После возвращения из луговатского сада Веру всё больше и больше подмывало заняться опытами с коноплёй, но она ещё робела, не знала, с чего начать. Это раздумье и привело в лабораторию сортоиспытательного участка. Выслушав её, Чесноков разгладил пальцами обеих рук мелкие складочки на узком лбу:
— Ну, что же. Начинайте с маленького. Я помогу, а вы мне кое в чём…
— Если в моих силах…
Так она стала его даровой помощницей: подсчитывала зёрна в колосьях, взвешивала и записывала в тетради. Чесноков был доволен её работой.
Свои маленькие опыты Вера начала с проверки всхожести конопли.
Всё шло хорошо. И вдруг — статья в районной газете. Точно гром среди ясного неба. Начало высокопарное: «Наука — родная сестра суровой правды. Не терпит выскочек. Не принимает торопливых выводов и случайных заключений…» А дальше… имя отца. Подпись — агроном В. Чесноков. Он будто бы испытал в своём садике летние прививки, рекомендованные Дорогиным, и все они пропали…
Вера отбросила газету.
«И не стыдно ему?.. Назвал выскочкой!.. Да как же можно?.. Папа, небось, сто раз проверил…»
— Сам он торопыга! Неумеха! — возмущался отец. — Не знает, как держат в руках садовый нож. А писать горазд. Бумага всё стерпит, но совесть… Совесть не стерпит! Найдутся на него умные люди…
Сгоряча Вера дала себе слово: «Больше к Чеснокову — ни ногой». И три дня не была в сортоучастке. А вчера задумалась: «Семена уже проклюнулись. Надо сходить пересчитать… последний раз… И сказать ему в глаза…»
Опасалась, что отец остановит сердитым окриком: «Опять к тому умнику?..»
И вот она стоит посреди улицы в растерянности. Идти или вернуться домой?
Всё-таки он — агроном. Единственный в селе. Пусть в садоводстве не разбирается — ему же хуже. Рано или поздно придётся извиниться перед отцом. Но в полеводстве-то Чесноков понимает. Не зря же ему доверили государственное сортоиспытание! К его голосу прислушиваются несколько районов, — сеют то, что он рекомендует.
Вера пошла в сторону сортоучастка. Едва она успела сделать несколько шагов, как встретилась с Сергеем Макаровичем. Тот обрадовался. Разулыбался. О чём то хочет поговорить. Вероятно, будет спрашивать про письма от Семёна: когда получила последнее? Что пишет? А ей не по душе разговор. Отчего бы это? Ведь скоро сама станет Забалуевой. Нет. у неё будет двойная фамилия. И впереди она поставит — Дорогина. Вера Трофимовна Дорогина-Забалуева И жить они будут в отцовском доме… А разговаривать с Сергеем Макаровичем не хочется потому, что он не ладит с отцом. Нехорошо. Неприятно. И что это Семён не урезонит папашу? Ведь много раз писала ему, просила… Вот эти летние прививки… Не потому ли Чесноков принялся «испытывать» их, что Сергей Макарович всё время ворчит на отца за его опыты да при всяком случае высмеивает? Теперь — статья… Уж не сговорились ли они?
Девушка беспокойно посмотрела в одну сторону, в другую, зайти к кому-либо во двор у неё не было предлога, и она, слегка опустив голову, пошла быстрым-быстрым шагом. Но Сергей Макарович, широко расставив ноги, загородил дорогу.
— Ишь, как раненько встаёшь! Хорошо! По-нашему!
— В сортоучасток тороплюсь, — сухо сообщила Вера, поклонившись Забалуеву, и попыталась обойти его. — Семена проверяю.
— Перенимай от Чеснокова всё полезное для рекорда.
— Я свою коноплю испытываю.
— Погоди! — повернулся Забалуев, задерживая её. — Разговор сурьёзный. Добра тебе желаю. На коровьем выгоне, сама знаешь, участок для тебя берегу. Ставлю звеньевой! Пойдёшь на рекорд, и никаких гвоздей!
Вера не выносила такого тона, сочла, что будущий свёкор уже помыкает ею, и потому резко напомнила:
— Вы же сами ставили меня на коноплю…
— А теперь подымаю на ступеньку выше. Цени! Гордись! Поверь моему слову, там без всяких мудростей пшеницу вырастишь всем на удивленье!
— А я хочу — с мудростями!
— Послушай, что тебе старшие говорят. И… гм-м… не чужие люди… За пшеницу награду получишь! Большую! Да и председателю, как говорится, что-нибудь перепадёт!
— А через два-три года?
— Что через два года? Что через три? — сердито насторожился Забалуев. — Тоже пудов по сто схватим с этой земли!
— А дальше?
— Дальше… Да ты что, девка, в сибирских хлеборобов не веришь?
— Я в науку верю.
— А наука на каких подковках ходит? Практикой называются они. Вот как! Без подков-то она, понимаешь, сразу поскользнётся, как жеребёнок на гладком льду. А по хлебу практики — мы!
— Но кузнецы плохие… Прошлый раз я в город поехала — Буян расковался…
— В родителя пошла — шутки-прибаутки любишь, — укорил Сергей Макарович. — Значит, не договорились?
— Нет.
Забалуев помрачнел, — ему не правились строптивые ответы. Видать, девка совсем не приучена уважать старших: ей — слово, она — два на сдачу. Такой норов не скоро уломаешь — намается Семён с ней Ох, намается!
— Я о тебе, как говорится, по-родственному заботился, а ты — ноль внимания. — У Забалуева глаза стали холодными, как градины.
— А я не маленькая: сама о себе позабочусь.
— Смотри, девка, просчитаешься На звено высокого урожая я могу выдвинуть Лизу Скрипунову.
— Пожалуйста! — Вера шевельнула локтем, как бы отталкиваясь от навязчивого собеседника. — Хоть сегодня забирайте. Без неё обойдёмся.
Разминувшись, они пошли в разные концы улицы…
Запыхавшись, Вера взбежала на крыльцо, будто за ней гнались, и, перешагнув порог, замерла. За столом сидел Чесноков. При её появлении у него от неожиданности отвисла нижняя губа, словно у ребёнка, которому за проказы сейчас дадут взбучку. Но уже через секунду Всеволод Евстафьевич подобрал губу и, опершись кулаками в стол, поднялся, готовый отстаивать свою правоту.
Вера дала себе слово не говорить о статье, но не могла скрыть, что расстроена и оскорблена несправедливыми строчками об одном из удачных опытов отца.
— Извините… — проронила она и направилась к шкафу. — Я только посмотреть коноплю…
— Да?! — обрадованно встрепенулся Чесноков и, прихрамывая, пошёл к ней навстречу. — А я-то… Я, грешным делом, думал…
— Что я больше не буду помогать вам? Напрасно так думали.
Обескураженный неожиданным великодушием, Чесноков смущённо забормотал:
— Я, как раз, собираюсь в город. Необходимо, знаете. Неотложная поездка. На два дня…
— Можете, хоть на три. Я сделаю всё, что скажете.
— Ладненько!.. Я надеялся на вас… Ладненько получилось! — Чесноков потирал руки, будто они озябли, и он спешил отогреть их, — Ладненько!..
Бухгалтер Данила Облучков, маленький, коротконогий, похожий на бочонок, искал Забалуева по всему колхозу. В скотном дворе и свинарнике, в кошаре и конюшне, в кладовой и пимокатной — всюду ему отвечали:
— Сейчас был здесь. А куда умчался — никто не знал.
Застав председателя на мельнице, он сказал — в село приехала Векшина. Люди видели — пошла в школу.
«Отправилась секретаря расспрашивать, — задумался Сергей Макарович, вспомнив о предстоящем партийном собрании. — Приехала на день раньше — это не к добру. Везде побывает. В сельсовет пойдёт. А там наговорят! «Красный партизан» нахвалят.»
Облучков поспешил успокоить его:
— У меня итоги подбиты. Цифры на листочке выписаны…
— А что мне твой листок?!. Я так помню всё, только при людях не говорю. Коровёнки, язви их, подвели: к молоку тугие. А курчонки дали по шестнадцать яичек на голову! Но ведь крысы потаскали, вороны…
— Можно сделать… — Облучков поводил рукой над счётами и, решившись на что-то отчаянное, щёлкнул костяшками. — И никто не подкопается…
— Прибавить?! — Забалуев погрозил тяжёлым кулаком — Я тебе прибавлю! Тятю с мамой забудешь!.. Правду я почитаю за родную сестру. Запомни!..
Забежав домой, Забалуев сказал жене: «Готовь пельмени», и направился в школу.
Ему повезло: Векшина не успела уйти в «Красный партизан». Она сидела в маленькой комнатке директора, недавно сменившего фронтовую гимнастёрку на темносиний пиджак, и выслушивала короткие сообщения о работе каждого из девяти коммунистов партийной организации села. Забалуев, поздоровавшись, сел на стул против неё.
Сергей Макарович любил угостить всех, кто приезжал в колхоз. Для этого в зимнюю пору у него всегда были в запасе пельмени. Он пригласил к себе Софью Борисовну, но оказалось, что та уже позавтракала у знакомой учительницы.
— У колхозников тоже есть где жить, — сказал Забалуев. — За столом поговорить бы можно…
— Успеем ещё.
— Уйдёшь в «Красный партизан», а для нас времени не останется.
— Не волнуйся. Поговорим обо всём.
— А где тебя искать?
— Приду в контору. Вот так.
Сергей Макарович не трогался с места.
Векшина, помолчав, спросила:
— Ты к собранию приготовился?
— Мне что готовиться? Про свой колхоз я в любое время дня и ночи могу всё отрапортовать.
— Не хвались. Подожди, когда другие похвалят.
Изменилась она за войну: к каждому шагу — замечания да поучения. Строгости у неё прибавилось.
Обычно шумный, Забалуев молча слушал Софью Борисовну.
— Загляни в будущее, — советовала она. — Поговори с членами правления, с активом. Хозяйство у вас большое, надо каждую отрасль двинуть вперёд. И дальше той черты, которая намечена в годовом производственном плане. Вот так.
Из школы Векшина направилась в сортоиспытательный участок. Шла по улице и не узнавала Глядена: исчезли ограды, избы походили на стога сена в поле, — вокруг них гулял ветер, и ничто не останавливало его. У встречной женщины спросила:
— Что же это у вас дома стоят, как раздетые?
— Топиться, матушка, в войну нечем было, — ответила та. — В бор-то не пускают с топорами. А эти, — как их? — кизяки-то делать не умеем. Вот и спалили дворы. Остались, почитай, только у председателя, у Микиты Огнева да у Трофима Тимофеевича…
Но женщина обсчиталась. Сохранился ещё один двор — у сортоучастка, для которого колхоз отвёл пятис