— Могу, — в тон ему ответил Арефий Константинович и назвал по-латыни местную, на редкость крупную, чёрную смородину, которую он в статьях и докладах уже давно сравнивал с виноградом. Одному из своих сортов смородины он и название дал — Чёрный виноград. — Могу, — повторил он с не менее хитроватой, чем у Дорогина улыбкой. — Где-то в подвале хранится… позднеспелая.
— Такую мы и в лесу найдём. А ты угости настоящим виноградом. Тем, что у вас…
— Подожду… пока ты не угостишь сибирскими персиками.
Виноград, после яблони, был второй мечтой здешних садоводов. Многие опытники привозили южные сорта, урожая же никто не собирал. Но опыты продолжались с настойчивостью и верой в успех. По заданию Мичурина, в Уссурийской тайге было найдено несколько разновидностей дикого винограда. На опытной станции в Приморье его скрестили с выносливыми культурными сортами. В середине тридцатых годов один из молодых сотрудников Петренко привёз сюда саженцы гибридов и заложил виноградник. Лозы росли буйно, но оставались бесплодными. У Арефия Константиновича, занятого созданием новых сортов яблони и многочисленных ягодников, не доходили руки до винограда, а молодой сотрудник, потеряв надежду на успех, занялся другим делом. Виноградник превратился в дикие заросли. Дорогин знал об этом и, по своей несдержанности, при каждой встрече подогревал Петренко ехидными вопросами. Сейчас он напомнил, что яблоня тоже долго не давалась сибирякам, но постепенно покорилась. И к винограду, вот так же, люди найдут подход.
— Значит он у вас всё-таки произрастает? — заинтересовался профессор.
— Есть бесплодная смоковница.
— А в чём причина неудачи? Подмерзает?
— Под обильным снежным покровом, при талой земле, выпревают плодовые почки.
— Так, так. Обязательно покажите!
Петренко промолчал.
После обеда он повёл гостей на участок смородины. Обычно равнодушный к ягодникам, Сидор Гаврилович долго ходил среди зарослей и расспрашивал об урожае, о количестве сахара и кислоты в ягодных соках. Под конец он настойчиво спросил:
— А где же настоящий-то виноград?
— Недалеко… Но там и показывать нечего…
Виноград расположился рядами по солнечному склону. на который несколько лет не ступала нога человека. Побитые заморозками, бурые листья терялись среди зарослей полыни да лебеды. У Дорогина вырвался упрёк:
— Не хватает дурману!..
Сидор Гаврилович ногами ломал сорняки; наклоняясь, отыскивал лозу за лозой и присматривался к молодым побегам. Арефий Константинович молча шёл за ним. Девушки приотстали у начала зарослей. Тыдыев брёл стороной. Ему было стыдно за станцию: смирились с неудачами, махнули рукой, позволили одичать единственным в крае посадкам редкого растения! И он, Колбак Тыдыев, не побывал в заброшенном винограднике, не поинтересовался…
В середине зарослей профессор остановил Арефия Константиновича:
— Так говорите, под обильным снеговым покровом выпревают плодовые почки? А вы не пробовали оставлять лозы на зимовку в изолированной воздушной среде?
Тыдыев, не утерпев, перепрыгнул через лозу и спросил профессора, как он представляет себе эту среду.
— Вкопайте столбики, натяните проволоку и оставьте лозу на зиму в таком положении, чтобы она не соприкасалась ни с землёй, ни со снежным покровом.
У Тыдыева, словно у охотника после редкой добычи, посветлело, согретое глубоким волнением, скуластое лицо, засияли глаза. Глянув на него, Дорогин вспомнил свою молодость, высокий горный хребет, стелющийся кедр под снегом…
«Колбак — хороший парень!.. У него — всё впереди…»
Петренко, глядя на Тыдыева, тоже вспоминал свою молодость, ту счастливую пору, когда зарождаются первые светлые дерзания, оставляющие след во всей жизни.
А Сидор Гаврилович про себя с удовлетворением отметил, что вот он, специалист по яблоне, впервые вторгся в смежную область знаний и, кажется, не зря…
Глава пятнадцатая
Не прошло и десяти дней как ненастье вернулось. Серые тучи, плотные, как войлок, казалось, навсегда повисли над сырой землёй. Исчезли горы, задумчиво притихли деревья, поблёкла полёгшая пшеница. Ветер позабыл этот край, и мелкие капли дождя сыпались отвесно.
Из города прибывали всё новые и новые группы рабочих спасать урожай. Тут были и пожилые, бывалые люди в добротных охотничьих сапогах, и девушки в лёгких тапочках. В полевых станах не хватало мест на нарах. Приходилось размещаться в соломенных шалашах.
Страдные работы не прекращались даже в проливные дожди. Промокшие до нитки люди жали и косили хлеб вручную.
Дождавшись просвета, вступала в дело вся могучая техника.
От комбайнов тяжёлое, набухшее влагой зерно лилось мощными потоками, и бригадиры хватались за головы: в ворохах грелась пшеница, прорастал овёс. Приходилось всё отправлять на зерносушилку. Она уже давно захлёбывалась. — за сутки успевала просушить каких-нибудь семь тонн, а на тока поступало в десять раз больше. Высокие вороха становились похожими на курящиеся сопки.
Кондрашов, небритый, с красными от бессонных ночей глазами, в мокром, забрызганном грязью плаще, примчался в контору с новостью:
— Говорят, Забалуев сушит хлеб на печах! — выпалил с порога. — Сто дворов — сто центнеров в сутки! Вот бы нам попробовать!..
— Боюсь — куры по дворам разжиреют, — сказал Шаров. — Зерно, сам знаешь, сыпучее…
— У хлеба и крохи.
— А надо — без крох.
— Да я развезу по таким семьям, где сберегут всё до зёрнышка. Даю слово.
— Ты веришь, а другие будут подозревать… Нет, выход надо искать в ином.
— В чём?
Шаров задумался.
— Не знаешь, — упрекнул Кондрашов. — И я тоже не знаю. Никто не знает. А хлеб горит…
Он подбежал к барометру и постучал пальцем по стеклу.
— С дождя не сходит?
— Застыл.
— Вот видишь! Продырявилось небо! Целое бедствие!..
Шаров со дня на день ждал инженера с проектами зернофабрики. Решиться на большое строительство во время страды было не легко. Каждый человек на счету. Закрыты мастерские и даже мельница. Доярки работали одна за троих. На пасеках остались только сторожа. Все в поле. А тут приходилось высвобождать восемь колхозников, знающих плотничье ремесло, да из горожан — пять слесарей. Шаров пошёл на это. Члены правления согласились с ним, хотя на заседании Кондрашов шумливо возражал:
— Для нынешнего урожая зернофабрика — всё равно, что для мёртвого припарки. Не успеем построить.
У них был припасён лес для строительства кирпичного завода. Решили отдать на зернофабрику, и Шаров надеялся, что за две недели она будет сооружена. Но оказалось не так-то просто достать электромоторы, провода, ремни, подшипники, гвозди. Кузнецы в МТС не управлялись с многочисленными поделками.
Более всего Шарова беспокоили семена, — их можно сушить только на солнышке. А семян они решили засыпать на два посевных плана: скороспелой пшеницы сто процентов и позднеспелой тоже сто. По характеру весны увидят, какой сорт сеять.
Из города привезли транспортёры и вздыбили в небо. В короткие перерывы между приступами ненастья брезентовые ленты вздымали зерно и раскидывали струйками. Председатель требовал от бригадиров, чтобы эту пшеницу отправляли в зернохранилище. В такие дни на тока приезжали всполошенные уполномоченные: почему снизилась отгрузка? Шаров объяснял. Его предупреждали:
— Смотрите!.. Не увлекайтесь одной стороной дела!..
Кончилась вторая пятидневка октября, а ненастье не унималось. Серая облачная пелена порой опускалась так низко, что едва не задевала за стерню. Днём и ночью сыпался мелкий дождь. Шаров приуныл.
Выехав в поле, он издалека заметил Тихона Аладушкина. Бригадир тракторной бригады мчался на мотоцикле. Чёрный, как жук, в лоснящемся от бензина и масла ватнике, остановился возле «газика» и, сверкнув белками круглых глаз, спросил:
— Это что же такое получается? Технике ходу нет. А ветер последний хлеб на корню обмолачивает…
— Опять массив не готов?
— Со стороны бора не обкошен, по краю лесной полосы проезд не сделан. А мы возьмём да проедем по тополям…
— Ну, ну, п-поехал!
— А как же иначе? Хлеб осыпается, а мы стоим. Это же срыв! Я знаю — он запарился, вот и вставляет палки в колёса…
Кондрашов в это время находился на току, среди открытых всем ветрам и политых дождями ворохов пшеницы. Босые девушки, утопая по колено в зерне, лопатами перебрасывали его из валка в валок. Пахло тёплой плесенью, и над хлебом струился сизый пар.
Заслышав знакомый шум мотора председательского «газика» и надоедливый сухой стрекот мотоцикла, Кондрашов, в мокром ватнике, в сапогах, к которым прилипли зёрна пшеницы, с лопатой в руках вышел навстречу; Аладушкина хмуро упрекнул:
— Напрасно бензин палишь! Надо понятие иметь.
— Не мне, а тебе, — ответил зло Аладушкин. — Это у тебя не болит сердце за то, что пшеница осыпается…
Тяжело Кондрашову слышать такие слова. Он сам сеял, сам вырастил этот хлеб. И, конечно, у него болит сердце больше, чем у кого-либо другого. Но что делать, если не хватает сил перелопачивать сырое зерно, если его некуда сваливать? Достаточно на полдня оставить эти вороха нетронутыми, и они задымятся.
— Вы поглядите сами — куда тут сыпать хлеб? Куда? — спрашивал он, идя впереди Шарова и Аладушкина и тыча лопатой то в один, то в другой холм. — И так пшеница портится. — Он бросил лопату, засунул руку по локоть в ворох и достал горсть зерна, — Вчера привезли, а уже тёплое. Я тут, как на передовой, ночи не сплю…
— Сегодня для интереса я слетал к соседям, — рассказывал механизатор. — Они скосили все зерновые… А у нас? Пшеница на корню! Зато к весне фабрика загудит!..
Да, с зернофабрикой запоздали, — дело новое и нелёгкое. Но к следующему году во всех бригадах будут крытые тока. И зернофабрика будет!
Краевой план хлебозаготовок выполнен ещё только на две трети. А страна ждёт от сибиряков хлеба. Ждут города. Ждут те южные области, что пострадали от засухи. Правление решило сдать сверх плана пятьсот центнеров.