дели вальяжно, отвечая на наши взгляды дружеским помахиванием хвоста.
Роджер первым свел меня с красивейшим пауком, носящим изящное имя Eresus niger [4]. Мы прошли значительное расстояние и в полдень, когда солнце совсем раскалилось, решили остановиться и устроить в тени маленький пикник. Присев на опушке оливковой рощи, мы взялись за бутерброды и имбирный лимонад. Обычно, когда мы с Теодором трапезничали, собаки рассаживались вокруг, тяжело дышали и умоляюще глядели нам в глаза, изначально полагая, что наша еда будет получше, чем у них, а посему, разделавшись со своей пищей, они ждали щедрых даров от нас, пользуясь всеми уловками азиатских нищих. В данном случае Писун и Рвоткин закатывали глаза, задыхались и всячески давали нам понять, что они на пороге голодной смерти. Как ни странно, Роджер в этом не участвовал. Он сидел на солнышке перед зарослями ежевики и что-то пристально разглядывал. Я подошел посмотреть, чем же это он так увлечен, что даже проигнорировал корочки хлеба. Поначалу я ничего не увидел, и вдруг мне открылось нечто столь совершенное, что я не поверил собственным глазам. Крошечный паучок величиной с горошину показался мне ожившим рубином или ползущей капелькой крови. С криком радостного воодушевления я кинулся к дорожной сумке и достал оттуда таблетницу со стеклянной крышкой – как раз для такого великолепного создания. Однако поймать его оказалось не так-то просто, для такой крохи он совершал головокружительные прыжки, и мне пришлось долго гоняться за ним вокруг ежевичного куста, пока я все-таки не усадил его в таблетницу и не понес торжествующе показывать свое сокровище Теодору.
– Ага! – Он отхлебнул лимонада, прежде чем достать увеличительное стекло, чтобы получше рассмотреть моего пленника. – Это Eresus niger… м-м… да… естественно, самец… какой красавец… самка сплошь черная, а вот самец ярко окрашенный.
При ближайшем рассмотрении через увеличительное стекло паучок оказался еще прекраснее, чем я думал. Его передняя четвертина или грудная клетка бархатно-черная, с алыми пятнышками по краям. Вокруг недлинных и довольно толстых лапок белые ленточки, до смешного похожие на полосатые брючки. Но больше всего приковывало к себе внимание брюшко: ярко-красное, с тремя черными пятнышками, обрамленными белыми волосками. Редкостный экземпляр. Надо непременно подыскать ему пару и попробовать вывести потомство. Я тщательно обследовал куст ежевики и прилегающие места, но все безрезультатно. Тут Теодор мне объяснил, что самка роет себе норку длиной около трех дюймов и выстилает ее грубоватой сетью из паутины.
– От норок других пауков она отличается тем, – пояснил Теодор, – что в одном месте сеть выступает как козырек или своего рода крыша над входом в тоннель. А кроме того, снаружи козырек украшают остатки употреблявшейся самкой пищи: ножки кузнечика, подкрылья жуков.
Вооруженный этими знаниями, на следующий день я отправился на то же место, чтобы еще раз прочесать все вокруг ежевичного куста. Полдня ушли впустую. Раздосадованный, я поплелся домой к чаепитию, выбрав короткий путь через небольшие холмы, покрытые буйным средиземноморским вереском, который почему-то особенно разрастался на этой песчаной обезвоженной почве. Эту дикую сухую местность облюбовали муравьиные львы, перламутровки и другие солнцелюбивые бабочки, а также ящерицы и змеи. По дороге я вдруг наткнулся на старый череп овцы. В одной из пустых глазниц самка богомола отложила забавную россыпь яиц из тех, что мне всегда напоминали этакий пудинг овальной формы или многослойный бисквитный торт. Присев на корточки, я раздумывал, не прихватить ли эту россыпь для коллекции, когда взгляд мой упал на паучью нору – точь-в-точь такую, как ее описывал Теодор.
Я вытащил ножик и с особыми предосторожностями вырезал большой пласт земли. Когда же я его отвалил, под ним обнаружилась не только самка, но и ее нора. Празднуя свой успех, я спрятал самку в дорожную сумку и заспешил на виллу. Самец уже сидел в маленьком аквариуме, но самка, подумал я, заслуживает лучшей участи. Из большого аквариума я бесцеремонно изгнал двух лягушек и малышку-черепашку, почистил его, украсил вереском и мхом, а затем аккуратно положил внутрь пласт земли вместе с самкой и ее норкой и оставил ее приходить в себя после столь внезапной перемены в жизни.
Спустя три дня я ей представил самца. Поначалу все было на редкость неинтересно, ничего романтичного, он просто бегал, как оживший горячий уголек, и ловил разных насекомых, которых я щедро предоставил. Но однажды рано утром я заглянул в аквариум и понял, что паук наконец обнаружил жилище самки. Он ходил вокруг, забавно, дергаными движениями переставляя свои полосатые лапки, и все его тельце дрожало, судя по всему, от страсти. Пошагав так минуту-другую в сильном возбуждении, он приблизился к норе и через мгновение нырнул под крышу. Хотя дальнейшее, увы, было вне поля моего зрения, я сделал заключение, что он там спаривается с самкой. Проведя в норе около часа, он вышел оттуда с беспечным видом и продолжил как ни в чем не бывало гоняться за кузнечиками и падальными мухами, которыми я его обеспечил. На всякий случай, решив перестраховаться, я отсадил его в другой аквариум, поскольку самки некоторых пауков известны своими каннибалистскими наклонностями и не прочь употребить супруга в качестве легкой закуски.
Дальнейшее развитие драмы я видел не во всех подробностях, но кусками. Отложив яйца, самка тщательно завернула их в паутину. Этот шарик она схоронила в глубине тоннеля, но каждый день вытаскивала оттуда и вешала под крышей. То ли поближе к солнечным лучам, то ли ради свежего воздуха, затрудняюсь сказать. А еще она маскировала шарик ошметками от съеденных жуков и кузнечиков.
Шли дни, и помимо крыши над тоннелем она еще соорудила над землей шелковистый навес. Я долго изучал сей архитектурный шедевр, но в конце концов потерял терпение, поскольку невозможно было разглядеть, что происходит в самой норе. Пришлось взять скальпель и длинную штопальную иглу и осторожно вскрыть этот свод. Изумленный, я увидел множество клеточек, а в них новорожденных паучков, в центре же лежал труп матери. Одновременно мрачная и трогательная картина: детки, сидящие вокруг усопшей, своего рода бдение у гроба. Когда новорожденные встали на ноги, мне пришлось выпустить их на волю. Обеспечить едой почти восемьдесят паучков – даже для меня, при всем моем энтузиазме, задачка была неподъемной.
Среди множества друзей, которых Ларри посчитал нужным ввести в наш дом, оказалась необычная пара художников – Лумис Бин и Гарри Банни. Оба американцы, они относились друг к другу с большой нежностью, то есть настолько нежно, что уже на следующий день мы называли их между собой не иначе как Киска Луми и Душка Гарри. Молодые, привлекательные, с плавными движениями, как будто без костей, что характерно для «цветных», в отличие от европейцев. Пожалуй, перебирали с золотыми браслетами, а также с духами и лаком для волос, но симпатяги и, в отличие от других художников, останавливавшихся у нас, трудоголики. Как многие американцы, они отличались очаровательной наивностью и прямолинейностью, что делало их идеальной мишенью для розыгрышей. Особенно в этом преуспел Лесли. Я тоже принимал в них участие и потом докладывал о результатах Теодору, получавшему от всего этого такое же невинное удовольствие, как и мы с Лесли. Каждый четверг я рассказывал о развитии сюжета, и порой у меня складывалось ощущение, что Теодор ждал этих шуток с большим интересом, чем новостей из моего зверинца.
Лесли был гением розыгрышей, и детская доверчивость нашей парочки вдохновляла его на новые высоты. Вскоре после их появления он подбил их на то, чтобы поздравить Спиро с благополучным получением турецкого гражданства. Как и большинство греков, считавший турок злом пострашнее самого Сатаны и посвятивший несколько лет борьбе с ними, Спиро превратился в извергающийся вулкан. К счастью, мать оказалась рядом и вовремя встряла между побледневшими, озадаченными и протестующими Луми и Гарри, с одной стороны, и бочковидным, накачанным торсом, с другой. Она напоминала миниатюрную викторианскую миссионерку, которая пытается остановить наседающего носорога.
– Божья Мать! Миссис Даррелл! – рычал Спиро. – Я сейчас им показать.
– Нет-нет, Спиро. Мы сейчас во всем разберемся.
– Они меня назвать чертов турка! Я грек, а не чертов турка!
– Ну разумеется, – успокаивала его мать. – Я уверена, что это какая-то ошибка.
– Ошибки! – взревел Спиро, от ярости переходя на множественное число. – Ошибки! Я не позволить делать из меня турка. Эти, черт бы их, гомики, вы уж меня простить, миссис Даррелл.
Мать долго его успокаивала, а потом допытывалась от перепуганных Киски и Душки, чтó же такого они ему сказали. В результате у нее разболелась голова, и она сильно злилась на Лесли.
Через какое-то время ей пришлось выселить их из гостевой спальни из-за косметического ремонта. Она их поместила в одну из больших и мрачных чердачных комнат, что дало Лесли повод рассказать им историю звонаря из Контокали, который умер на чердаке. Этот сущий дьявол году в 1604-м или около того был официальным палачом на Корфу. Сперва он истязал своих жертв, а потом звонил в колокольчик, прежде чем отрубить голову. Кончилось тем, что он жителям порядочно надоел и однажды ночью они ворвались в его дом и обезглавили его самого. В дальнейшем, в качестве прелюдии к появлению безголового призрака с кровавым обрубком шеи, на улицах раздавался безумный трезвон колокольчика.
Сумев убедить доверчивую пару в правдивости этой истории, чему поспособствовал Теодор, Лесли одолжил у приятеля-часовщика пятьдесят два будильника, приподнял на чердаке две половицы и спрятал под ними часовые механизмы, предварительно заведя на три часа ночи.
Эффект одновременно зазвеневших пятидесяти двух будильников оказался весьма впечатляющим. Луми и Гарри с воплями ужаса мгновенно покинули чердак, а в спешке кто-то кого-то еще зацепил, и они вдвоем, обнявшись, загремели с лестницы. Жуткий грохот перебудил весь дом, и не сразу удалось убедить парочку в том, что это был розыгрыш, и пришлось их успокаивать с помощью бренди. У матери, не говоря уже о гостях, утром снова разболелась голова, а с Лесли после этого она еще долго не разговаривала.