Вечером она отправилась к директору школы, потом— к секретарю территориальной партийной организации, к председателю сельского совета. Вернулась подбодрённая.
А дома её уже ждала Скрипунова со свёртком на коленях.
— Посчастливилось нам с тобой, девуня, — заговорила любезным тоном, словно между ними не было никакой размолвки. — Сегодня в городе покрывала тоже продавали. Ох, и хороши! Так я уж… на твою долю… Не кровать будет, а загляденье!
Вере хотелось иметь голубое покрывало, но она не могла простить Фёкле её базарных отлучек и замахала руками:
— Ничего я не возьму. Нет, нет…
— Да ты хоть одним глазком погляди. Полюбуйся!..
— Даже не развёртывайте.
— Ну, как хочешь. Дело твоё, — обиделась Фёкла. — Я-то хотела удружить тебе, как лизаветиной подруженьке.
Она встала и, собираясь уходить, сказала:
— Про тот разговор я не поминаю. Завтра выйду на работу и опять сроблю за двоих. Вот увидишь! — Она похлопала по свёртку. — А покрывалу-то найду местечко. Люди спасибо скажут.
Утром пришли в сад школьники младших классов (старшие работали в поле) в сопровождении учителей. А через день, в воскресенье, на сбор яблок вышли служащие. Впереди шёл Семён и, слегка склонив голову, как бы прислушиваясь одним ухом, играл на аккордеоне, дорогом инструменте с перламутровыми крышками и розовыми мехами. Разговор начал с упрёка:
— Зря не сказала мне, я давно бы привёл народ! — пальцы его пробежали по ладам. — Мой агитатор сильнее всех! А ты загордилась.
— Напрасно так думаешь, — с достоинством ответила Вера. — Дело не в гордости.
— Сегодня папашка хотел всех служащих забрать в поле на воскресник, — продолжал Семён, — а я вышел, заиграл, и люди потянулись за мной! Красота!
Шагая по-хозяйски широко, он вошёл в дом, поставил аккордеон на письменный стол и спросил:
— Это рабочее место твоего профессора?
Вера промолчала.
— Ты обратно чем-то недовольная?
Она была недовольна многим: и тем, что он, вернувшись домой, две недели пропьянствовал со своими сверстниками, и тем, что не выходил на работу в колхоз, и тем, что с первого дня стал уклоняться от прямых ответов на её беспокойные вопросы. Но больше всего она досадовала на себя: ждала его. А зачем?.. И лучше бы сразу, ещё в городе сказать бесповоротно: «Всё между нами кончено. Я ошиблась…» Не смогла вымолвить этих слов. А когда проплакалась — совсем размякла, даже пожалела его: все годы он думал о ней, надеялся на неё. И напрасно пожалела. С каждой новой встречей всё острее и острее испытывала холодную насторожённость, готовую уступить место полной отчуждённости. А во всём виноват он. Только он. Вот и сейчас. Зачем-то назвал отца «профессором». В первые секунды она была просто ошарашена глупой иронией и не смогла открыть рта для ответа, теперь почувствовала себя обиженной. Прав отец, что не спрашивает о нём в письмах, будто нет возле неё этого грубого человека, думающего и заботящегося только о своих удобствах в жизни.
Семён заглянул в ящичек, стоящий на столе отца, и хмыкнул:
— Микроскоп?! Яблоки старикан рассматривает, что ли? Не зря я назвал профессором! — Захлопнув ящичек, повернулся к Вере — А яблоки, понимаешь, лучше пробовать на зуб — не ошибёшься!
Вдруг он раскинул руки, словно косую сажень, и проговорил с недоброй усмешкой:
— Завести бы вот такой микроскоп! Наверно, на сердце было бы видно всё, как на луне пятна!
Вера боялась, что сейчас он придирчиво спросит: «А тот, твой ухажёр, случаем, не прибегал сюда? Нет?» Расхохочется: «Значит, забыл!..» Стукнет себя кулаком в грудь: «Только старая любовь не ржавеет!..» Но, к счастью, Семён смолк быстрее обычного, достал папиросу и, раздражённо сдавив мундштук, закурил.
Хорошо, что она при встрече в городе, пока в ней не пробудилась насторожённость, не успела рассказать о зимних вечерах в садовой избушке! Перед ним незачем держать душу открытой. Лучше, когда на замке…
У крыльца бригадного дома, разбирая корзины, шумно разговаривали люди, пришедшие на воскресник. Вера сухо, как случайному человеку, неизвестно зачем оказавшемуся в доме, сказала, что у неё занята каждая секунда, что сейчас ей надо расставить людей на работу, и шагнула к открытой двери.
— Меня тоже поставь, — попросил Семён, выходя вслед за ней на крыльцо. — Туда, где яблоки послаще, — добавил он и громко расхохотался.
— А я не знаю, какие вам по вкусу, — ответила девушка, отчуждённо подчёркивая — «вам», и повела сборщиков в сад.
Семён подумал: «Правду люди говорят — колючие они, эти Дорогины», но ему попрежнему казалось, что он любит её (а в действительности он любил свои давние думы о женитьбе на ней, красивой и умной девушке из семьи знатного садовода!), и он ещё не терял надежды на то, что всё может устроиться по-хорошему. Ведь давно известно, что девки любят выкидывать фортели, и делают они это для того, чтобы не давать парням зазнаваться, чтобы покрепче взять их в руки. «В конце концов поймёт — женихов-то нынче не густо, — успокаивал себя Семён. — Одумается».
После каждой корзины, отнесённой под сарай, он брал аккордеон, садился на крыльцо и, прижимаясь щекой к верхней перламутровой крышке, играл то «Сулико», то «Провожанье», то «Хороши весной в саду цветочки». Но Вера будто не слышала его игры — за весь день ни разу не подошла к нему.
А вечером, когда все покидали сад, Семён, стоя перед нею, как бы напоказ растянул розовые меха; проведя пальцами по ладам, сомкнул аккордеон и спросил:
— Что ж не похвалишь моего агитатора? — Подобно слепому чтецу, он пощупал крышку, отыскивая перламутровые буквы — «Берлин» — и прищёлкнул языком: — Красота!
Он ждал, что Вера попросит в следующее воскресенье снова привести людей на сбор яблок; ещё больше, чем сегодня, — всю молодёжь.
А Вере было противно, что он хвалился аккордеоном, и она, вконец раздосадованная, думала: «Только бы не остался он здесь. А то я закричу…»
Семён ушёл со всеми, как бы подчёркивая этим, что он нужен молодёжи, что им дорожат. Вон как подпевают под аккордеон, даже присвистывают и приплясывают! Знай наших!
Стараясь успокоиться и не думать ни о чём, кроме дела, Вера пошла под сарай, чтобы ещё раз взглянуть на яблоки, собранные за день. Если провести второй воскресник, то урожай будет спасён.
Звуки аккордеона и плясовые песни всё ещё были слышны. Вере тоже захотелось поплясать, так поплясать, чтобы земля заходила ходуном, чтобы всё забылось в горячем вихре, но не под этот нарядный аккордеон, а под звон простой заслонки, как плясала в тот, лучший в её жизни, зимний вечер. Она притопнула ногой, повернулась на носках ботинок, а потом махнула рукой, как бы ставя крест на всём, и пошла к Алексеичу, который уже успел развести костёр и повесить чайник на таганок.
Тихо было в селе Гляден: взрослые — в поле, дети — в яслях и на детплощадке, старухи — в огородах; на улице — ни души. Хорошо! Сергей Макарович мчался с поля. Он сидел на снопе овса, ворот гимнастёрки был полурасстёгнут, загоревшее лицо лоснилось, помятая кожаная фуражка поблёкла от пыли. Конь бежал так резво, что переполошённые курицы едва успевали разлетаться по сторонам.
Заслышав стук тележки, Матрёна выглянула из огорода; бросив работу, пошла навстречу.
— Анисимовна! — крикнул Сергей Макарович, вводя коня во двор. — Собирай на стол!..
— Всё собрано, — молвила жена. — Малосольных огурчиков тебе из погреба достала.
— Огурчики — хорошо!
Старый, почерневший от времени дом в это солнечное утро показался незнакомо-мрачным, словно он, Сергей Забалуев, не в нём родился, не в нём прожил жизнь и выкормил детей, не в него созывал родственников, дружков и соседей на весёлые праздничные гулянки. А изменился дом оттого, что окна горницы были, впервые за много лет, закрыты ставнями. Это противоречило привычке Сергея Макаровича, не терпевшего даже простых занавесок, которые он называл тряпками. Казалось дом затаил что-то непонятное и недоброе.
— Мух, что ли, выживать принялась? — спросил Забалуев, покосившись на окна.
— Ну, какие мухи… — робко ответила Матрёна Анисимовна. — Сёма спит.
— Всё ещё дрыхнет?! Да он что, совсем одурел?
Нелады в семье начались с первых дней после возвращения Семёна. Сергей Макарович считал, что это не вина его, а беда.
Он любил младшего сына и, как мог, беспокоился о нём, особенно после смерти двух старших; ждал его много лет, а возвращению так обрадовался, что созвал полный дом гостей. Гулянка шумела всю ночь. Сергей Макарович угощал всех, со всеми успевал выпить, с одним — рюмку водки, с другим — стакан домашнего пива, но тут же, грозя пальцем, предупреждал: «Пей, гуляй, а утром на работу не опаздывай»; запевал свои любимые песни: «По долинам и по взгорьям», «Славное море, священный Байкал» и «Далеко в стране Сибирской», а перед рассветом, как всегда, умчался в поле. На стане первой полевой бригады он заглянул в комнату девушек и крикнул: «Эй, невесты, женихов проспите»; в кухне «распушил» повариху за то, что не успела приготовить завтрака; в сарае ощупал кошму хомутов — не сбили бы коням плечи. Потом он побывал у всех комбайнов, заехал на все тока и вот в такую же довольно раннюю пору примчался завтракать. В горнице, похрапывая, спал сын, и Сергей Макарович, проходя по кухне, старался не стучать каблуками: «После стольких лет службы да после дальней дороги негрешно отдохнуть денек»; с женой разговаривал в полголоса:
— Про свадьбу ничего от него не слышала? Вместе с Верой ехали из города, наверно, столковались.
— Не говорил. Матрёна вздохнула. — Сердце болит за него.
— Думаешь — уйдёт к ним?
— И думать боюсь. Начнёт она его за нос водить…
— Ясное дело — лучше бы сразу: — оместился бы. Но, сама знаешь, без Трофима неловко свадьбу играть: получится, что мы вроде украли девку. Обид не оберёшься!
У Семёна нашлись друзья — гулянка затянулась. И даже это, на первых порах, Сергей Макарович оправдывал: сын не мог погулять перед уходом в армию. — была война, — так пусть наверстает сейчас, на радостях! Жалел об одном, что не представлялось возможности поговорить с ним о его будущей жизни, о работе: в душе прикидывал: шофёр колхозу нужен, но этого для Семёна мало, ему лучше бы — в трактористы или в комбайнеры. Если овладеет техникой да будет стараться, прогремит на весь край.