— Что с тобой? — с недоумением спросил мужчина-пёс у неожиданно остановившейся Юкино. И правда, что? Что с ней происходит?
— Слушай... Прости. Я...
Мужчина пристально смотрел на неё и молчал. В пустом вестибюле повисла мёртвая тишина. Юкино почувствовала недовольство мужчины и одновременно с этим услышала его громкий, раздосадованный вздох.
— Мне правда очень, очень-очень жаль. Прости! — сказала Юкино и выбежала на улицу. Спустилась вниз по холму, села в свободное такси, назвала адрес: «Сэндагая». Едва машина тронулась, Юкино осознала, что просто чудовищно пьяна. Перед глазами всё кружилось, от каждого ускорения или торможения накатывала тошнота. Когда они подъехали к парку Мэйдзи, она не выдержала.
— Извините! Пожалуйста, остановите, откройте дверь! — с этими словами она пулей вылетела из такси, уткнулась лицом в живую изгородь, и её обильно вырвало.
Колени и руки запачкались грязью, всё тело дёргалось, будто сломанное. За спиной мигали оранжевые лампочки аварийной сигнализации, и эти всполохи раз за разом усиливали ощущение, будто Юкино пытают.
«У тебя всё плохо. У тебя всё плохо. У тебя всё плохо.
У тебя всё плохо», — сообщали они.
Желудок опустел, но она продолжала, отплёвываясь, давиться слезами и слюной.
Звенит будильник.
Прежде чем открыть глаза, Юкино осознаёт, что и сегодня дождя не будет. Спасение просто так не спустится с неба.
Не обращая внимания на жгучую боль, от которой раскалывается голова, она идёт в ванную комнату и умывается. Ей хочется аккуратно скрыть все следы произошедшего, и она протирает лицо лосьоном и втирает увлажняющее молочко.
Юкино садится на кушетку, похожую на лодку, и берёт в руки пудреницу. Та выскальзывает из ослабевших пальцев. С тихим стуком падает на пол, один раз подпрыгивает. Юкино машинально нагибается, подбирает её и открывает. Пудра рассыпается мелкой крошкой. Юкино внимательно на неё смотрит. И лишь немного погодя соображает: «Ой, рассыпалась». Кажется, мозг сегодня дольше обычного распознаёт то, что увидели глаза. Безо всякого предупреждения начинает щипать в носу, а глаза наполняются влагой. Удивившись, Юкино прижимает пальцы к векам, словно загоняя слёзы обратно.
«Мне нисколечко не грустно, так почему же я плачу?» — поражается она.
«Будь погожим, завтрашний денёк!» — тихо пробормотала Юкино и резким взмахом стряхнула с ноги туфлю-лодочку. Та покатилась по выложенному плиткой полу беседки и, завалившись на бок, как бездыханный маленький зверёк, замерла на краю. Что означало — завтра будет облачно. Юкино, мысленно хмыкнув, дёрнула язычок банки с пивом и в один присест опустошила её на треть. За этим занятием она запоздало заметила, что сегодня опять стрекочет несколько тысяч цикад. А ведь если подумать, она уже очень давно не пила пиво здесь, в платном парке, куда запрещено проносить алкоголь. После пары встреч с тем юношей она стала брать с собой купленное на вынос кофе. Ну и ладно. В конце концов, у каждого человека есть свои странности.
Юкино сидела в одиночестве и рассматривала залитый утренним августовским светом сад.
«Под нежными лучами, в саду света», — вдруг пришла ей на ум строчка. Как говорила принцесса Нукада: «Если есть начало, я могу сразу же составить несколько разных окончаний». Кто бы сомневался, но для Юкино это представлялось совершенно невозможным. Она не видит, что будет в саду света в будущем, что там было раньше и что там могло бы быть.
«В двадцать семь лет я ничуть не умнее себя пятнадцатилетней».
Так думала Юкино, наблюдая, как свет в саду становится всё ослепительней, а тени — гуще, и ей казалось, что кто-то следит за ней и ставит ей оценки.
Иду полями нежных мурасаки,
Скрывающих пурпурный цвет в корнях,
Иду запретными полями,
И, может, стражи замечали,
Как ты мне машешь рукавом?[52]
Песня, сложенная Нуката-но Окими (принцесса Нукада) в пятый день пятого месяца седьмого года эпохи Тэндзи (668), когда император охотился в полях Камо провинции Оми. Ответная песня сложена младшим братом императора Тэндзи, принцем Оама, и слово «ты» здесь указывает на него. Мурасаки — цветущее в начале лета растение с белыми цветами, из корня которого получают пурпурную краску. Их выращивали и в Камо. На поля с мурасаки, а иначе говоря — на запретные поля, заходить было запрещено. «Взмах рукавом» означает выражение любовных чувств.
Глава 6
Сигарета, выкуренная на балконе; спина девушки, заходящей в автобус; пока ещё есть возможность что-то сделать.
— Ты понимаешь, почему тебя вызвали? — спросил я, сурово глядя на стоявшего возле моего стола Такао Акидзуки. В сложившихся обстоятельствах он держался похвально — опустил глаза и коротко ответил: «Да». Я подождал, убедился, что продолжения не последует, и сказал настолько низким и сердитым голосом, насколько мог: — А я вижу, что нет! Давай-ка поконкретней.
— Мне кажется, потому, что в последнее время я часто опаздываю в школу.
— Что-что?
— А?
— Тебе «кажется»?! Ты хоть знаешь, сколько раз опоздал только в этом месяце?!
Я так резко повысил голос, что сидевшая напротив учительница вздрогнула от неожиданности и посмотрела в мою сторону. Ученики потрусливей, стоило вызвать их в учительскую и громко рявкнуть, ударялись в слёзы, но на лице этого Акидзуки не дрогнул ни один мускул. Узкие глаза и коротко подстриженные волосы придавали ему умный вид, он был скуп на слова и странным образом выглядел взрослее своих лет. В общем, милым мальчиком его не назовёшь.
Я заговорил ещё грубее:
— Ты в старшую школу в игрушки пришёл играть? Никто тебя тащить не станет, это уже не обязательное обучение! С таким отношением можешь не надеяться перейти в следующий класс или стать выпускником! Понял меня?
Я помолчал, ожидая хоть какого-нибудь ответа, но Акидзуки продолжал смотреть в пол. Он не извинялся, не оправдывался и не возмущался.
«С таким особенно непросто», — подумал я и одновременно отметил, что в голове неотвязно вертится какая-то мысль. Мне показалось, будто я что-то про него знал, но забыл. Что-то неприятное. Но что? Я никак не мог вспомнить, и мне жутко захотелось курить.
Из динамиков вместе с затхлым воздухом полилась мелодия сигнала об окончании большой перемены.
— Ладно. Иди. Но если такое продолжится — вызову родителей.
Даже виду не подав, что у него отлегло на душе, Акидзуки отвесил низкий поклон и вышел из учительской. В итоге я так и не смог вспомнить это самое «что-то». Ну и пусть. Не помню — значит, или какой-то пустяк, или мне вовсе почудилось.
— Какой вы грозный, Ито-сэнсэй! — подтрунивая надо мной, сказала сидевшая напротив учительница английского языка, пока я собирал учебные материалы, чтобы отнести их в кабинет физрука. — Вы могли хотя бы спросить, почему он опаздывает.
Она была старше меня больше чем на двенадцать лет, и я мельком глянул на морщинки, собравшиеся вокруг её добрых глаз. Она всегда держалась с учениками на равных, обращалась с ними как со взрослыми, самостоятельными людьми, и неудивительно, что дети очень её любили.
«У нас с вами разные роли», — пробормотал я про себя.
— Конечно, его опоздания бросаются в глаза, но в остальном Акидзуки-кун — обычный, прилежный мальчик, с ним нет никаких хлопот. А если вспомнить его семейные обстоятельства...
— Семья неполная, живёт с матерью. Не он один такой, и опоздания это не извиняет. К тому же причина неважна. Я считаю, что в первый год школы главное — вбить в голову, что правила есть правила.
Не давая ей времени возразить, я взял в руки стопку бумаг и поднялся со стула:
— Простите, но у меня следующим уроком теннис.
— Надо же, а дождь, оказывается, перестал, — глядя в окно, сказала учительница, невесело улыбнулась и помахала мне рукой: — Всего хорошего. И уж найдите время, чтобы поесть.
От её внимания не ускользнуло, что, готовя бумаги и делая втык Акидзуки, я не успел пообедать.
«Вот что значит опыт, всё подмечает», — не без восхищения подумал я.
Выйдя из учительской в коридор, я чуть не рванул бегом, но удержался и пошёл быстрым шагом. До следующего урока оставалось пять минут, а мне надо было зайти в кабинет физрука — отдать бумаги ответственному за учебные материалы, а оттуда добраться до теннисного корта, расположенного позади бассейна. Едва успеваю. Коридор заполнили ученики, возвращавшиеся в свои классы, но большинство из них, завидев меня и словно испугавшись, уступали дорогу. Если кто меня и окликал, так только школьная шпана:
— Сэнсэй, смотрели вчера футбол?
— Нет, не смотрел! А ну, живо в класс!
У этих двенадцатиклассников из профессионального потока[53] я когда-то был классным руководителем. Отвечая им, я с раздражением подумал, что так и не выкурил ни одной сигареты.
Я закончил пятый урок — теннис у десятого класса, а шестым значилась лёгкая атлетика у двенадцатого. Из-за внезапного недомогания другая учительница физкультуры сегодня не пришла, и мне одному пришлось нянчиться и с парнями, и с девушками. На общение со слабым полом я убил все десять минут перемены и потому вновь не успел покурить.
В программе значились прыжки в высоту. Я положил рядом два мата, поставил две планки, пустил парней и девушек прыгать попеременно и записывал результаты. По сравнению со стаей диких обезьян из десятого, у этих чувствовалась привычка к занятиям физкультурой и нежелание ею заниматься. Что ж, их можно понять. В выпускном классе, тем более подготовительного потока, уроки физкультуры — своеобразная передышка, к тому же парни и девушки, оказавшись вместе, не могли не отвлекаться друг на друга. Несколько учеников, дожидаясь своей очереди, радостно перешёптывались, старательно понизив при этом голос. До меня долетали обрывки их разговоров: