Позади — торопливые настигающие шаги. Лёгкие, женские! Неужели одумалась, гордячка?.. Семён обернулся. Перед ним стояла дородная старая женщина. Он раздражённо хмыкнул и опять пошагал к селу.
— Ты не узнал меня, соседушка? — залебезила Фёкла Спиридоновна, идя рядом с ним и заглядывая ему в лицо.
— Не ждал такой погони!
— А я, милой, страсть не люблю одна в потёмках ходить. Догоняла и думала — кто-нибудь из нашей бригады.
— Неужели я на бабу смахиваю?
— Нет. Нет. Нисколечко! Ты у нас как гренадер! В первую ерманскую войну таких на картинках рисовали! А меня бригадирша задержала малость. Всё расспрашивала, как завтра в саду работу сполнять. Хоть и садоводова дочь, а толком-то ничего не знает. Некогда было к делу приучаться, — всё над книжками корпела. Над какими-то романами. Про любовь вычитывала! Оттого Вера Трофимовна и характер себе подпортила.
Фёкла перевела дух и снова заглянула Семёну в лицо. Тот ждал продолжения рассказа. И это подбодрило говорливую спутницу.
— Перед бригадой девке стыдно показать себя незнайкой, вот она и выспрашивает меня, когда все уйдут, чтобы никто не видел да не слышал. А я, как родная. мать, про всё растолковываю… Скажу тебе, милой, Трофимовна со всеми в разговоре не дай бог какая тяжёлая! Правду говорю. Чистую правду.
«Вот, вот, — мысленно подхватил Семён. — Со стороны виднее».
— А я люблю её. И, поверь, сама не знаю — за что, — продолжала Скрипунова. — А словами поправляю, даже в глаза упреждаю: «Колючая ты».
Она сделала вторую передышку. Спутник попрежнему молчал. Значит, слова ему пали на сердце во-время! И Фёкла повернула разговор так, как задумала:
— Живём рядом, а давно я тебя не видела, Семёнушка. Да и впрямь сказать — некогда на добрых людей поглядеть. Мы ведь с доченькой от темна до темна — на работушке. За что хошь возьмёмся — спины не разгибаем. Родитель-батюшка тебе, поди, рассказывал — втроём по полторы тысячи трудодней выгоняем! Мы с мужиком-то уже в годах, от нас небольшой прибыток, — всё Лизаветушка старается. До работы лютая!..
Семён пошёл ещё медленнее, Фёкла — тоже.
— Говорят, ты на должность поступил да на лёгкую, на культурную? Добро, соседушка! Добро! Своя копейка заведётся — на душе спокойно. А копейка тебе идёт, говорят, немалая!..
— Четыреста монет!.. Не фунт изюму!..
Забалуев достал папиросы; чиркнув спичкой по коробке, остановился прикурить. Фёкла заслонила его от ветра и без умолку похваливала:
— Служба тебе на пользу была. Вон как выправился! Ростом, плечами — всем в батюшку родного!..
Они опять пошли рядом.
— Моя Лизаветушка тоже раздобрела. И пора, — вы ведь одногодки! — Скрипунова слегка тронула локоть спутника.
— Я на год моложе, — уточнил Семён.
— Ну, что ты говоришь! Уж я-то знаю! К слову сказать, с твоей матушкой мы на одной неделе растряслись…
— Нет, Лиза старше.
— Может, на лицо она тебе такой показалась. Не буду спорить. А только ты, милой, знай — это от заботы. — Фёкла всё быстрее и быстрее сыпала слова. — Уж такая-то Лизаветушка заботливая, такая заботливая! Работящая! Домовитая! А характером мягкая, как трава- муравушка. Люди говорят — вся в меня.
Позабыв об обиде, нанесённой Верой в саду, Семён оживился и разговаривал с Фёклой легко, ни о чём не задумываясь. Её похвалы не претили ему, тоже любившему похвалиться. А она, не зная меры, усердствовала:
— Иной день доченька первой домой возворотится, а меня нет до темна — сердцем девка изведётся.
— Из-за чего же тревогу бить? Волки в сад не забегают!..
— А вот такая она у меня! Такая!
Они вошли в село. В доме Скрипуновых были освещены все окна. Вдруг свет погас, но через несколько секунд снова загорелся.
— Лизаветушка в окошко смотрела! Меня углядеть.
Фёкла опять тронула спутника за локоть.
— Зайди посидеть, Семён Сергеич. Ты после службы — то ещё не бывал у нас. А ведь мы — соседи.
— Свои потеряют.
— Ну-у. Материнское сердце к тому готово. Я по себе сужу… Заходи. Не гнушайся. У нас пивцо сварено. Отведаешь. Голову поправишь.
«Заметила, что мне опохмелка требуется! Кр-расота!» — улыбнулся Семён, довольный во-время сделанным приглашением, и, впереди хозяйки, вошёл во двор Скрипуновых.
Узнав гостя по гулким шагам, что напоминали самого Сергея Макаровича, Лиза, ссутулясь, убежала в горницу и захлопнула за собой створчатую дверь с темнозелёными петухами на филёнках:
— Сюда нельзя. Погодите немножечко там.
В кухне у Скрипуновых было всё так же, как запомнилось с детства: над головой — полати, справа — печь, слева — большая лохань, над ней — умывальник, похожий на тыкву; в переднем углу на полочке — бурая икона какого-то святого с прильнувшими к ней мёртвыми мухами. В доме пахло кислым пойлом, в щелях шуршали тараканы.
— О хороминах-то заботиться некогда, мы завсегда на работе да на работе, — объяснила хозяйка и попросила: — Не осуждай.
— Я ведь не гостем к вам, просто по-соседски.
Нет, гостенёк да самый дорогой! — Фёкла коснулась руки Семёна и, повернувшись так, что юбка раздулась огромным колоколом, побежала в погреб за пивом.
Створчатые двери чинно распахнулись, из горницы вышла Лиза в трикотажном жакете, в туфлях; рассмеялась с притворной стеснительностью:
— Теперь здравствуйте!
— Здравствуй, Лиза! — Семён принял её потные пальцы в правую руку и, прихлопнув сверху левой, повторил: — Здравствуй!
Мать внесла большой деревянный жбан. В доме запахло мёдом и хмелем.
Лиза, высвободив руку, пригласила гостя в горницу. Там в одном углу стоял стол, в другом — кровать с двумя горками подушек. За ними виднелись на отчаянно-зелёном полотняном коврике розовые лебеди с дико изогнутыми шеями.
— Вот не знают охотники, куда ходить за дичью! — добродушно рассмеялся Семён, кивнув на лебедей.
— Не глянется коврик-то? — озабоченно спросила Лиза. — Верка вот так же посмеялась: «Лебеди пьяные!»
— А ведь правда походят на пьяных!
— У вас с ней и вкусы одинаковые!
— Не поминай про неё.
— И не буду. Нет охоты.
Сели за стол. Фёкла наполнила стаканы пивом, чокнулась:
— Пробуй, соседушка, квасок.
Сама отпила немного, поставила стакан и ушла на кухню, чтобы нарезать хлеба и огурцов.
— Груздочков, мама, принеси, — попросила дочь.
— А ты не забывай тут без меня гостеньку подливать, — подсказала Фёкла. — Ежели стакан обсохнет — губы обдерёт. А у заботливой хозяюшки такого не бывает…
От холодного пива головная боль утихла. Оно освежило горло, и Семёну захотелось говорить без умолку, а о чём — это безразлично.
— Ты почему не ходишь в клуб? — спросил он девушку.
— Когда мне ходить-то? От зари до зари — на работе.
— Вечерами попозднее. У нас — курсы по танцам. Под мой аккордеон — красота!
Мать принесла тарелку груздей; укорила дочь:
— За стаканом не доглядываешь! Гостенька худо потчуешь. — И снова наполнила стакан до краёв; Семёна спросила: — Теперь по бригадам будешь ездить?
— К нам — почаще, — пригласила Лиза.
— У нас клуб не передвижной. Обслуживаем на месте. Я скоро в город уеду. Что мне тут околачиваться попусту? Там буду огребать вдвое больше…
— Ой, да что ты, соседушка! Так маленько погостил у родителев… — Фёкла налила по третьему стакану: — Выпьем по маленькой. Без троицы-то дом не строится!..
— А без четырёх углов не становится, — отозвался гость: — Это я знаю…
Хозяйка подливала с шутками да прибаутками. Жбан опустел. Семён поднялся из-за стола, покачиваясь; глянув на стену за кроватью, усмехнулся:
— Лебеди… того… стали ещё пьянее!
— Они протрезвятся, — поддержала шутку Фёкла. — Ты приходи поглядеть на них. По-соседски, запросто приходи. В любую пору. Гармошку свою заграничную приноси. Поиграешь Лизаветушке. Я вам песни прежние спою, каких ты нынче ни от кого не услышишь. Хороводные, вечерочные, свадебные — всякие песни!
Семён обещал заходить. У Скрипуновых он чувствовал себя непринуждённо и легко, как дома, когда там не было отца.
— Завтра… — пригласила Лиза и смущённо опустила глаза.
— Будем ждать об эту пору, — договорила за неё мать. — Покамест пивцо не перекисло.
Когда Семён ушёл, Фёкла Силантьевна сказала дочери:
— Сними ты этих окаянных лебедей. Сейчас же выбрось…
Глава двадцать шестая
С утра серые тучи низко висели над землёй и казались неподвижными. Сыпался, как мука, мелкий дождь — «бусун».
Вера надела поверх ватника брезентовый плащ, повязалась пуховой шалью и, заседлав коня, поехала в поле, где она не была всю осень и не знала, управились ли девушки с коноплёй.
В большой риге, построенной посреди тока, теперь уже освобождённого от ворохов зерна, тараторили две веялки, перебивая одна другую. По запаху половы, растекавшемуся по всему току, Вера поняла, что девушки веют коноплю; оставив коня у коновязи, пошла к риге.
У выхода показалась Гутя, в дырявых сапогах, в рваной шали и старом ватнике; бросилась навстречу, обняла Веру и закружила:
— Соскучилась я по тебе, подружка! Как зимой по солнышку!
— Я — тоже! — воскликнула та, в свою очередь обнимая девушку.
— А почему тебя нигде не видно? — спросила Гутя, перестав кружить её. — В клуб не ходишь, на улице не появляешься. Будто у тебя уши заложило — гармошки не слышишь.
— Я всё время — в саду.
— Смотри, заплесневеешь меж кустов!
— Ну, что ты, Гутя! У меня…
— Я понимаю, ты переживаешь…
— Даже не думаю.
Посмотрев Вере в глаза, Гутя отрицательно потрясла головой:
— Ни за что не поверю! Столько годов ждала! А у этой Лизки — ни стыда, ни совести! Я бы ей…
— А мне, Гутенька, жалко Лизу.
— Ну-у. Такое даже в голову не укладывается!
— Всё-таки она — хорошая девушка, работящая…
— Чудная ты!
Вера разговаривала тихо, а Гутя так звенела, что веялки, одна за другой, умолкли. Ясно, девушки прислушивались к голосам.