Дорога вонзалась всё дальше и дальше в горы. У едва заметного просёлочного своротка Григорий остановил машину и выпрыгнул из кабинки, чтобы поменяться местами с отцом. Витюшка приуныл, хотя и понимал, что никто, кроме деда, не сможет показать шофёру дорогу в заповедные леса.
Трофим Тимофеевич сел в кабину, и машина, осторожно переваливаясь с камня на камень, как бы прощупывая ненадёжную тропу, двинулась вверх по долине. Следом шёл второй фургон…
Слева — река, справа — река. Одна, белая — с ледников, другая, малахитовая — из горного озера. Между ними — зелёный клин незнакомой рощи!
Раздвигая руками ветви молодых деревьев, Трофим Тимофеевич шагал к слиянию рек. Тронутая ранними горными заморозками и начинавшая желтеть, густая листва шумела над головой, закрывая небо.
Вскоре вышли на стрелку. Там, как будто в дозоре, замер старый кедр. Перед ним — молодая поросль липы.
Григорий, скинув рюкзак, достал топор и принялся рубить побеги. Его спутники помогали ему расчищать полянку. Стеной возвышались старые липы. На одной — давнишний серый затёс, полузакрытый наплывами живой древесины.
— Эта липка была толщиной в запястье, — припомнил Трофим Тимофеевич. — Вот так стояла палатка. Тут горел костёр. Профессор сидел на раскладном стульчике, писал дневник. Он говорил, будто ледники в Сибири порушили липу. А здесь она сохранилась островком.
— Ценная находка! — подхватил Григорий. — Единственный рассадник на всю Сибирь!
— А в те годы знали одно — драть лыко на рогожи, — продолжал отец. — Могли под корень извести. Профессор вступился, главному лесничему написал, дескать, надо сберечь для будущего…
На следующий день все, кроме дежурного, разошлись по роще. Одних интересовали травы, растущие под пологом липы, других — птицы, гнездующие в зарослях, третьих — насекомые, враги леса. Почвоведы копали яму, чтобы взять разрез почвы. Григорий собирал со старого дерева семена — круглые орешки в тонкой бурой скорлупе.
Дед и внук отправились на охоту. По прибрежным валунам они прошли в ельник и там присели на валежину.
День был тихий, солнечный. Пахло хвоей да травой, убитой ранним морозом и подвяленной жарким солнцем.
Нигде — ни звука. Птицы, казалось, затаились на отдых. Полусонные ели застыли, опустив лапчатые ветки к земле. Лишь муравьи суетливо сновали по своей дороге, проложенной к муравейнику, что возвышался коричневой копной в конце валежины.
Трофим Тимофеевич достал пищик и, свистнув несколько раз, прислушался — не отзовётся ли где-нибудь рябчик? Но лес попрежнему молчал. Охотник повторил свой призывный посвист и снова прислушался. Где-то недалеко чуть слышно шуршала трава, словно струйка ветра, пробравшись в лес, пошевеливала её, пересчитывая листья.
Витюшка шепнул:
— Бежит!
— Нелётный! — усмехнулся дед.
— Молоденькие всё ещё не поднялись на крыло?
— Этот старенький!
Шелест прекратился.
— Осторожный. Прислушивается ко всему. А мы его сейчас подзадорим.
Едва успел раздаться призывный посвист, как шелест возобновился, но охотник умолк, и в лесу опять стало тихо.
С каждым новым посвистом — всё ближе и ближе лёгкие торопливые прыжки, всё слышнее и слышнее удары коготков о сухую чащу. Мальчик замер, всматриваясь в лесную гущину. Трофим Тимофеевич шепнул:
— Правее большой ёлки — голая кочка. Видишь? Смотри зорче: сейчас взбежит на неё.
Витюшка начал медленно, выдвигать вперёд ружьё, но дед одним движением указательного пальца остановил его: стрелять не придётся.
Как же так? Для забавы он, что ли, посвистывает в пищик?
— Рябушка бежит, да?
— Её сосед. Видать, проголодался.
Вот и пойми этого деда, — всегда у него шутки да прибаутки!
И вдруг он, слегка подтолкнув локтем, одними глазами спросил: «Видел?» Нет, Витюшка ничего не видел.
— Ушки! — шепнул дед. — Вот показались чёрные бисеринки глаз. А вот и вся мордочка!
Теперь видно — зверёк! Маленький, бурый, с тупыми ушами. Опёрся передними лапками о кочку, приподнялся и смотрит вперёд, прямо на них. Под горлом — белый нагрудничек.
— Соболь?! — спросил Витюшка горячим шёпотом.
— Горностай-разбойник!
— А чего он тут шмыгает?
— Однако, позавтракать не успел… А рябчик-то сейчас улетит.
Слегка вытянув вперёд сомкнутые губы, старик выдохнул:
— Пурх! — И пальцами обеих рук, как птица крыльями, помахал в воздухе.
Зверёк метнулся в сторону и исчез за ёлкой.
— Деда! Зачем спугнул? Надо было застрелить.
— Из него, брат, супа не сваришь. А попусту губить не резон.
— Чучело бы можно… Для музея…
— Ну, там есть хороший, выходной.
Последнее слово рассмешило Витюшку, и Трофим Тимофеевич пояснил ему, что так называют зверей в зимней шубке. «Выходной» горностай белее снега.
— Пошли дальше, — сказал старик, закидывая ружьё за плечо.
— Ещё бы посвистеть.
— Тут горностай раньше нас всё опромыслил.
Они прошли по склону в тенистый распадок. Из-под самых ног вспорхнул рябчик и скрылся в чаще.
— Этот не уйдёт, — шёпотом обнадёжил внука Трофим Тимофеевич и, затаившись, начал подсвистывать.
Рябчик отозвался один раз, другой, третий. Потом перепорхнул на ближнюю ёлку.
— Стреляй. Прямо в хохолок.
Но Витюшка как ни всматривался в густую сетку из лапчатых веток, не видел головы птицы.
— Сейчас увидишь.
Раздался выстрел, и рябчик, мелькнув между веток, ударился о землю. Витюшка подбежал к нему, схватил обеими руками и стал рассматривать пёрышки…
На стан охотники прибрели в сумерки. На полянке пылал кудреватый костёр. Его суматошный свет кидался на липы, будто для того, чтобы пересчитать листья, но тотчас же забывал об озорном своём замысле и повёртывался в сторону задумчивого кедра. Два чёрных ведра, придерживаясь дужками за жёрдочку, нырнули в огонь, и над ними испуганно заклубился пар.
Путешественники управлялись с дневной добычей: укладывали для сушки растительные находки, снимали шкурки с малюсеньких пташек, писали дневники. Григорий, взвесив урожай, собранный по отдельности с нескольких деревьев разного возраста, подсчитывал, сколько семян может дать гектар. Вот в это время и вырвался из темноты Витюшка; подпрыгнув у костра, потряс рябчиками в обеих руках:
— Папка! Принимай добычу!
— Неужели сам настрелял?!
— Некоторых — сам… А вообще — мы с дедом…
— Стреляли в один котёл, — поспешил на выручку Трофим Тимофеевич.
— Зачем в котёл? — возразил Забережный. — Рябчик не для котла, разрешите на вертеле зажарить.
Прихлопнув в ладоши, Витюшка вызвался в помощники, и от рябчиков полетели перья.
— Деда, помогай! Папа! Дядя Миша! — приставал Витюшка ко всем. — Ну, скорей же!
И он поднял всех, кроме отца, не пожелавшего оторваться от своей тетради, словно для него рябчики на вертеле — не новинка, словно они ему приелись!
Рябчики ещё только дожаривались, а дежурный по лагерю уже пригласил к столу, и путешественники шумно рассаживались вокруг клеёнки. Но Григорий, увлечённый результатами подсчёта, потряс тетрадкой, прося минуту внимания:
— Ежегодно двадцать тонн семян! Урожая одного года хватит для посева четырёхсот гектаров сплошного леса! Ради этого стоило заехать сюда.
Приступили к ужину. Взрослые потянулись за селёдкой. Витюшка смотрел на рябчиков и глотал слюну, а перед ним поставили чашку супа. Но дед (как не назовёшь его и оранжевым и золотым!) взял одного, приятно пахнущего дымом, и торжественно преподнёс:
— Охотнику — первому! Пусть испробует!
Мальчуган обеими руками схватил горячего, будто налитого огнём, рябчика, стал дуть на него и перекидывать с ладони на ладонь. Он уже никого не замечал, и о нём все забыли, даже дед и тот включился в разговор об успехах экспедиции.
Григорий представлял себе леса будущего. В одном месте — сосновые боры, в другом — лиственничные массивы, в третьем — большие рощи, где вот эти липы будут шуметь под свежим ветром своей нарядной листвой.
Дежурный подбросил сухого хвороста, и снова стало светло на полянке. Григорий взялся за дневник, чтобы закончить запись. Витюшка, привалившись к деду, прошептал тем же милым голоском, какой помнился с тех пор, как мальчуган научился говорить.
— Деда, расскажи мне сказку.
— Ну-у, охотнику, путешественнику и вдруг — сказку!
— А я сейчас не охотник. Просто — мальчик.
— Если так, то… пойдём в сторонку. Чтобы никому не мешать.
И они направились к кедру. Хвойный великан принакрыл их своим мягким зелёным пологом. Трофим Тимофеевич сел на сухую хвою. Витюшка свернулся рядом и, положив голову деду на колени, попросил:
— Только не из книжки. Свою. Новенькую сказку. Можно и быль…
Необычно ранний иней в тот год выпал не только высоко в горах, но и на Чистой гриве. В лесных полосах луговатцев пожелтели листья на тополях и клёнах. Омертвело повисли чёрные лопухи недозревших подсолнухов. Трофим Тимофеевич вспомнил о верунькиной конопле: злой заморозок, однако, не пощадил второго урожая? Не опустились бы у звеньевой руки, не пропал бы молодой задор. Хорошо, что Гриша остановится на часок: подбодрит сестру.
Но Веры не оказалось дома, а Григорий спешил в город, чтобы отправить Витюшку домой к началу учебного года. Наскоро поужинав в родительском доме, Григорий посмотрел на портрет матери и стал прощаться.
Витюшка, задержавшись дольше всех, прижался сбоку к Трофиму Тимофеевичу, запрокинул голову и, глядя в его увлажнённые глаза, позвал:
— Поедем к нам!.. — и чуть слышно добавил: — С тобой хорошо…
Он уже не говорил своё ребячье «деда», и старик понял, что навсегда провожает внука из его детства, что через год это будет уж подросток, утративший какие-то черты обаятельной непосредственности. Витюшка обвил ему шею руками, поцеловал в щёку и убежал к машинам, что стояли за воротами.
Когда Трофим Тимофеевич вышел на улицу, фургоны уже едва виднелись в вечернем сумраке. Вот они кинули вперёд себя по два снопа света и понесли их к городу. Вот вырвались из села. А Дорогин всё ещё смотрел вдаль.