Лет через пять все колхозы края обзаведутся плодовыми садами. И в каждом будут яблони Дорогина! А потом другие опытники скрестят его сорта и получат что-то новое. Может, ещё лучшее… Хорошая специальность — садовод!
Новых гибридов было всего лишь по нескольку яблочек, и Вера с Васей резали их на маленькие дольки, чтобы хватило всем за этим большим праздничным столом. Тут оценивался многолетний труд. Вкусы у людей — разные. Но Бабкин видел — почти все ставят на бумажках хорошие отметки…
— Завтра помологическая комиссия вынесет своё окончательное решение по этим сортам. Всё лучшее будет принято к размножению, — сказал профессор Желнин и поблагодарил Трофима Тимофеевича.
Сотрудники опытной станции внесли ящики с яблоками новых сортов Петренко, и Вера шепнула Васе:
— Теперь и мы с тобой будем дегустировать.
Отыскали свободные стулья и сели рядом. Капитолина положила перед ними бумажки, подала по ломтику яблока, а потом упрекнула Бабкина:
— Из-за твоей болтовни житья нет. К Тыдыеву ни с какой стороны нельзя подступиться…
Вася виновато покраснел. Уходила бы скорее, что ли. Со злости может брякнуть лишнее… Вера отвернулась от него. Они забыли про дегустацию. Капа напомнила:
— Жуйте. И пишите. Сейчас ещё принесу.
Когда разносчица ушла, Вера спросила:
— Чего она лезет к тебе с разговорами?
— Ты же знаешь… — Вася пожал плечами. — Я всё рассказал…
Они замолчали.
Капитолина снова появилась возле них.
— Ты, девушка, не хмурься на Васятку. Он и так по тебе высох…
— Как-нибудь разберёмся сами… — буркнула Вера.
— Лучше скажи — чьи яблоки слаще? — приставала Капа, теперь уже шутливо.
— Ещё не успели распробовать. Вы помешали.
— Я и говорю: жуйте! Нечего бездельничать. И я не буду мешать. А то, чего доброго, Тыдыев приревнует…
— «Золотая дубрава», — промолвил Бабкин, записывая название сорта.
— Удачно окрестили! — одобрила Вера. Она знала это яблоко, — отец, по просьбе Петренко, в течение нескольких лет испытывал его у себя на опорном опытном пункте.
— Мне тоже нравится, — Вася откусил половину ломтика и приготовился сделать отметку. — Кислотность…
— Пиши: «Средняя». Не знаю, как ты, а я люблю кисленькие.
— Я — тоже.
— А на улице всё ещё буран. Погляди — снежинки бьются о стекло. Я опять вспомнила, как мы с тобой сеяли берёзку… В избушке грызли мёрзлый Шаропай…
— Да ещё Мордоворот!..
Им положили новые ломтики. Вася переспросил название сорта и повернулся к Вере.
— Давай вместе заполним.
— Если вкусы во всём сойдутся, — улыбнулась та и взяла карандаш. — Говори свои оценки…
Асфальтовый тротуар обледенел и при свете электрических фонарей сиял, как зеркало. У Трофима Тимофеевича скользили валенки. Вера и Вася подхватили его под руки. Шли тихо, осторожно переставляя ноги. На площади переливалась всеми цветами радуги огромная ёлка, и туманная изморозь вокруг неё тоже была радужной.
Время катилось к полночи. Вася сказал, что пойдёт в гостиницу.
— Нет, уж ты не отрывайся, — возразил Дорогин. — Такого уговора не было.
— Поздно уже. Ночь…
— Трусишь? А ещё охотник!
— Да нет. Я — хоть куда. Но… будить людей неловко.
— Ну-у. Мы, однако, не чужие.
Бабкину было приятно, что отец (не отец Веры, а просто — отец), как он про себя называл Дорогина, считает его своим; от нахлынувшей радости и некоторой робости, знакомой, вероятно, всем счастливым женихам, он не находил слов и молча принял это, уже вторичное, приглашение. Вот он идёт в гости к родственникам своей, да, своей Веруськи!
В груди Веры слова отца пробудили ещё большую радость, и она тоже не находила слов.
«После этого вечера, — думала она, — Вася и для отца, и для Гриши, и для Марфы Николаевны, и для Витюшки — для всех будет своим. И хорошо, что всё решается так просто, без всякой церемонии».
А Трофим Тимофеевич, душевно расположенный к Васе с той первой ночной встречи, когда парень в обмёрзшем белом халате принёс весть о спасении девушек, был доволен: наконец-то, по-хорошему складывается судьба его дочери.
Григорий жил на пятом этаже. Нетерпеливая Вера убежала вперёд, глухо постукивая валенками по мраморным ступеням. Отец подымался медленно, с остановками на каждой площадке. Вася почтительно следовал за ним.
Вот наверху распахнулась дверь, послышались голоса, и тотчас же оттуда, как бы на крыльях, слетел долговязый подросток в новеньком вельветовом костюмчике, с чубом, ещё не привыкшим к зачёсу. Если бы не знакомый голос да не порывистость, Трофим Тимофеевич в полумраке плохо освещённой лестницы и не узнал бы внука. Так он вытянулся, «изрос» со времени последней встречи. И уже не визжал от радости, как бывало, и вместо: «Оранжевый! Золотой!» сказал просто: «Здравствуй!» Но, не выдержав, по-ребячьи прижался сбоку. Трофим Тимофеевич обхватил его рукой да так и вошёл с ним в квартиру, кивнув сыну, встретившему гостей на лестничной площадке.
Вася назвал свою фамилию.
— Бабкин? Василий Филимонович Бабкин? — переспросил Григорий, пожимая его руку. — Как лесник, я вдвойне рад видеть вас у себя. Сегодня на выставке любовался вашими берёзками. Замечательные!
— Они не только мои. Вдвоём сеяли… С Верой.
— Вот оно что! Вот в чём — секрет! — Григорий, улыбаясь, продолжал пожимать руку гостю. — Тогда я втройне рад. Проходи. — пригласил он, перейдя на «ты». — И когда же сеяли? Сестра даже не написала мне об этом. Неужели не придала значения? А ведь это — первый в колхозе массовый посев берёзки! Как лесник — хвалю!
— Сеяли в декабре. День был буранный… — рассказывал Вася, раздеваясь в передней… Чувство стеснённости, с которым он шёл сюда, как жених на смотрины, незаметно исчезло. Ему было хорошо, тепло в этой семье, и он разговаривал с Григорием запросто, как с давно знакомым и близким человеком.
А Витюшка уже водил деда по комнатам и показывал чучела птиц:
— Вот он — твой удод! Я сам набивал. Правда, правда… Конечно, мне маленько помогал дядя Ваня, музейный препаратор, но больше — я сам. А в папином кабинете, — пойдём-ка, пойдём, — есть варнавка! Знаешь? Такая, в красной жилетке…
Следом за ними Григорий ввёл в кабинет Васю, вернее, они втиснулись в ущелье, где возвышались утёсы из книг. Книги стояли на полках, грудами лежали на столе, громоздились возле стен до потолка, оставляя маленький просвет окна.
— Я зову папиной пещерой, — продолжал рассказывать Витюшка деду. — Походит, ага?
В «пещере» были не только книги. Нашлись места, чтобы примоститься на веточках золотокрылой иволге, крапчатой кедровке и ещё каким-то пташкам. В вазах стояли сухие ветки дуба, клёна, ясеня. Была там и ветка липы, привезённая с гор. Лежали свитки карт. Одна из них, раскрашенная цветными карандашами, висела на дверце шкафа. Григорий начал увлечённо расшифровывать её:
— Зелёные пятна — осина, оранжевые — сосна, красные— кедр… А вот здесь — зона лесостепей. Голубые пятна — берёзовые колки. Друзья земледельца, его помощники в борьбе за урожай…
О Вере вce, кроме Васи, забыли, а он не мог отойти от Григория, рука которого передвигалась из конца в конец карты:
— Взгляните сюда… Здесь мы наблюдали…
Пройдя в столовую, Вера залюбовалась каннами на подоконниках: широкие листья, на редкость жарко-красные цветы. Наверно, Марфа привезла откуда-нибудь с Кавказа? Надо попросить у неё…
В передней надрывался звонок. Никто не спешил на его зов, и Вера побежала открывать. Едва она успела приподнять крючок, как дверь рванули, и на пороге появилась рассерженная Марфа Николаевна. Увидев гостью, она сразу изменилась, — брови разгладились, губы потеплели от улыбки, — и бросилась целовать её.
— Здравствуй, дорогая! Здравствуй! А я на Гришу обиделась: не открывает. Минуты две звонила…
— Они все — там, — кивнула Вера на кабинет.
— Где им ещё быть? Конечно, в «пещере»!..
Оттуда доносилось:
— Здесь великая Сибирская равнина переходит в зону степей… Ковыль… Вековая целина…
Безнадёжно махнув рукой, Марфа сбросила беличью дошку и, повернувшись к Вере, взяла её за плечи:
— Ну, какая ты стала? Мамина дочь! Определённо мамина!
Вера, в свою очередь, присматривалась к Марфе Николаевне.
— Что разглядываешь? — спросила та. — Постарела я?
— Наоборот, выглядишь моложе… Верно!
Марфа крикнула мужу:
— Гриша! Когда ты кончишь свои лекции? Уморишь гостей!
— Я помогу стол накрыть, — вызвалась Вера. Занятая хлопотами, продолжала присматриваться к Марфе Николаевне: она явно похорошела — лицо круглое, светлое, прямой ряд гладко причёсанных волос потерял былую строгость, а в широко распахнутых, каких-то весенних глазах — невысказанная радость. Отчего это? Ведь не только от встречи с родственниками? Это живёт в ней, глубоко в сердце… Платье шерстяное, стального цвета, поверх — серый коверкотовый жакет. Ей — к лицу… Пуговицы не застёгнуты, полы — вразлёт.
«Ах, вот оно что!.. Вот отчего она похорошела! — догадалась Вера. — Рада за них!.. Девчонку бы им…» И почему-то сама так покраснела, что Марфа забеспокоилась:
— Что с тобой, Веруся? Ты, как маков цвет!..
— Ничего… Наверно, мороз нарумянил…
— Ну-у… У мороза на такое сил не хватит!..
Григорий умолк, и мужчины вышли в коридор.
Марфа шла с тарелками в руках; увидев незнакомого парня, остановилась, удивлённая. Вера взяла у неё тарелки и убежала в столовую.
Глядя то на молодого гостя, то на жену, Григорий начал было: «Познакомьтесь…», но тут из-под его локтя вынырнул Витюшка и, обхватив руку Бабкина, сообщил матери:
— Это — дядя Вася!
— Очень приятно! — улыбнулась Марфа и слегка отстранила сына. — Поздороваться-то с дядей всё-таки дай!..
— Знатный садовод! И немножко лесовод! — говорил Григорий о госте.
— Ну, уж вы громко… — молвил Вася.
Сосед, — продолжал Григорий кивнув головой на отца. Пока что — сосед. Но, мне сдаётся, не надолго… Жильцов-то у папы в доме недостаёт на одного человека…