паф совпадало с исчезновением очередной птички.
– Черт, – вдруг сказал он. – Я сбился со счета. Сколько уже?
Я сказал, что тоже перестал считать.
– Тогда ты собери тех, что упали на веранду, и жди меня там, а я подобью еще шесть штук. Думаю, этого хватит.
Я пошел со своим бумажным пакетом на веранду и с ужасом увидел, что уже пришла госпожа Вадрудакис, о которой мы совершенно забыли. Они с матерью напряженно сидели, стиснув чашки с чаем, а вокруг валялись птичьи трупики.
– Мы все здесь большие любители животных, – говорила мать гостье в надежде, что та не заметила всей этой кровавой бучи.
– Я про это слышала, – благосклонно улыбнулась гостья. – Слышала, что ваша семья относится к животным так же, как я.
– О да, – сказала мать. – У нас дома целый зоосад. Животный мир – это наша, можно сказать, общая страсть.
Она наигранно улыбнулась, и тут мертвый воробей упал в вазочку с клубничным вареньем.
Скрыть это было невозможно, как и сделать вид, что ничего не произошло. Мать смотрела на труп, словно загипнотизированная. Наконец она облизнула губы и изобразила улыбку, а в лице госпожи Вадрудакис, застывшей с чашкой в руке, читался ужас.
– Воробей, – слабым голосом уточнила мать. – В этом году у них… э-э… какой-то мор.
Тут появился Лесли с воздушным ружьем.
– Ну что, я достаточно настрелял? – спросил он.
Следующие минут десять прошли на сплошных эмоциях. Госпожа Вадрудакис повторяла, что еще никогда не испытывала такого потрясения и что мы дьяволы в человеческом обличье. Мать отбивалась – мол, Лесли это не со зла, да и в любом случае воробьи не успели ничего почувствовать. Сам Лесли громко и воинственно повторял, что нечего делать из мухи слона: филины едят воробьев, и не пожелает же гостья, чтобы птенцы умерли с голоду. Но госпожу Вадрудакис это не урезонило. Она завернулась в накидку, само олицетворение трагедии и праведного гнева, с содроганием переступила через груду трупиков, села в поджидавший ее экипаж и через мгновение скрылась в оливковой роще.
– Дети, ну почему всякий раз так?.. – сказала мать, дрожащей рукой наливая себе чай, пока я подбирал с пола воробьев. – С твоей стороны, Лесли, это было очень… беспечно.
– Откуда мне было знать, что эта старая дура здесь? – сразу полез он в бутылку. – Я что, должен видеть сквозь стены?
– Дорогой, надо быть осторожнее. Теперь она о нас подумает бог знает что.
– Она думает, что мы варвары. – Лесли рассмеялся. – Собственно, об этом она и сказала. Невелика потеря. Старая дура.
– У меня голова разболелась. Джерри, скажи Лугареции, чтобы заварила еще чаю.
После двух чайников заварки и нескольких таблеток аспирина ее самочувствие улучшилось. Сидя на веранде, я читал ей лекцию о филинах, а она слушала вполуха и время от времени вставляла: «Как интересно». И вдруг из дома донесся рев негодования.
– О боже, это уже выше моих сил, – простонала она. – Что случилось?
На веранде появился Ларри.
– Мать! Пора этому положить конец! – закричал он. – Все, с меня довольно.
– Дорогой, только не кричи. Что там еще?
– Это похоже на жизнь в музее естествознания!
– Ты о чем, дорогой?
– Об этом доме! Невыносимо. Я не собираюсь с этим мириться! – разорялся Ларри.
– Но что случилось, дорогой? – повторила мать, вконец озадаченная.
– Я открываю ледник, чтобы достать бутылку, и что я вижу?
– И что же ты видишь? – заинтересовалась мать.
– Воробьев! – проорал Ларри. – Огромные мешки с разлагающимися мерзкими тварями!
Это был явно не мой день.
5. Факиры и фиесты
Князь тьмы и сам вельможа.
Поздней весной моя коллекция обычно разрасталась до таких размеров, что даже нашу мать порой охватывала тревога. Именно в это время возвращаются с зимовки птицы и откладывают яйца, а птенцов всегда легче раздобыть, чем взрослых особей. А еще об эту пору любит пострелять местная знать, хотя до охотничьего сезона еще далеко. Им все идет на пользу, этим городским промысловикам, и если крестьяне ограничиваются обычной дичью вроде черного дрозда, то эти отстреливают всех пернатых без разбора. Вот они, торжествующие, возвращаются с охоты, увешанные ружьями и патронташами, с сумками, где липкими кровавыми комками перьев лежат вперемешку кто угодно – от малиновки до горихвостки и от поползня до соловья. Так что по весне мою комнату и часть веранды, специально отведенную под эти цели, заполняли многочисленные клетки и коробки с горланящими птенцами и птицами, которых мне удалось спасти от охотников и которым приходилось накладывать шины на перебитые крылья и лапы.
Единственным плюсом в этой бойне было то, что я получил неплохое представление о распространении пернатых на острове. Остановить смертоубийство я не мог, но, по крайней мере, делал что-то полезное. Выследив отважных знатных Нимродов, я просил их показать мне содержимое своих ягдташей, а затем составлял списки мертвых птиц и выпрашивал раненых, чьи жизни можно было спасти. Вот так в мою коллекцию попала Гайавата[19].
Я провел интересное и насыщенное утро с собаками. В рассветном тумане, когда еще лежала роса, мы отправились прочесывать оливковые рощи. Это было отличное время для сбора насекомых: из-за прохлады они были сонными и не улетали, что облегчало мою задачу. Я разжился двумя новыми бабочками и мотыльком, а также парой неизвестных мне жуков и специально набрал саранчи (целых семнадцать штук), чтобы накормить голодных птенцов. Солнце еще не достигло зенита, притом что стало заметно теплее, а мы уже успели поохотиться на змею и зеленую ящерицу (впрочем, безуспешно), надоить у козы, принадлежавшей Агати (о чем та и не подозревала) банку молока, поскольку нас всех мучила жажда, и зайти в гости к моему старому другу, пастуху Яни, который для поддержания сил вынес нам хлеба, кусок пирога с инжиром и полную соломенную шляпу земляники.
Мы отправились в бухточку, где собаки лежали на песке с высунутыми языками или охотились на крабов на мелководье, пока я, раскинув руки, как птица крылья, дрейфовал в воде лицом вниз, изучая морское дно. Ближе к полудню желудок напомнил мне о скором обеде, я обсушился на солнышке, после чего на коже образовались этакие шелковистые кружева из соли, и двинул в сторону дома. Мы петляли среди олив, где было прохладно, как у колодца в тени высоких деревьев, когда я услышал справа, в отдаленной миртовой роще, череду выстрелов. Из любопытства я пошел в том направлении, но собак держал к себе поближе: я знал, что греки – те еще охотники и могут выстрелить раньше, чем разберутся, в кого стреляют. Так что из предосторожности нарочито громко отдавал команды собакам: «Роджер, к ноге! Молодец. Рвоткин, Писун, ко мне! К ноге! Вот так. Рвоткин, назад…» Тут я увидел охотника, сидящего на здоровенном корне оливы и утирающего потный лоб. Убедившись в том, что он нас заметил, я к нему приблизился.
Это был упитанный белокожий мужчина маленького росточка, с усами вроде черной зубной щетки над поджатым ртом и темными очками, прикрывавшими круглые водянистые, как у птицы, глаза. Одет он был по охотничьей моде: начищенные сапоги, новые бриджи в белый рубчик и вызывающего покроя жокейский пиджак из горчично-зеленого твида с таким количеством карманов, что это было похоже на карниз дома, облепленный ласточкиными гнездами. Сдвинутая назад зеленая тирольская шляпа с алыми и оранжевыми перьями обнажала завитки волос. Он промокал чело цвета слоновой кости большим носовым платком, от которого пахло дешевым одеколоном.
– Kalimera, kalimera, – приветствовал он меня, одновременно улыбаясь и отдуваясь. – Добро пожаловать! Уфф. Жарко, не правда ли?
Я согласился и протянул ему шляпу с остатками земляники. Он посмотрел на нее с подозрением – уж не отравленная ли? – осторожно взял одну ягодку своими пухлыми пальчиками и, пробормотав слова благодарности, отправил ее в рот. У меня сложилось впечатление, что он никогда вот так не ел землянику и боялся нарушить правила приличия.
– Я хорошо поохотился, – похвастался он и показал на свой зловеще раздутый ягдташ, забрызганный кровью и в налипших перьях. Оттуда торчали голова и крыло жаворонка, до того изуродованного пулей, что я не сразу его опознал.
– А вы не станете возражать, если я загляну внутрь?
– Конечно нет, – сказал он. – Сейчас вы убедитесь в том, что я отличный стрелок.
И я убедился. Четыре черных дрозда, золотистая иволга, два каменных дрозда, восемь жаворонков, четырнадцать воробьев, две малиновки, чекан и вьюрок. Последний, признал он, пожалуй, мелковат, но если сварить с паприкой и чесноком, будет очень даже вкусно.
– А как вам это? – Он с гордостью протянул мне что-то, завернутое в окровавленный платок.
Я аккуратно развернул. Внутри обнаружился удод, обессиленный, задыхающийся, с большой кровавой печатью на крыле.
– В еду он, конечно, не годится, зато перья будут отлично смотреться на шляпе, – пояснил охотник.
Я давно мечтал об этой великолепной геральдической птице с чудесным хохолком, нежно-розовой шеей и тельцем в черно-белую полоску. Я все излазил в поисках гнезда, откуда можно было бы унести парочку птенцов. И вот у меня в руке живой удод… или, лучше сказать, полуживой. Я тщательно его обследовал и понял, что все не так страшно, как кажется: у него сломано крыло, и это, насколько можно судить, простой перелом. Проблема в другом – захочет ли этот хвастливый толстяк расстаться со своей добычей?
И тут меня осенило. Как жаль, сказал я, что здесь нет моей матери, всемирно известного орнитолога. (На самом деле она с трудом могла отличить воробья от страуса.) В частности, она опубликовала серьезный труд о птицах, предназначенный для британских охотников. В доказательство я достал из дорожной сумки потрепанную и до дыр зачитанную «Карманную книжку о пернатых» Эдмунда Сандерса, с которой я никогда не расставался.