И знаете, как она сказала? Будто он богатый иностранец, миллионер, и затеял все — из-за любви. Вот это, бабы, скажу вам, любовь!.. Чтоб вот так взять и в нашу-то глушь сунуться. Хоть и страшный сам, как смертный грех, но все равно же!
Хотела б я на нее, на ту, посмотреть.
Марина.
Маринка, Мариша, Маришечка, не плачь, моя морская девочка, самая красивая на свете, красивее моря ничего не бывает. Вот я тебя и присвоила, заплатив пускай не самым дорогим, но тем единственным, что неоспоримо принадлежит мне — своим именем. Аквамарин, запомни, это берилл, самый красивый из всех, я тебе покажу. Потом я еще много чего покажу тебе и много чему тебя научу, раз уж ты моя, раз так получилось. Это будет наш общий сад камней, наш единственный настоящий мир. Тем более что мы уже почти весь его облетели — вдвоем с твоим отцом.
— Ну что, упаковалась, готова?
Михайль заглянул в приотворенную дверь, впуская сквозняк и снежинки, надо же, опять идет снег. Увидел, что ничего у нас не упаковано, и смешно разозлился, морща нос:
— Ну ты даешь, Чернобурка! Я оба стекла уже вставил!
— Серьезно? Что-то мы тут за окном ничего не слышали.
— Ну хорошо, одно вставил, другое обдумал, осталось начать и кончить, фигня. Чем ты тут занималась?!
— Обдумывала, как лучше все сложить.
— Ну так вперед! Мы вообще сегодня переберемся или как?
— Михайль, а ты точно уверен?..
— Давай-давай!
Убежал, захлопнув дверь так сильно, что она приотворилась снова, сама собой, пришлось идти закрывать. Выглянула наружу: еще светло, дни удлиняются, не исключено, что скоро настанет весна. Вещей у нас с Маринкой было всего ничего, за две-три ходки могли бы перенести на руках, но Михайль настаивал на том, чтобы перебраться во флигель сразу, в один присест. И его совершенно не интересовало, что подумает об этом Отс, если вдруг вернется.
Я и сама знала, что он не вернется, да и в любом случае это не имеет больше значения. В нашем реальном мире работают другие координаты и ценности, у нас все теперь другое, включительно с прошлым и будущим, и мы оба об этом знаем. Вернее, все трое, да, маленькая, солнышко, моя Мариша?
Разумеется, в парижскую сумку поместилось все: и то, что я привезла с собой, и то, что осталось от Маринкиного приданого, боже мой, ну как мы будем жить без памперсов? Хотя Михайль, наверное, достанет еще, он же может, он может все. Даже стекла вставлять; где он их тут, кстати, взял, хотелось бы знать?
— Ну, ты уже?
— Ага, бери сумку. Я Маринку понесу.
— Давай сюда и сумку, и Маринку!
— Михайль…
— В темпе, в темпе! К ночи устроимся, как белые люди. Чего тебе еще?
— Ничего. Смешной ты.
— На себя посмотри.
Он, конечно, не мог оставить без ответа ни одной моей реплики, колючий, словно кожура каштана, как не мог ни на миг выпасть из движения, деятельный, текучий, будто ртутный шарик. Михайль. Неподвижный, безмолвный, в гробу; воображенная картина оказалась настолько несовместимой с реальностью, что попросту смешила. А когда-то она мне удавалась чуть не каждую ночь — более чем убедительной. С лихвой восполняя то, чего я не видела своими глазами.
Вот и нечего было верить.
Маринка не захотела к нему на руки, расплакалась; наверное, придавил неудобно, нагруженный сумкой на плече и гардусом поперек локтя. Я оттеснила Михайля от колыбели, затем, нагнувшись, сунула ему в руки его же собственную картину — в один присест так в один, нечего мелочиться. Подхватила Маришу, тяжелую, скользкую в теплом комбинезоне, и шагнула к двери.
Вот только не надо обманывать себя. Нечего самым нелепым образом пытаться сопоставить и увязать тонкими нитями причин и следствий все то, что было раньше, — с настоящим, в обоих стереоскопично наложившихся друг на друга смыслах. Все, что было, отменено, все обнулилось и запущено сначала. Представь его себе лучше в постели, и не пытайся возражать в свое жалкое оправдание, будто никогда ничего такого не видела.
Получилось тоже смешно, и Михайль недоуменно обернулся:
— Ты чего, Чернобурка?
— Да так. Я тебя люблю.
— Ну и фиг тебе. Я-то тебя все равно больше.
В двери действительно поблескивало новое стекло, не рифленое, как раньше, а гладкое и прозрачное, ну и пусть, нам тут совершенно не от кого скрывать нашу жизнь. Михайль открыл, протопал через огромный Отсов коллекционный зал. Под стеллажами с дисками натекли лужицы талой воды; ужас, а если метель повредила коллекцию?!.. Надо немедленно перетереть ветошью все коробочки, пускай это на первый взгляд и непосильная работа, я теперь тоже все могу. Михайль уверенно распахнул дверь, ведущую во внутренние помещения флигеля, где я ни разу еще не была.
И мы попали домой.
Дом — это то место, которое узнаешь сразу, еще по запаху, раньше, чем включаешь свет и осматриваешься по сторонам. Я знаю точно, пускай у меня никогда и не было настоящего дома, так, жила где-то с мамой, потом сама, и не имело значения, где именно: просто коробка, стены, окна и потолок над головой. И затхлый нежилой дух всякий раз, когда возвращаешься со съемок, и побыстрее распахнуть оконные створки, впуская чужие запахи снаружи, заполняя вакуум все равно чем, лишь бы не нарушать законы физики. Впрочем, ничего этого никогда не было, мы же договорились. Пора понемногу избавляться от фантомных, как боль, чужих воспоминаний.
Наш дом — здесь. В этих чистых, теплых, уютных комнатах — сколько их тут всего, две, три, больше? — где непостижимым образом не застоялся воздух и не легла пыль, хотя никто не заходил сюда… два, три месяца?
Все-таки первым делом открыла форточку проветрить, отогнув край занавески теплого медового цвета, мягкой и шелковистой на ощупь, как шкурка домашнего зверька. Когда Маринка подрастет, непременно подарим ей кошку или щенка. У нас тут будет много домашних животных.
Еще кино. Разумеется, кино, мы каждый вечер будем выбирать себе по диску и садиться все вместе там, в просмотровой комнате, где Михайль тоже вставит оконное стекло. Коллекции Отса хватит на всю жизнь, и новинки мирового кинематографа мы станем выписывать, нам будут привозить их на проходящем поезде и оставлять перемотанные скотчем пакеты под худой шиферной крышей с жестяными буквами «Поддубовая-5». В мире снимается очень много кино, и никто не пострадает, если конкретно я больше не буду этого делать.
Мой последний сценарий отменен и обнулился вместе со всей прошлой жизнью — как ее концентрат, вытяжка, настойка на реальности, которой больше нет. Если вдруг я когда-нибудь напишу еще один, там уж точно будет все, абсолютно все придумано. Только так и возможно настоящее творчество: создание принципиально новых миров, не требующих подпорок в так называемой объективной реальности, обладающей тем единственным сомнительным достоинством, что она одна на всех.
Правда, для создания чего-то похожего на собственный мир нужно, чтобы — пробило. А отсюда уже некуда и незачем пробивать.
Раздела Маринку, посадила ее на ковер с длинным ворсом, будто мягкая трава, наконец-то у нас есть где ползать, ведь мы давно уже выросли из колыбели. В спальне, конечно, стоит и ждет детская кроватка, было бы странно, если б ее здесь не оказалось. Отворила ближайшую дверь, но она вела не в спальню, а в ванную: сверкающий кафель с морскими узорами, широкая ослепительная раковина и сама ванна — как бассейн, сегодня Маринка впервые в жизни искупается по-человечески, да я и сама успела забыть, как оно. Во внезапной тревоге повернула кран с красным вентилем; ф-фу, да ладно, перестань, неужели ты и вправду боялась, что не будет горячей воды?
— Ну как, осмотрелась? Можно жить?
— Можно. Михайль…
— Да?
— Ничего, если я сейчас в ванну залезу?
Он выглянул из соседней комнаты, состроив физиономию безмерного удивления:
— Ты у меня спрашиваешь? Чернобурка, чего ты такая смешная?
— Ну тебя. За Маринкой присмотри.
Михайль кивнул. За его спиной в дверном проеме угадывался угол широкой кровати под медового цвета покрывалом, ниспадающим складками. И еще край деревянной детской кроватки, похожей на резной пряничный домик.
Я вошла в ванную и щелкнула шпингалетом.
Ванна — это роскошь. Именно роскошь, а вовсе не первой необходимости предмет гигиены; представление, искусственно навязанное нам цивилизацией. Для того чтобы полностью и как следует вымыться, включая мою густую гриву, достаточно чайника горячей воды, ведра холодной, ковшика и лохани в теплой зимней кухне. С момента моего появления здесь, на станции Поддубовая-5, я мылась именно так, не испытывая особых, а потом и вовсе никаких неудобств. Да, немного сложнее было ежевечерне купать ребенка, это вообще самое трудное из всего, что приходится с ним делать, но постепенно я привыкла — а Маринке нравилось с самого начала, она смеялась заранее, готовясь расплескивать ножками теплую воду, подкрашенную травяным отваром.
Но роскошь — это правильно. Она должна быть, это компонент того, что поднимает жизнь над набором необходимостей, создает простор для маневра необязательных желаний и прихотей, крохотным довеском превращает спокойное довольство в острое счастье. Я отвернула вентиль, и второй, и подкрутила по очереди, пробуя на руку, теплая вода побежала вниз, сначала с веселым стуком, потом беззвучно, наполняя округлую эмалевую ложбину, и морская кафельная плитка отражалась в ней, окрашивая в цвет аквамарина. Красивее моря ничего не бывает, и на море мы непременно поедем тоже. Все будет так, как я придумаю, оно уже именно так, потому что все придуманное — существует. Да, Михайль?
Он стоял в дверях. И как у него это получилось, я же вроде бы закрывалась на шпингалет?.. И смотрел, и улыбался, и щурил ресницы, а я лежала в наполняющейся теплой ванне, глядела снизу вверх на него, непривычно высокого, большого, — и запросто видела себя его, точно такими же, как мои, глазами. Узкая и смуглая, зыбкая и плывущая в аквамариновых отблесках на блестящей поверхности; мне сорок два, я помню, смотри, правда же, я могу даже гордиться тем, что мне сорок два?..