Но совсем рядом, за окном, во флигеле Отса, то и дело нервно подкручивая громкость, смотрел кино Яр. Не должен он смотреть сейчас кино, с чего это вдруг, мало ли существует занятий, более подходящих моменту; да его вообще не должно сейчас здесь быть. Но он был, они находились тут оба, на общей, слишком тесной для них территории, и ничем хорошим это кончиться по определению не могло.
Маленькая подтянулась, взялась обеими ручками за край колыбели и резким, уже привычным усилием продемонстрировала свой главный на нынешний момент фокус, не побитый пока рекорд, последнее достижение. Пашка придержал ногой накренившуюся колыбель. Малышка стояла — такая взрослая, розовощекая, гордая собой.
— Классная девка, — сказал Пашка, и в голосе его отчетливо прозвучала смесь зависти и ностальгии. — Ты молодец, Маринка. Я всегда знал.
Протянул руку, и маленькая, изловчившись, схватила его за палец, не пошатнувшись на крепких, широко расставленных ножках.
А почему именно мы должны были ее искать? Она забрала документы, подписала обходной лист. Хотя у нее задолженность осталась по библиотеке, две книги, «Краткая история танца» и Мопассан — кстати, вы не в курсе, может, их нашли в ее вещах? А то ведь знаете как оно сейчас, фонды практически не пополняются…
Хорошая девочка, да. Нам всем очень жаль. Мы так за нее радовались! Мы всегда очень рады, когда кому-нибудь из учениц выпадает шанс. Ведь с трудоустройством в нашей профессии всегда тяжело, особенно если вдруг без блата, потому и приветствуем участие во всяких творческих конкурсах, кастингах, отборах для работы за границей. В прошлом году Юленька чуть было не прошла кастинг в популярное ревю. А помните телешоу «Магия танца» на первом канале? Ну да, уже давно, лет десять назад, но ведь вся страна смотрела! Так вот, Олечка Бойченко — это она в журнале «Elle», видите? — тоже наша девочка. Конечно, теперь ее подзабыли, но у нее и сейчас очень много приглашений в разные проекты, в ночные клубы, на корпоративные праздники!.. И другие девочки понимают, что им есть куда расти. Они у нас все очень дружат между собой! Всем училищем праздновали, когда Юленьку пригласили сниматься в кино. Кто ж мог подумать, какой ужас, прости Господи…
Знаете, а ведь она мне сразу не понравилась. Та режиссерша, как ее, говорите? Да, Маркова Марина. Черная, страшная, на людей кидалась чуть что. Ну да, иногда девочки подшучивают друг над другом, ну прицепят что-нибудь к платью, ну подложат битого стекла в пуанты… они же совсем дети еще. Но как эта жуткая женщина на них вызверилась тогда!.. И знаете, что я думаю? Это она подговорила Юленьку забрать документы. Юле же два года еще оставалось, училась хорошо, шла на золотой аттестат. Но вы же сами понимаете — кино. Все девочки хотят быть кинозвездами, Господи прости…
А вы уверены? Вы точно знаете, что она, эта Марина, правда из кино? А то у нас тут разное говорят. Она ведь тоже, я слышала, пропала, как и наша Юленька… не дай Бог.
Зачем в отделение? Я уже вам все рассказала, что знала. При чем тут вообще наше учебное заведение, хотела бы я знать? Мы меньше всего хотели бы фигурировать… Наша Аннинка, Анненское хореографическое училище, между прочим, древнейшее в стране, у нас традиции! Мы даем девочкам творческую профессию, открываем перед ними широкую дорогу!
Вы бы лучше разобрались как следует с этой, якобы из кино…
У Пашки все оказалось просто. Прозвонить справочную на предмет расписания поездов, оформить заказ на остановку по требованию (он клялся, что на железной дороге с незапамятных времен существует такая услуга), собрать вещи и в нужный момент быть на станции, делов-то. Я слушала, кивала и постепенно проникалась: он прав. Я не могла уехать только потому, что осталась одна с маленькой. А теперь, когда со мной, черт возьми, сразу двое мужчин, помощников и носильщиков, — почему бы и нет?
Вырваться наконец отсюда, потому что сколько можно?! Вернуться, поразить всех наповал своим возвращением и воскрешением еще вернее, чем исчезновением и давно всеми признанной гибелью. А там, поймав момент массового поражения и ступора, всех построить, нагнуть, запрячь, заставить работать в едином механизме. Запустить и снять фильм. Тем более что все уже придумано.
Возможно, так и было спланировано с самого начала. Но мне надоело разгадывать чужие ребусы. Будем считать, что в данном случае совпали цели и желания. Мои с неизвестно чьими.
Пашка завеялся куда-то — договариваться, звонить, а может, и так, в туалет. Я добыла из-под лежанки парижскую сумку — когда он был, если был вообще, этот Париж? — сплющенную в длинный блин за ненадобностью пятого измерения. Положила в отдельный карман маленький белый ноутбук. По-хорошему, перед редактурой сценарий надо распечатать, увидеть на бумаге. На первом же встречном принтере. Так, что у нас еще из необходимых вещей?
Маленькая наблюдала за моими сборами медленными движениями черных глаз из-под периодически смыкающихся век. Она хотела спать, уже засыпала. В это время мы с ней обычно выходили на прогулку.
За спиной скрипнула створка, впуская высокую и широкую, как дверной проем, струю холодного воздуха. Как будто непонятно, что здесь ребенок, что дверь нужно прикрывать за собой, едва проскользнув внутрь, какой же ты все-таки козел!..
Гневно обернулась навстречу.
— Ты не идешь гулять? — спросил Яр.
— Дверь закрой!
Выкрикнула заготовленное по инерции, тем более что какая разница, кто из них. Яр спохватился, аккуратно прикрыл створку. Малышка вздрогнула от моего крика и снова опустила веки, похожие на блюдца из мутного стекла.
Он подошел ко мне, по дороге споткнулся о распластанную сумку, посмотрел на нее недоуменно, словно припоминая, что же это такое может быть. Перевел глаза на засыпающую девочку, затем в угол под ставнями, где стояла картина Михайля; мой взгляд следовал за его, след в след, словно по тропе, прокладываемой через минное поле. И тем более неожиданно наши глаза встретились.
— Ты уезжаешь? — коротко спросил Яр. — С ним?
— Не неси ерунду. Мы все вместе уезжаем. Или ты собирался так здесь и жить, на этой Поддубовой-5?
— Я ничего не собирался.
— Вот именно! — я заводилась, и это было странно, Яр никогда меня не доводил, он всегда, наоборот, не давал завестись, не позволял захлестнуть и пробить. — Ты сидишь и тупо смотришь кино, как будто тебя ничего не интересует. А надо что-то делать! Я прожила в этом кошмаре три месяца и не свихнулась, но я не могу больше!..
Яр должен был что-нибудь сказать. Например, он мог бы отпустить какую-то польскую шуточку, это срабатывало безотказно. Вообще-то он редко говорил при мне по-польски, сознательно сводя к минимуму свой иностранный шарм, имманентное и незаслуженное мужское преимущество. Или просто улыбнуться, заглянуть в глаза, провести ладонью по щеке, как он всегда умел. Мог бы, должен был — но молчал, не трогался с места, и я не понимала, я отказывалась понимать!.. И заводилась еще больше, набирала обороты, при этом четко, будто под ярким зимним солнцем, осознавая: все равно не пробьет. Фальшивка, обманка, холостые обороты — на изнеможение. Почему он молчит? Почему не делает ничего?!
Он шагнул вперед и толкнул меня в грудь — резко, сильно, зло, непостижимо, — и я не удержалась на ногах, растянулась поперек лежанки, больно стукнувшись спиной о ее край, и, стиснув зубы, сдержала вскрик, потому что маленькая же, и вскинула глаза с гремучей смесью гнева и изумления. Но взгляду не хватило пространства, взлетной полосы для разгона. Потому что Яр уже был слишком, слишком близко. Уже нависал вплотную, опершись на локоть, уже расстегивал грубым и точным движением молнию на моих джинсах — и я тоже рванулась к его поясу; почему-то в кино герои прежде всего избавляются от верха одежды, да кому он мешает на самом деле, верх, вот черт, застежка на ремне, как ее там, щелк, быстрее, быстрее…
Что-то ритмично стучало там, за окном, наверное, ставня, я же разбила тогда стекло, и Яр тоже разбил, теперь во флигеле сквозняк, продувает из конца в конец… Стучало все сильнее, все настойчивее, и на стук наложился свист, громкий, пронзительный, переходящий в завывание, страшный голос холодного зимнего ветра. Жарко, стянуть свитер через голову, отбросить в сторону, неизвестно куда, быстрее, слышишь, еще быстрее!..
Прижалась, приникла, прилипла к нему. Мне все еще было жарко, но Яр уже нащупал на полу и подтянул до груди лоскутное одеяло. Тут и распахнулась дверь, впуская ледяной ветер, клубы мелких снежинок и Пашку в расстегнутой куртке и с непокрытой головой, тяжело переводящего дыхание.
— Ну слава богу, — выдохнул он после естественной паузы: и насмешливо, и с облегчением. — Я уже думал, вы в лес пошли. Видали, что делается?
Я завернулась в край одеяла и приподнялась к окну. Увидела неясную белую муть. Кивнула Пашке:
— Ничего себе.
Вот эта комната, мадемуазель. Окна выходят на Сену, здесь настоящий старый Париж, не с открыток для туристов, а истинный, для тех, кто понимает. С кинофестивалем в те годы работала Мариз, моя давняя подруга, и она всегда селила участников в нашей гостинице. Большинство не ценило, нет. Особенно из стран бывшего соцлагеря, Восточная Европа, я имею в виду, про русских вообще молчу. Эти люди понимают только деньги, пьянку и гламур. Потому у них и кино такое. Не принимайте на свой счет, мадемуазель, в вас-то чувствуется порода. Готова поспорить, ваша прабабушка была графиня, из эмигрантов… нет? В таком случае… О да, русский балет! Я должна была догадаться.
Окна мы сменили два года назад. Раньше были обычные рамы, не металлопластик, и над ними полосатые маркизы, очень стильные, вы можете посмотреть на фотографиях внизу. Лично я была за то, чтобы заказать новые по тем же эскизам, однако хозяин решил иначе. Все должно меняться, жизнь не стоит на месте. Но тогда маркизы еще были, и она любила сидеть в их тени одна, облокотившись на подоконник, когда все другие пьянствовали в номерах. Удивительная женщина. Она понимала Париж, понимала настоящее. Как ее звали, напомните?.. Марина, да, конечно, Марина.