В колхозе Капа у всех как бельмо на глазу — ленивая из ленивых. Характером не ровная: то кричит да словами, как иголками колет, то маслом тает, то мягкой травкой расстилается. А думает только о нарядах.
Напрасно замолвила за неё, что в саду она может пригодиться. Надо было спровадить куда-нибудь подальше.
Нет, не из-за Капы он. Та бы сразу сказала: «Пойдём расписываться!..» А тут одно сердце страдает, другое не знает. Даже, может быть, не желает знать. И матери вспомнились рассказы о гляденских девушках, которых в начале зимы Вася спас от бурана. Она слышала об этом больше от Шарова, чем от сына. Вася сказал скупо: «Привёл в избушку. Переждали девки буран и ушли домой». Только и всего. Неспроста эта скупость.
Однажды поздним вечером, накрывая стол для ужина, Катерина завела разговор о тех девушках. На её расспросы Вася отвечал, едва сдерживая раздражение, и тем самым выдал половину своей тайны.
— Что же ты не рассказываешь толком, — упрекнула мать. — Девки-то были хорошие?
— Девки везде одинаковые…
— Как их звать?
— Одна Лиза, другая Гутя…
— А остальных не запомнил?
— Ну, что ты! На память не обижаюсь…
— Лиза у них звеньевая?
— Нет… — Вася замялся, — Не она…
Ясно, звеньевая — его любовь.
Мать медленно прошлась по кухне и, остановившись против сына, сидевшего на лавке, посмотрела на залитое румянцем лицо так пристально, что он опустил взгляд.
— У неё кто родители?
— У кого?
— Ты знаешь, про кого я спрашиваю.
Вася хотел сказать: «Не знаю», но не мог произнести этого слова, — он никогда не говорил матери неправды; не подымая глаз, проронил:
—. У неё только отец… Трофим Дорогин…
— Вон кто!.. — Помолчав, мать подсела к сыну, тихо положила руку на его плечо. — Послушай, а семья-то у них большая? Сыновья при старике есть?
Она порывалась спросить: «Ты не бросишь меня, не уйдёшь к Дорогину примаком? Девка то, поди, уговаривает тебя переселиться к ним?»
А Вася считал, что думы его может знать только одна Вера и больше никто на свете. Но ей нет до него дела. — у неё жених. Она ждёт его… Значит, и говорить не о чем. И догадки строить не надо. Оттого, что он немножко проговорился, в нём пробудилась такая жгучая досада, что, при всём уважении к матери, он не мог сдержаться:
— Всё это, мама, зря. Пустые разговоры. И ты не допытывайся. Не спрашивай… — Он убежал в горницу и захлопнул за собой створчатую дверь.
Рука матери, тёплая и ласковая, лежавшая на его плече, упала на лавку. Катерина Савельевна сокрушённо вздохнула. Её ли это сын?..
Обычно Катерина, занятая многочисленными хлопотами, не ходила, а бегала по кухне. Чтобы меньше уставали ноги, снимала обувь и оставалась зимой в шерстяных чулках, а летом босая. И сейчас на ней были полосатые тёплые чулки, но она сидела неподвижно, и ноги её стыли от пола, впервые казавшегося холодным.
Материнское сердце — мягкое и отзывчивое. Уже через минуту в душе Катерины Савельевны не осталось никакой обиды — только тревога за сына: неладно складывается у него жизнь.
Она медленно поднялась и направилась в тёмную горницу. Двери не скрипнули, тихие шаги глохли в мягких половиках, которыми был застлан пол.
Остановившись недалеко от кровати, где лежал сын, она заговорила необычным для неё, глухим голосом:
— Не сердись, Васятка. Сердце по тебе болит, вот и хотела узнать…
Сын не слышал её слов. Он думал: «Нехорошо… Всё так нехорошо…»
Мать решила, что он задремал, и неслышно вышла из горницы. Одну половинку двери позабыла закрыть.
В кухне остывал никому не нужный ужин…
Васе было и горько, и стыдно перед матерью, и жаль её. Она подозревала, что у него есть невеста, и терзалась тем, что не знает её. Теперь же будет страдать ещё оттого, что сын попусту любит ту девушку.
От этой мысли Вася вздрогнул, приподнял голову и, глядя в пустой угол, спросил:
— Люблю?.. — И, тяжело вздохнув, ответил: — Если бы не любил, так разве бы…
«Во сне разговорился», — подумала мать.
Утром Катерина Савельевна, в одних чулках, быстрее, чем всегда, деловито носилась по кухне: варила картошку для поросёнка, грела пойло для коровы, подметала пол пахучим веником, связанном из мелкой полынки, потом разливала молоко по стеклянным банкам, мыла посуду, подбивала тесто в квашне, крутила мясорубку, готовя фарш для беляшей, которые любил сын.
Вася встал осунувшийся, словно после болезни, но подтянутый и ещё более замкнутый. Проходя мимо печи, кинул в огонь горсть измятых листков бумаги. На каждом по две-три строчки… Мать, хотя часто и тревожно просыпалась, даже и не подозревала, что сын, включив свет, много раз принимался за письмо, а написать, видимо, не смог.
Бросив в печь недописанные письма, Вася мысленно говорил себе:
«Я ведь Веру мало знаю. Умная, бойкая, весёлая, любит сады — вот и всё. А какая она характером? Какие у неё привычки?.. Её душа для меня — потёмки. Нечего, значит, думать о ней…» Но сердцем со всей горькой остротой он понимал, что нет на свете силы, которая помогла бы ему сделать это.
Матери, не глядя на неё, сказал:
— Не обижайся. Больше так не буду… Но ты никогда не спрашивай о ней…
— Давно ты, Васятка, не ездил на охоту. А в тайге сейчас хорошо…
— Некогда охотой баловаться. Завтра поеду в сад. Пора готовиться к весне…
Вместе с Бабкиным в сад приехали девушки. Вооружившись лопатами, они разбежались по сугробу, что преградил вход в избушку, и, не переставая болтать и пересмеиваться, отбрасывали снег. Вася тоже взял лопату, но Капа встала рядом с ним и, озорно оттолкнув мягким плечом, шутливо прикрикнула:
— Не мешайся, бригадир! Без тебя сробим. Твоё дело — руководить нами. — Рассмеявшись, добавила: — Силы для этого побереги…
Вася молча отошёл, будто и не собирался отбрасывать снег: проложив черту вокруг избушки, сказал, что тут надо прокопать борозду для стока воды, и направился к полосе, где была посеяна берёзка.
— Бригадир-то у нас, девки, сурьёзный! — не столь шутливо, сколь обиженно кинула Капа вдогонку. — Ему бы седую бороду подвесить!..
Вернулся он в сумерки. Девушки готовили ужин. Капа чистила картошку молча. Эго было так необычно, что бригадная учётчица Дуня озабоченно спросила её:
— О Вовке тоскуешь?
— Ну! — шевельнула плечами Капа. — Была охота по такому плюгашу тосковать!
— Что ты говоришь? Он же тебе — родной!
— Не мой теперь — мамкин.
Капа окинула взглядом избушку, — слушает ли бригадир? — и продолжала:
— Я не успела к нему привыкнуть, — мамка сразу взяла к себе: вынянчила, выкормила. И сейчас говорит: «Мой сын, ты к нему не касайся».
— Какая у тебя мамка золотая! А другая бы…
— Она вместо меня получает от государства пособие матери-одиночке. А я про Вовку даже и забыла! И мамкой он зовёт бабушку, а меня — тётей.
— Тётя кукушка! — заметил Вася ледяным тоном.
От его слов Капа вздрогнула — не ко времени разговор; собравшись с мыслями, ответила крикливо:
— Совсем ни к чему кукушку приплёл! Я в чужое гнездо не подкидывала — в своём растёт. Говорю мамка сама отняла у меня Вовку.
— А кукушка рада!
— Не понимаешь ты простых слов! — ещё больше обиделась Капа. — Тебе, бригадиру, надо радоваться, что оголец не связал меня по рукам, — могу всё лето жить в саду, могу от колхоза торговать на базаре.
В печи горели дрова, варилась картошка. Девушки пели частушки.
Капа, позабыв о разговоре, который обернулся для неё столь неприятно, гулко притопывала каблуками новеньких сапожек, приближаясь к бригадиру. Она по-цыгански так порывисто поводила округлыми плечами из стороны в сторону, что девушки ждали — вот-вот кофточка на ней разлезется по швам. Тесные голенища сапожек тоже могут разорваться на её крепких ногах. Потоптавшись перед парнем. Капа со всей силой ударила каблуком в половицу и начала отступать к порогу, а широкими жестами мягких рук как бы устилала путь плясуну. Но Вася не двигался с места, смотрел строго и ворчал.
— Не праздник ведь. Ни к чему затеяли…
— Моргуешь мной? — спросила Капа резко. — Начальника корчишь! Скуку нагоняешь! Ну и сиди со своими строгостями…
Она с наигранной безнадёжностью махнула рукой, обняла двух девушек и стала им что-то нашёптывать. Остальные молча сидели перед печкой.
Вася чувствовал себя неловко — нарушил веселье. Но что же делать, если ему не весело? Упрекнула Капа зря: нагонять тоску не в его характере. Он умеет плясать не хуже других. В тот зимний вечер под ним гудели половицы!..
Подвинувшись к столу, Вася раскрыл тетрадь с планом весенних работ; успокаиваясь, потёр переносицу.
— Не куксись, бригадир, — грубовато посоветовала Капа. — Больше я пяткой не топну, пальчиком не шевельну. Буду ходить на цыпочках…
Она повернулась и с кошачьей лёгкостью прошлась по избушке.
— Вот построим бригадный дом — пляшите, хоть до упаду, — сказал Бабкин, не отрывая глаз от тетради.
— А ты не заглянешь к нам в общежитие? — спросила Капа, а потом насмешливо всплеснула руками, — Какое у тебя сердце ледяное! Девушек забываешь!..
Поблёскивая чёрными, как переспелая черёмуха, маленькими для её круглого лица, глазами, она продолжала:
— Что-то я не верю твоим словам. Ты не такой. Ты только притворяешься строгим. И не зря ты ездил в Гляден Новый год встречать! Присушила там тебя какая-то настырная, вот и обегаешь своих деревенских. Парни слушают старые сказки: в чужой деревне девки лучше! — Она расхохоталась. — А издалека даже верблюдица — красавица.
Вася насупился. Балагурить ему не хотелось. Капа подошла и, дурашливо присмотревшись, объявила:
— Девчонки! Он с лица переменился! Я — не в бровь, а в глаз!
— Хватит, Капка, зубы мыть!
— Помолчала бы маленько.
— В самом деле, Капитолина, дала бы языку передышку, — попросил Вася. — Говорят, молчание — золото.
— Хочешь, чтобы я разбогатела? — У Капы от смеха заколыхалась грудь. — Ладно, попробую. — Повернувшись к девушкам, она притопнула каблуком: — Девки, тихо! Ш-ш-ш-ш… Как тараканы — по щелям!