– Следующий вопрос, кого приглашать, – напомнил Лесли.
– Теодора, – сказали все хором.
– И бедолагу Крича, – сказал Ларри.
– Нет-нет, Ларри, – запротестовала мать, – только не этого гадкого старикашку.
– Ерунда. Он обожает вечеринки.
– Полковника Риббиндана, – добавил Лесли.
– Нет! – тут же сорвался Ларри. – Может, он и лучший стрелок на острове, но при этом жуткий зануда.
– Не зануднее твоих дружков, – парировал Лесли.
– Ни один из моих друзей не способен, употребляя исключительно односложные слова и неандертальское хмыканье, весь вечер рассказывать о том, как застрелил нильского гиппопотама в тысяча девятьсот четвертом.
– Неинтересно, что ли? А по-моему, куда интереснее, чем рассуждения твоих дружков об искусстве, – парировал Лесли.
– Ну всё, дорогие, – примирительно сказала мать. – Всем хватит места.
Я ушел, оставив их доругиваться насчет состава гостей. По мне, так если позовут Теодора, то успех вечеру обеспечен. А остальных пускай обсуждают без меня.
Приготовления к вечеринке набирали обороты. Ларри сумел-таки одолжить у графини Лефраки большой рояль и прилагающуюся к нему тигровую шкуру. Перевозили его с особыми предосторожностями, так как это был любимый инструмент покойного графа: в повозке, запряженной четверкой лошадей. Ларри, руководивший транспортировкой, самолично снял брезент, закрывавший рояль, и быстренько сыграл «Провожая мою девушку домой», дабы убедиться, что инструмент не пострадал. Судя по всему, тот был в порядке, разве что слегка расстроен, и после невероятных усилий удалось установить его в углу гостиной. Черный, сверкающий, как агат, рояль и великолепная тигровая шкура с оскаленной пастью придали комнате богатый восточный колорит.
К этому добавился придуманный сестрой декор: развешанные по стенам картины с минаретами, павлинами, куполообразными дворцами и слонами в драгоценных украшениях. Повсюду расставлены вазы со страусовыми перьями, раскрашенными во все цвета радуги, и закреплены связки разномастных воздушных шаров, похожих на экзотические тропические фрукты. Кухня же, разумеется, напоминала чрево Везувия: среди полудюжины огнедышащих угольных печей туда-сюда сновали мать и ее подручные. Звуки отбивания, кромсания и яростного помешивания заглушали живую речь, а поднимающиеся на второй этаж запахи обволакивали тебя, как надушенное расписное одеяние.
И всем этим верховодил Спиро – оскаленный смуглый джинн. Он казался вездесущим. Громогласный, исполинский, он приволакивал в кухню огромные коробки со всякой снедью и фруктами в своих необъятных ручищах, обливаясь потом, рыча и чертыхаясь, таскал в столовую и составлял вместе три обеденных стола, приносил для Марго букеты из бессмертника, а для матери специи и всякие деликатесы. Именно в такие моменты мы понимали его истинную цену – он брался исполнить даже самые невозможные просьбы. «Я это сделать», – отвечал он и делал, шла ли речь о внесезонных фруктах или о приглашении настройщика пианино, хотя эта порода, насколько нам было известно, не наблюдалась на острове с 1890 года. Если бы не Спиро, наши вечеринки срывались бы уже на стадии планирования.
Но вот наконец все было готово. Раздвижные двери между столовой и гостиной распахнулись, и получилась огромная зала, вся в цветах и воздушных шарах и увешанная картинами. Длинный стол, покрытый белоснежными скатертями, посверкивал серебряными приборами, а боковые столы прогибались под тяжестью холодных закусок. Молочный поросенок, пропеченный и гладкий, как мумия, с апельсином в открытой пасти лежал рядом с бедром дикого кабана, липким от вина и медового маринада, нашпигованным чесночными жемчужинами и горошинами кориандра; зажаренные до коричневой корочки цыплята и молодые индюшки перемежались дикими утками, фаршированными канадским рисом, миндалем и кишмишем, тут же рядом – вальдшнепы на вертелах из бамбука; горы сваренного с шафраном риса, желтеющие, как летняя луна, казались древними курганами, и ты, подобно археологу, раскапывал нежные розоватые полоски осьминога, жареный миндаль и грецкие орехи, мелкие зеленые виноградины, морщинистые ломти имбиря и кедровые орешки. Тушки выловленной мною кефали, зажаренные на углях, блестящие от масла и лимонного сока, посыпанные зеленым, как нефрит, укропом, пристроились рядками на огромных тарелках и казались флотилией диковинных лодок, стоящих на приколе.
Были тут и тарелочки со всякой мелочью: цукаты из кожуры апельсина и лимона, сладкая кукуруза, тонкое овсяное печенье в блестящих крупицах морской соли, индийский чатни и пикули всех расцветок, запахов и вкусов, способных раздразнить и умиротворить любые вкусовые сосочки. И пик кулинарного искусства: сотни загадочных кореньев и семян, отдавших свое сладкое нутро; овощи и фрукты, пожертвовавшие своей кожурой и мякотью, чтобы можно было покрыть птицу и рыбу слоями пахучих подливок и маринадов. Твой желудок дрожал от вида всей этой благоухающей пестрой снеди; казалось, ты сейчас начнешь поглощать то ли великолепный сад, то ли роскошные гобелены, а твои легкие настолько пропитаются всевозможными ароматами, что тебя просто убаюкает и ты оцепенеешь, словно жук в лепестках розы. Мы с собаками несколько раз входили на цыпочках, чтобы полюбоваться на этот обжорный ряд, и, пустив слюну, с горечью удалялись. Когда уже начнется вечеринка!
Из-за задержки рейса Джиджи приехал не накануне, а в самый день своего рождения. В роскошном костюме павлиньей расцветки и безупречном тюрбане он шел, тяжело опираясь на трость. Других признаков неудачного падения не наблюдалось, и он, как всегда, был полон энтузиазма. Увидев, как мы его встречаем, он, к нашему великому смущению, разрыдался:
– Меня, сына обыкновенного уборщика, человека неприкасаемого, так чествуют!
– Да ничего особенного. – Мать явно не ожидала такой бурной реакции. – Мы часто устраиваем маленькие вечеринки.
Вообще-то, наша гостиная выглядела так, словно в ней устраивали не то римский банкет, не то грандиозную выставку цветов; такому размаху позавидовал бы и королевский двор Тюдоров.
– Джиджи, не говорите глупости. Это вы-то неприкасаемый? – хмыкнул Ларри. – Ваш отец был адвокатом.
– Да. – И Джиджи вытер слезы. – Но если бы он принадлежал к другой касте, то был бы неприкасаемым. Вы, Лоренс, не ощущаете драмы, в этом ваша беда. Только представьте, какую я мог бы написать поэму. «Неприкасаемый банкет»!
– Что значит «неприкасаемый»? – шепотом спросила Марго у Лесли.
– Это болезнь вроде проказы, – объяснил он авторитетно.
– О боже! Я очень надеюсь, что у него нет этой болезни. А вдруг он заразился от отца?
– Марго, дорогая, – умиротворяюще сказала мать. – Ты не помешаешь чечевичную похлебку?
Мы устроили на веранде шумный перекус на скорую руку; Джиджи одаривал нас историями о своем путешествии в Персию и исполнял для моей сестры персидские любовные песни с такой страстью, что все собаки подтягивали в унисон.
– Вы должны их спеть сегодня вечером, – сказала растроганная Марго. – Просто обязаны. Каждый что-нибудь исполнит.
– О чем вы, дорогая? – Кажется, Джиджи был немного озадачен.
– Мы это сделаем впервые… кабаре! Лена споет арию из оперы «Розовый кавалер»[32]. Теодор с Кралефским покажут волшебный трюк Гудини. Короче, каждый что-то исполнит. А вы споете по-персидски.
– Лучше я исполню что-нибудь из песен моей родной Индии. – Тут его осенило. – А как насчет левитации?
– Нет, – твердо сказала мать. – Никакой левитации. Этот праздник должен пройти без эксцессов.
– Может, вам выступить в типично индийском образе?.. – рассуждала вслух Марго. – Я знаю! Заклинатель змей!
– Вот-вот, – поддержал ее Ларри. – Типичный, скромный, неприкасаемый заклинатель змей.
– Отличная идея! – У Джиджи загорелись глаза. – Я так и сделаю.
Желая чем-то помочь, я сказал, что одолжу ему корзинку с безвредными медяницами, и ему очень понравилось, что будет кого заклинать. После чего мы все отправились на сиесту, дабы отдохнуть перед грандиозным торжеством.
Закатное небо раскрасилось в зеленые, розовые и пепельно-серые полоски, а в потемневшей оливковой роще заухали совы, когда появились первые гости. Среди них была Лена, державшая под мышкой фолиант с нотами оперных арий, в ярком вечернем платье из оранжевого шелка, хотя она отлично знала, что повод неформальный.
– Мои дорогие… – Она сверкнула черными глазами. – Сегодня я в голосе и, чувствую, не ударю в грязь лицом. Нет-нет, никакого узо, надо беречь связки. Я выпью немного шампанского и бренди. У меня уже голос вибрирует, как арфа.
– Это прекрасно. – Мать изобразила радость. – Я уверена, мы все получим огромное удовольствие.
– У нее чудесный голос, – добавила Марго. – Меццо-тинто.
– Сопрано, – холодно поправила ее Лена.
Теодор и Кралефский приехали вместе, с мотком веревок и цепей и несколькими висячими замками.
– Я надеюсь, – заговорил Теодор, раскачиваясь на носках, – наш маленький… э-э… иллюзион… получится удачным. Мы еще никогда такого не делали.
– Я делал, – с достоинством возразил Кралефский. – Сам Гудини мне показывал. Он даже похвалил меня за сноровку. «Ричард, – сказал он… мы ведь с ним были накоротке… – Ричард, такой ловкостью рук, кроме нас с тобой, не может похвастаться никто».
– Правда? Я уверена, что вас ждет большой успех, – сказала мать.
Капитан Крич заявился в потрепанном цилиндре, красный как свекла, его редкие волосы на голове и жиденькую бороденку, казалось, легко унесет порывом ветра. Он шатался больше обычного, а его сломанная челюсть выглядела как-то особенно скособоченной. Сразу было понятно, что он уже хорошо нагрузился. Когда он ввалился в прихожую, мать немедленно напряглась, но выдавила из себя гостеприимную улыбку.
– О, сегодня вы такая роскошная. – Капитан уставился на нее, потирая руки и слегка покачиваясь. – А вы пополнели, верно?
– Я так не думаю, – сказала мать, поджав губы.