— Обложили, как единоличников. Чуть не три тыщи рубликов! Где такие деньги взять? На чём выручиться?.. Доведётся Красулю забить и мясо на базар везти. А ведь подумать надо: коровушка — со двора, беда — на стол. Внучонок без молочка-то захиреет…
Вера вскинула на рассказчицу удивлённые глаза:
— Так разве Лиза приедет?
— Не будет же она там маяться с робёнком на руках. Хоть и отрезанный ломоть, а все хочется поближе к караваю. Неужели ты, девуня, не поняла, к чему я клоню? Слова-то у меня все простые. Так и напиши: прошу сбавить налог, а огород разделить пополам и записать на две семьи. Ежели не поняла, то я сызнова…
— Поняла, всё поняла. Вы теперь помолчите.
Отбросив испорченный лист, Вера взяла чистый и начала писать быстро-быстро, чтобы закончить до прихода гостей.
— Дали нам урок! И во-время! — вспоминал Штромин о собрании, идя, вместе с Бобриковым и Векшиной, к Дорогиным. — В председатели колхозов надо выдвигать сильных работников из районного актива, лучших агрономов.
— Уже собираешься всё менять по-своему? Быстрый! Ну, что же, проси, — Векшина кивнула на Бобрикова. — Может, тебе в район откомандируют половину аппарата краевого сельхозуправления?
— Откровенно говоря, я бы и сам не прочь… — отозвался Пётр Ксенофонтович.
Во время ужина, разливая чай, Вера ждала, что Векшина расскажет о собрании в Луговатке. Интересно, как там?.. Прошёл ли садовод в правление?.. Но Софья Борисовна за весь вечер даже не упомянула о луговатцах. Она разговаривала с Бобриковым:
— Редко ты заглядываешь в наши колхозы.
— Они у города — под боком.
— Вот, вот. Все так говорят: «Вам что, — вы ближние! А работать здесь гораздо труднее, чем в дальних районах. У нас ещё для многих огород — вроде календаря: зазеленел батун — праздник, на работу в колхоз можно не выходить, нагрузил корзину и — на базар. Огурцы поспели — тоже. Редиска, помидоры… Так всё лето.
— Что же, базар нужно поддерживать.
— Но в бригадах не хватает рабочих рук. Спроси у Забалуева.
— Наша Фёкла Спиридоновна крепко придерживается этого базарного календаря! — сказала Вера.
— Нет, она везде успевает, — вступился за Скрипунову Трофим Тимофеевич. — Ты знаешь: в саду по трудодням — первая из всех.
— И нарушительница первая! — продолжала Вера. — Огород у неё в два раза больше, чем полагается! Вот и просит половину записать на Лизу…
Штромин достал заявление и прочёл вслух.
— Собирается корову продать?! — переспросила Векшина. — Не верю!
— А я верю, — снова вступился за Скрипунову Дорогин. — Пройдите по селу, посмотрите, поговорите с людьми. Во многих дворах никакой живности не видно. Налогами деревню прижали. Есть такие: из-за недоимок хоть самовар продавай.
Штромин задумался: «Старик прав. О многом нужно ставить вопросы. Решать. Менять порядки. А мы привыкли говорить: всё хорошо! Делаем громкие доклады…»
— Трудодень мал. Ни хлеба, ни денег, — продолжал Дорогин. — В город женщины везут лук, оттуда — булки. Мешками! В деревню! Непорядок!
— Теперь будет лучше, — молвил Бобриков для успокоения. — В большом колхозе, при новом правлении…
— Надеждами живём. Но этого мало. Я в городе был — в магазинах полки пустые. Селёдки и то нет. — У старика сурово шевельнулись щетинистые брови. — Одни крабы… Куда смотрят наши начальники?
— Смотрят вперёд, — сказала Векшина. — С точки зрения больших задач…
— Но и о таких, как Скрипунова, надо помнить, — Штромин свернул заявление и положил в карман. — Всегда помнить!
«Что он станет делать с этим заявлением? Ну, разделят огород. А дальше? — думала Софья Борисовна. — Работал со мной несколько лет, но опыта не набрался. Я бы ответила тут же: нельзя. Нет директивы. А он мягковат. Трудно ему будет…»
Гости прощались с хозяином. Векшина, задержав его руку, сказала о своём отъезде. Когда ещё встретятся — неизвестно. Ей думалось, что старик взгрустнёт, посетует на то, что она оставляет район. Но тот, но праву старшинства, сказал обо всём со своей обычной прямотой. Он от неё, правда, видел немало добра. А вот другие говорят: крутая! Сверх меры!
— Поживёшь — научишься лучше понимать людей, — говорил он, пожимая её руку. — Увидишь — какие пути-дороги ведут к сердцу каждого.
— Ну, что же, спасибо за откровенность! Ценю за прямоту! — сказала Векшина и по привычке добавила. — Вот так!
Глава тридцать вторая
Отшумело, состарилось лето, уступило место осени. Дни начинались ленивым, седым от инея рассветом: травы, кусты и деревья сутулились под густым покрывалом из снежной пыльцы. Листва становилась жёсткой и, растревоженная ветром, уже не шелестела, а ворчала строптиво и злобно. В чистом небе появлялось озабоченное солнце и раскаляло её, постепенно превращая в золото. А непутёвый ветер, налетая порывами, обрывал листья, торопился раздеть принаряженные деревья. Первыми ему поддались тополя, вслед за ними оголились вершинки белокорых берёз. На их тонких ветках покачивались бурые серёжки — зимнее лакомство тетеревов.
Беспокойно стало на душе у охотника. Всё чаще и чаще Дорогин снимал ружьё, висевшее на косульих рогах над кроватью, и смахивал пыль мягкой тряпочкой.
Однажды Вера, войдя в дом, застала отца за этим делом. Он поспешно объяснил:
— Смотрю — не появилась ли ржавчина…
— Я протирала стволы недавно. Волосяным ёжиком.
— Ты?! Вот не знал! Раньше ты и в руки не брала. Я думал — боишься…
Да, было время, Вера, действительно, побаивалась ружья. Когда отец стрелял в цель — она вздрагивала. От поездок на охоту отговаривала: «Хватит за птичками гоняться. Не молодой, простудиться недолго…» А два года назад, оставшись одна в саду, впервые сняла двустволку со стены, вышла на крыльцо и выстрелила в воздух. Толчок в плечо не испугал, пороховой дым показался приятным.
«И в цель стрелять, наверно, нетрудно? Занимаются же девушки охотничьим промыслом… А хорошо — зимой на лыжах, в руках — ружьё, за спиной — убитый заяц. Русак. Большой, как тот… Заяц! — мысленно повторила Вера. — И чего это я опять про зайца?..»
Она протянула руку за ружьём:
— Дай выстрелю.
— Зачем без толку?
— Вчера приметила — косачи на берёзах сидели.
— Ну?! Уже серёжку поклёвывают?
— А я старые чучела починила. Одно сшила новое.
— Когда успела?! Да ты у меня… — Отец встал, будто готовый к выходу на охоту, но тут же покачал головой: — Напрасно трудилась…
— Почему? Мне Алексеич показал, как ставить чучела. Я и сама пробовала — на вершинку подымала…
— Вот заговорщики!.. Соблазнители!
— По утрам косачи из бора вылетают.
— Теперь бы— на будённовские поля, в Круглый колок!
«Это где-то недалеко от… тех мест?» — подумала Вера и пристала к отцу:
— Поедем туда! Поедем! Вдвоём. Я — загонщицей…
— Там есть у меня заветная берёза — высокая, сучья — во все стороны, как шатёр, — вспоминал Трофим Тимофеевич. — Бывало, косачи рассядутся — черным-черно. Выстрелишь — нижний валится, а верхние посматривают: «Ко-ко-ко», — будто очереди ждут. Только бить надо наверняка, чтобы камнем падал. А ежели крыльями захлопает — всех вспугнёт… Я там сбивал по два десятка в зорю!..
— Поедем завтра! — неотступно звала Вера. — Я всё приготовлю. Патроны помогу зарядить…
Они выехали в полночь и ещё до рассвета прибыли на место. Трофим Тимофеевич не был там лет пять. С тех пор маленькая берёзовая рощица, которую все звали Круглым колком, до неузнаваемости изменилась. Старик долго бродил по ней; в темноте раздвигая руками ивовые кусты и мелкую берёзовую поросль, искал своё любимое дерево.
— Однако, извели берёзу. Самую лучшую. Дровосеки окаянные! Вот здесь стояла. Где-то здесь.
Все высокие деревья исчезли, и рощица казалась подстриженной, бедной.
— Верунька, ищи пенёк.
— Зачем тебе он?
— Ищи. Вырастить дерево не хотят, а рубить горазды.
— Не этот? — спросила Вера, наткнувшись на высокую гнилую уродину с мокрыми грибами-трутовиками. — Погляди.
Отец ощупал пенёк.
— Зимой свалили белую красавицу, по глубокому снегу. Вон какую дылду оставили на съеденье закорышам, дятлам на забаву. Ай-яй-яй!
Под ногами похрустывала сухая чаща. Трофим Тимофеевич смастерил из неё шалаш. Вера вырубила шесты-подчучельники, влезла на прямую, как свечка, берёзу и подняла на шестах чучела так высоко, что они колыхнули самые верхние ветки, едва заметные на фоне темносинего неба.
— Ты — как заправский охотник! — сказал отец и, зарядив ружьё, скрылся в шалаше, а Вера, отправившись загонять тетеревов, исчезла в полумраке.
Небо посветлело, и вершинки деревьев теперь были ясно видны через маленькие окна в шалаше.
За опушкой рощицы начиналось поле, щетинившееся бурой стернёй недавно убранной гречихи. Она, как всякая гречиха, конечно, созревала недружно, раннее зерно осыпалось, и тетерева, наверняка, прикормились на этой полосе. Дорогин посматривал туда — не покажутся ли где-нибудь на земле или на кучах соломы живые чёрные точки. И вдруг он заметил — по борозде, низко пригибаясь, подкрадывается охотник в сером ватнике. Знать, очень хорошо Верунька поставила чучела, если их принимают за живых косачей! Пусть подбирается дуралей! Когда подползёт на выстрел, Трофим Тимофеевич громко кашлянет, а потом высунется из шалаша и поклонится:
— С добрым утром, промысловичок! Не заполевал петушка?..
Охотник подходил всё ближе и ближе. Вот, опустившись на колено, приготовился к выстрелу… Но в это время на вершинке берёзы, где чернели чучела, незнакомо захлопали большие крылья. Ястреб-тетеревятник! Вонзив когти в чучело, он бил крыльями по веткам и пытался оторвать «добычу» от подчучельника. И ему, взъерённому голодом, удалось сделать это раньше, чем Дорогин успел просунуть ствол ружья в одно из окон.
«Унесёт, мерзавец! — закипел он. — Изорвёт когтями, сдуру расклюёт в клочки!..» Позабыв о боли в суставах, выскочил из шалаша и, прихрамывая, выбежал на опушку: