Остров лежал, похожий на неровно изогнутый лук, концами почти упирающийся в Грецию и Албанию, а воды Ионийского моря, заключенные в этот изгиб, казались голубым озером. К нашей вилле была пристроена широкая, выложенная плитняком веранда с навесом из старых виноградных лоз, откуда, как канделябры, свисали большие зеленые гроздья. С веранды открывался вид на сад с мандариновыми деревьями, углубленный в склон, на серебристо-зеленые оливковые рощи и море, голубое и гладкое, как цветочный лепесток.
В хорошую погоду мы все ели на веранде за шатким столом с мраморной столешницей, и здесь принимались важнейшие семейные решения. За завтраком звучало больше всего колкостей и споров, так как именно тогда читалась вслух свежая почта и строились, менялись и отбрасывались планы на день. Во время этих ранних посиделок определялось, пусть даже случайно, чье-то будущее, и банальная просьба об омлете могла привести к трехмесячной экспедиции, с рюкзаками и палатками, на отдаленный пляж, как это случилось однажды. Поэтому, когда мы собирались при еще сумеречном свете, никто не знал, как сложится день. Для начала требовалась осторожность с учетом слабых нервов, но мало-помалу, под влиянием чая, кофе, тостов, домашнего мармелада, яиц и фруктов, утреннее напряжение рассеивалось и на веранде воцарялась более доброжелательная атмосфера.
Утро накануне приезда графа ничем не отличалось от других. Завтрак увенчался чашкой кофе, и каждый погрузился в свои мысли. Моя сестра Марго, повязав русые волосы банданой, грезила над альбомами выкроек и весело, пусть и фальшиво, насвистывала себе под нос. Лесли, допив кофе, достал из кармана маленький пистолет, разобрал его и в задумчивости чистил носовым платком. Мать просматривала поваренную книгу, решая, что бы ей приготовить на обед, губы ее беззвучно шевелились, и время от времени она вперяла взгляд в пространство, пытаясь вспомнить, есть ли у нее необходимые ингредиенты. Ларри в цветастом халате одной рукой ел вишни, а другой разбирал корреспонденцию.
Я же кормил галчонка (мое последнее приобретение) – такого медлительного едока, что я его окрестил Гладстоном; как мне объяснили, этот государственный муж по сто раз все пережевывал. В ожидании, когда галчонок проглотит очередную порцию, я поглядывал на манящее море и планировал свой день. Взять ли мне ослицу Салли и взобраться в оливковую рощу на верхотуре, в середине острова, а там попробовать поймать агаму из тех, что обитают на сверкающих гипсовых утесах, где загорают на солнышке, дразняще поматывая желтой головой и раздувая свой оранжевый зоб. Или, наоборот, спуститься в долину к озерцу, где как раз должны выводиться личинки стрекоз? А может – вот счастливая мысль! – отправиться в море на лодке, которая недавно досталась мне в подарок?
По весне почти замкнутое водное пространство, отделяющее Корфу от материка, было изысканно-голубого, совсем бледного цвета, а по мере того, как весна сменялась жарким летом, неподвижное море приобретало густой, нереальный цвет, который при определенном освещении казался сине-фиолетовым, как в радуге, а на мелководье – насыщенно-нефритового оттенка. По вечерам же, когда садилось солнце, казалось, что кто-то прошелся кистью по морской глади, оставив на ней перетекающие друг в друга золотые, серебристые, оранжевые и бледно-розовые мазки.
Глядя на это безмятежное, замкнутое сушей море, такой ласковый голубой лужок, мирно и ровно дышащий возле береговой линии, трудно было поверить в то, что оно может прийти в ярость. Даже в спокойный летний день где-то среди выветренных гор зарождался горячий немилосердный ветер, готовый с воем обрушиться на остров, затемнить море до черноты, вычесать гребни волн до белопенных гребешков и погнать их, как стадо обезумевших от страха синих лошадей, пока они, обессилев, не грохнутся на берег, где и сдохнут в шипящем саване пены. А зимой, под свинцово-серым небом, море играло угрюмыми бицепсами почти бесцветных волн, леденяще-холодных и враждебных, с прожилками ила и сора, дождями вымытого из долин в залив.
Для меня это голубое царство было сокровищницей, полной незнакомых существ, которых я мечтал поймать и исследовать. Вначале – сплошное разочарование, поскольку я мог лишь прохаживаться по берегу, как безутешная морская птица, что подбирает на отмели всякую мелочь да изредка имеет шанс подивиться чему-то загадочному и соблазнительному, выброшенному волной. Но затем я получил в подарок лодку «Жиртрест-Пердимонокль», и мне открылось все морское царство: от золотисто-красных скалистых замков с их глубокими заводями и подводными пещерами на севере до протяженных, сверкающих белым песком дюн, похожих на снежные заносы, на юге.
Я остановился на морском путешествии и так увлекся планами, что совсем забыл про Гладстона, который, давясь, с негодованием шипел на меня, как астматик в непогожий день.
– Если уж ты решил оставить у себя эту фисгармонию в перьях, так, по крайней мере, научи ее нормально петь, – сказал Ларри, с досадой поглядывая на птенца.
Он явно был не в настроении выслушивать лекцию о певческих способностях галок, поэтому я промолчал и заткнул Гладстону рот двойной порцией пищи.
– Марко отправляет к нам графа Россиньоля на пару дней, – как бы между делом сообщил Ларри матери.
– Кто это? – спросила она.
– Не знаю.
Мать поправила очки и уставилась на него:
– Не знаешь? В каком смысле?
– В прямом. Я никогда его не видел.
– А кто такой Марко?
– Понятия не имею. С ним мы тоже не встречались. Но он хороший художник.
– Ларри, дорогой, ты не должен приглашать неизвестных тебе людей, – сказала мать. – Мы с твоими знакомцами-то кое-как справляемся, нам еще только незнакомцев не хватало.
– Какая разница, знаком я с ними или нет? – недоуменно спросил Ларри.
– Если вы знакомы, то они, по крайней мере, понимают, чего ожидать.
– Чего ожидать? – холодным тоном повторил он. – Тебя послушать, так я их приглашаю в какое-то гетто.
– Нет-нет, дорогой, ты меня неправильно понял, – сказала мать. – Просто жизнь в этом доме трудно назвать нормальной. Я, конечно, стараюсь, но почему-то у нас не получается, как у других.
– Если они сюда приезжают, значит должны принимать наши условия. В любом случае нечего во всем обвинять меня. Я его не приглашал. Это сделал Марко.
– Вот и я о том же, – сказала мать. – Совершенно незнакомые люди посылают к нам других незнакомых людей, как будто у нас гостиница.
– Ты антисоциальный человек, в этом твоя проблема, – заметил Ларри.
– И ты был бы таким же, если бы на тебе лежала вся готовка, – кипятилась мать. – Тут поневоле захочешь уйти в отшельницы.
– Ну и уходи, после того как граф уедет. Кто тебя останавливает?
– При таком потоке твоих гостей у меня как-то мало шансов.
– Ну почему же. Все зависит от тебя, только прикажи. Лесли построит для тебя пещеру в оливковой роще, а Марго сошьет тебе одеяние из не самых пахучих шкурок в коллекции Джерри и соберет корзинку черники. Что еще нужно? Я буду водить к тебе гостей. «Это моя мать. Она оставила нас и сделалась отшельницей».
Мать окатила его ледяным взором:
– Ларри, как же ты меня иногда расстраиваешь.
– Я иду посмотреть на младенца Леоноры, – вмешалась в их разговор Марго. – Вам в деревне что-нибудь нужно?
– О, вспомнил, – сказал Ларри. – Она попросила, чтобы я стал крестным ее ребенка.
Леонора была дочкой нашей служанки Лугареции. Она приходила в дом и помогала по хозяйству во время вечеринок. А еще она была хороша собой, и Ларри питал к ней явную слабость.
– Ты? Крестный отец? – Марго не верила своим ушам. – А как же чистота и религиозность?
– Очень мило с ее стороны, – как-то неуверенно произнесла мать. – Хотя немного неожиданно, вы не находите?
– Если б она его попросила быть отцом, вот это было бы неожиданно, – вступил Лесли.
– Дорогой, не шути так в присутствии Джерри, – попросила мать. – И что, Ларри? Ты согласишься?
– Да. Зачем отказывать крошке в моем мудром наставничестве?
Марго презрительно фыркнула:
– Я скажу Леоноре, что рассчитывать на твою чистоту и религиозность – все равно что лепить кота в мешке.
– Скажи, скажи. Если, конечно, у тебя получится перевести это на греческий.
– Мой греческий ничуть не хуже твоего, – воинственно бросила ему в лицо Марго.
– Ну всё, всё, не ссорьтесь, – вклинилась мать. – Лесли, зачем ты протираешь оружие носовым платком? Масло не отстирывается.
– Надо же мне чем-то его протирать, – обиделся Лесли.
Тут я сказал матери, что собираюсь сплавать на лодке в море и что хорошо бы приготовить мне еды в дорогу.
– Да, дорогой, – рассеянно отозвалась она. – Скажи Лугареции. И пожалуйста, будь осторожен. Далеко в море не уходи, еще простудишься. И берегись акул.
Для матери любое море, даже самое мелкое и спокойное, было злом, бурной водной средой с опасными приливами, потенциальными смерчами, тайфунами и водоворотами, населенным гигантскими осьминогами и кальмарами и свирепыми саблезубыми акулами, чьей главной целью в жизни было сожрать кого-нибудь из ее отпрысков. Заверив мать, что буду предельно осторожен, я поспешил на кухню, сам набрал еды для себя и зверей, упаковал снаряжение, свистнул собак и зашагал вниз по склону в сторону пристани, где был пришвартован «Жиртрест-Пердимонокль».
Лодка, первый опыт Лесли в строительстве судов, практически круглая и плоскодонная, радующая глаз – оранжевая в белую полоску, – напоминала цветастую целлулоидную утку. Это было верное, славное судно, но из-за своей формы и отсутствия киля крайне ненадежное при морском волнении, готовое перевернуться и плыть далее вверх тормашками. Отправляясь в большую экспедицию, я всегда запасался едой и водой на случай, если мы собьемся с курса и потерпим крушение, и вообще старался держаться поближе к берегу, чтобы укрыться в тихой бухточке, если вдруг налетит сирокко. Форма лодки не позволяла поставить высокую мачту без риска перевернуться, а парус размером с носовой платок ловил лишь малые пригоршни ветра, так что обычно приходилось идти на веслах. Но когда у тебя экипаж из трех собак, совы и порою голубя в придачу, а также два десятка контейнеров с морской водой и разной живностью, гребля требует изрядных усилий.