Изредка подымая на неё глаза, Вася про себя отмечал: «Вот как переменилась! В школе обкатываются люди, обтираются, словно галька в реке…»
Когда они, закончив посадку, пошли к бригадному дому, он вдруг заговорил о капином сынишке.
— Давно не видел его. Наверно, большой вырос?
— А какой тебе интерес до моего Вовки, бригадир? — игриво спросила Капа и, расхохотавшись, побежала в сторону земляничной плантации. — Я — к девчонкам…
Вечером они вдвоём перенесли в погреб корзины с ягодами. Работу закончили в темноте. Капа, чуть заметная, остановилась возле Васи, когда он закрывал дверь на замок, и сказала:
— Давай, бригадир, я, по старой памяти, съезжу на базар, — у меня на торговлю рука, сам знаешь, прибыльная! А мне хочется, чтобы у тебя всё было хорошо.
— Поезжай. А к вечеру — сюда. Без тебя тоскливо, — шептал Вася.
Он хотел схватить её и прижать к груди, но Капа увернулась от него, голосок её прозвучал незнакомо строго:
— Не лапай. Ещё затоскуешь! Куда деваться от беды?! Ха-ха-ха… — И она исчезла в темноте. — Девчонки! Васька с обнимками лезет!.. Чего вы не окрутили парня? Тихони! Или для меня берегли?..
Бабкин долго стоял на месте, бесцельно повёртывая ключ в руках. Лицо у него горело, холодная рубашка липла к спине.
А Капа, уже где-то возле бригадного дома, пела:
Ох, сердце болит,
Ретиво побаливат.
Где мой миленький стоит.
Туда меня поманиват.
Вот и пойми её, где она — настоящая!
Уехав с ягодами на базар, Капа не вернулась в сад. Вася встревожился: «Неужели проторговалась?..» Но в конторе его успокоили:
— Отчиталась до копеечки. У неё — хорошая базарная сноровка! Послать бы ещё…
Тут выяснилось, что Капа исчезла из Луговатки.
— С Вовкой повидалась и ладно, — объяснила мать. — Пусть поработает на опытной станции: там деньгами платят! И два раза в месяц. А её дело молодое, охота приодеться…
Бабкин жалел, что Капа исчезла, едва мелькнув в саду. Он подозревал, что этот внезапный отъезд чем-то связан с её изменившимся отношением к нему, и ему было неприятно.
Глава тридцатая
— Трофим Тимофеевич! Вера-а! Где вы?
Векшиной никто не отозвался. Было раннее воскресное утро, и сад выглядел пустым. Идя по аллее, она время от времени останавливалась, слегка приподымала острый подбородок и повторяла свой клич.
Откуда-то из-за деревьев выбежала в сереньком линялом и запылённом платье Вера, всплеснула руками:
— Софья Борисовна! А я думала, кто так рано папу кличет? Он ушёл туда, наверх. — Девушка кивнула головой в сторону бора. — В молодой сад… А вы так рано…
— Торопилась к вам. Привезла…
— Папе? Я догадываюсь! Пойдёмте скорее искать его!
Трофим Тимофеевич перекапывал землю возле молодой яблони. Перевёрнутые комья рассыпались на крупинки, погребая подсечённые сорняки. Старик не слышал шагов и вздрогнул, когда возле уха, терявшегося в зарослях волос и бороды, прозвучал упрёк:
— Опять сам принялся копать!..
— Садовод без лопаты, как писарь без пера! — шутливо отозвался Дорогин, качнул в руках своё орудие. — Была бы полегче — всегда носил бы за ухом…
— Что у вас — молодых помощников не стало?
— Не хватает. Сад-то прибавился. А я не могу терпеть, когда сорняки подымают голову.
Старик глянул на золотой горбик солнца, показавшийся из-за далёких зубчатых вершин, покрытых розоватыми снегами, и закинул лопату на плечо.
— Однако пора подвигаться к дому. Алексеич, наверно, чаёк вскипятил…
Вера побежала вниз по аллее. Трофим Тимофеевич надеялся, что дочь накроет стол, но она забыла обо всём, кроме книг, которые лежали где-то в машине Векшиной.
Девушка распахнула дверцу. Вот они! Завёрнуты в плотную бумагу, перевязаны шнурком. Пахнут типографской краской!
— Вот радость-то!.. Радость отцу!.. — Вера бросилась навстречу, приподнимая свёрток. — Посмотри, папа, что привезла Софья Борисовна!.. Сейчас распакую. Сейчас…
Присела на крыльцо. Кривым садовым ножом перерезала шнурок и принялась разрывать упаковочную бумагу. Книги рассыпались по ступенькам. Первую Вера подала отцу, вторую — Софье Борисовне, третью стала рассматривать сама. На обложке — ветка яблони в цветах. Над ней — имя и фамилия. Внизу — две строки: «50 лет в сибирском саду».
Вера вслух прочитала название, будто видела его впервые, будто не сама писала на обложке рукописи, и только сейчас во всей глубине осознала величие полувековой работы отца. Сколько было помех и колючек на его пути! Сколько ударов обрушивал мороз на его голову. Сколько нерешённых загадок до поры до времени закрывали даль! А он всё шёл и шёл вперёд…
Трофим Тимофеевич, перелистывая книгу, останавливался на цветных вкладках. Там были запечатлены яблоки его гибридов.
Софья Борисовна пожала ему руку.
— Вам спасибо! — сказал Дорогин. — Если бы не тормошили меня… Нас с Верунькой… Мы, однако, никогда не написали бы…
То был день приятных встреч. Не успели закончить чаепития, как залаял Султан, и от ворот донеслись автомобильные сигналы. Вера выбежала на крыльцо, глянула на въездную аллею и, ударив в ладоши, позвала отца.
По аллее, запрокинув голову, вприпрыжку бежал мальчик в темносиних трусиках, бурый от загара. Увидев Трофима Тимофеевича на крыльце, он припустил ещё быстрее.
— Деда!.. Мой деда!.. — слышалось в перерывы между визгом. — Оранжевый!.. Золотой!..
— Серебряный! — шутливо поправила Софья Борисовна, стоя рядом со стариком.
Добежав до крыльца, Витюшка с разлёту запрыгнул на верхнюю ступеньку.
— Здравствуй, деда! — обнял Трофима Тимофеевича возле пояса. — Знаешь, я в тайге филина убил! Сам! Из своего ружья!
— А я для тебя припас шкурку удода! — в тон ему сказал старик и, улыбаясь, погладил шершавой ладонью его вихрастые, насквозь пропылённые волосы.
Ворота распахнулись, и в сад вошло два грузовика с высокими тентами из зелёного брезента. Они двигались медленно, боясь зацепить ветки деревьев, смыкавшихся над аллеей. Когда остановились против дома, из кабины передней машины выпрыгнул сухонький, быстрый на ногу, остроносый человек в очках, с полевой сумкой на одном боку и биноклем на другом. Это был Григорий. Сняв порыжелую фуражку, он расцеловался с отцом, с сестрой, пожал руку Векшиной и, повернувшись, представил своих спутников по экспедиции, уже успевших спуститься на землю из обоих фургонов.
— Сад поднялся! Похорошел!.. — Григорий направился к высоким и раскидистым деревьям маньчжурского ореха, продолжая про себя: — «Тут садили всей семьёй. Аллею наметила мама. От дома до реки… Отец копал ямки, я подносил малюсенькие саженцы. А теперь… Глянешь на вершинки — фуражка валится! Вон — орехи!»
Вспомнилось: из орехов, собранных здесь, уже выращены молодые деревца в ботаническом саду, в горзелентресте. Скоро они украсят улицы и бульвары сибирских городов. Мамино наследство! Григорий потрогал перистые листья. Здесь прошло его детство, промелькнула юность. Здесь пробудилась любовь к садам и лесам. И у Витюшки — искра отсюда…
Путешественники отправились на реку, чтобы смыть с себя дорожную пыль. А потом, сопровождаемые Трофимом Тимофеевичем и Векшиной, пошли осматривать сад.
Григорий пошёл один; останавливаясь возле высоких деревьев, вспоминал: когда-то они были ему по плечо. Вот клумба. Такая же, что была при маме… Сорвал белую астру и направился к сопке над рекой, где была могила матери и где росли кедры, привезённые отцом с далёких склонов горного хребта.
Вера и Витюшка сидели в беседке. Мальчуган торопливо, как бы захлебываясь радостью, рассказывал о бесчисленных зверьках и птицах, добытых двумя зоологами, о ночёвках у костра, о реках и озёрах, обо всём, что ему посчастливилось видеть на большом пути экспедиции.
Потом он вдруг затормошил свою собеседницу:
— Тётя Вера! А, тётя Вера! Ты удода видела?
— Удода? — Она задумчиво улыбнулась. — «Удод гукает к несчастью», — повторила старое поверье.
— Отгукал! — рассмеялся Витюшка. — Шкурка — мне на чучело. Видела?
Нет, она не видела.
— Эх, ты! На такую птичку не посмотрела! — безнадёжно махнул рукой Витюшка. — А сама каким-то старушечьим сказкам веришь. Смешно!..
— Да это к слову пришлось. — Вера похлопала племянника по плечу. — Ты будешь орнитологом?..
— Садоводом! Как деда. А птиц изучать тоже интересно. Друзья садов! Знаешь, у меня есть шкурка одной птички. Забыл как по-латыни называется. Такая серенькая. Походит на дятла. Короедов выклёвывает.
Из глубины сада возвращались путешественники. Трофим Тимофеевич приотстал от них, чтобы потолковать с Векшиной.
— Слышали, приглашают с собой? Дорогу им показать. Да меня и самого тянет в горы.
Старик не договорил, но Софья Борисовна и без того поняла, что ему, более всего, хочется поехать в горы с внуком. А мальчугану тоже интересно. Да и экспедиции — на пользу. И она сказала:
— Поезжайте. Забалуеву я скажу, чтобы не препятствовал. А в саду управится Вера. Вот так!
Два автомобиля с тентами из зелёного брезента мчались по тракту к горам. На переднем, возле шофёрской кабинки, сидели — лицом вперёд — четверо: слева — почвовед Забережный, молчаливый человек с коротко подстриженными сивыми усиками, справа — зоолог Кудрин, бронзовый от загара, тонкий и жилистый, как травяная дудка — медвежье ухо, а в середине — Трофим Тимофеевич с Витюшкой. Тёплый ветер, врываясь под брезентовый тент, трепал бороду деда и выжженные солнцем вихры внука.
В прежнее время на месте гравийного шоссе извивалась едва проезжая просёлочная дорога. По ней вот в такой же погожий день Трофим Тимофеевич вёз в горы профессора Томского университета. Профессор ехал посмотреть его случайную находку.
— Спервоначала я даже не знал, как те деревья называются, — рассказывал старик своим спутникам. — Привёз домой листочек. Жена глянула и вся посветлела, будто встретилась с подружкой. Детство своё вспомнила, российские леса! Отправили мы листочек в конверте… Вот профессор-то и примчался: «Где растёт? Показывайте».