Но позвольте, это же…
Ваш новый дом, княгиня. А вот тут, – Бойцов очеркнул плоским ногтем правый флигель, – тут ваш старый дом. Мы спрячем его внутри нового. Немного перестроим, облицуем заново. Сделаем левый флигель в том же стиле. Будьте покойны, никто никогда не заметит разницы. Люди видят только то, что хотят увидеть.
Борятинская не нашла что возразить.
Это была правда. Слишком чудесная, чтобы в нее поверить.
А сад?
Старый сад останется на прежнем месте. А вокруг левого флигеля придется разбить новый, чтобы сохранить надлежащую симметрию. Так что у вас будет два дома – и два сада.
Бойцов вдруг засмеялся от радости, и Борятинская засмеялась вместе с ним, будто дом был уже готов и оставалось самое веселое, счастливое: сочинять шторы, подбирать мебель, расставлять, гармонизируя пространство, безделушки, шкатулочки, вазы, полные цветов, срезанных тут же, под окном.
Да, разумеется, цветник можно разместить вот тут, но я бы советовал…
Оба по-школярски склонились над рисунками, и Бойцов, высунув от усердия язык, проводил поверх нежных акварельных мазков четкие карандашные линии, взрослые и сухие, писал крошечным почерком крошечные круглые цифры и буквы, и Борятинская, которую время от времени он, сам не замечая, отодвигал локтем, чтобы не мешала, стояла так близко, что слышала даже запах от его неопрятной тужурки – не то пота, не то недавно засохшей краски.
Дверь отворилась, и без спросу, без стука вошла Туся, как всегда – растрепанная, краснощекая, в сбившихся чулках. Кисейный подол хорошенького платьица, пальцы, даже нос – в черных земляных пятнах. Мелькнул призрак негодующей гувернантки, но ее жестом осадил вездесущий Мейзель – и вошел следом.
Придержал Тусю за плечо, тихо напомнил – проси, а не доноси. Доносчику – первый кнут.
А вот тут, – продолжал увлеченно Бойцов, – тут будут хозяйственные постройки. Здесь может жить управляющий…
Туся нахмурилась.
А где будет жить Боярин? – спросила она громко.
Бойцов обернулся и поперхнулся даже.
Борятинская ахнула на пятна, но тут же засмеялась, поняв. В кулаке Туся крепко сжимала прошлогоднюю морковку, непристойно крупную, грязную, явно добытую в погребе. Боже мой, она уже и до погреба добралась!
Где будет жить Боярин?
Бойцов, едва ли хоть раз в своей взрослой жизни говоривший с ребенком, растерянно посмотрел на Борятинскую. Потом на Мейзеля.
Боярин? Но, простите…
Это вы меня простите за неловкость. Боярин – это жеребец. Туся у нас страстная лошадница. Позвольте я представлю вас друг другу. Это моя дочь Наташа. А это Бойцов… – Борятинская поискала в воздухе подходящее имя-отчество, но не нашла и просто прибавила – наш архитектор. Он построит нам чудесный новый дом.
Мейзель вскинул брови – оспаривая решение, принятое без него. Борятинская, много лет оттачивавшая искусство замечать только то, что ей угодно было замечать, наклонилась к Тусе и укорила ласково.
Ты же знала, что я занята, милая. Нельзя вот так прерывать беседу. Это неучтиво.
Но мадемуазель не позволяла мне взять морковку!
Первый кнут! – тихо напомнил Мейзель, и Туся тут же поправилась.
Вели, чтобы мне всегда давали моркови для лошадей, maman. Иначе я сама буду брать, как сегодня.
Хорошо, милая, я распоряжусь.
Туся повернулась к Мейзелю торжествующе.
Видишь, Грива, maman мне позволила!
Тем не менее, – ответил Мейзель спокойно, – просить ты все еще не умеешь. Ты требуешь. Это другое.
И пусть другое, – сказала Туся. – Зато у меня будет морковь.
Она подошла к Бойцову и прямо, по-мужски протянула руку.
Наталья Владимировна Борятинская, – представилась она.
Бойцов, которого отец последний раз высек в шестнадцать лет – за взятый без спросу кусок хлеба, – молча потряс горячую грязную ладошку. Ему на секунду показалось, что он просто спит или бредит – от усталости и нервного напряжения. Он всю ночь рисовал и придумывал этот дом. Нет, он рожал его всю ночь – и чудом разрешился от великого бремени.
Ему был нужен этот заказ. Необходим.
И княгиня еще не знала самого главного.
Туся дернула его за панталоны.
Так вы построите конюшни? Там должно быть светло. И просторно. Боярину сейчас тесно, он сам мне сказал. И другим тоже тесно.
У вас много лошадей, княгиня?
Бойцов по инерции говорил с Борятинской, не в силах поверить, что в мире взаправду возможна деловая беседа с девочкой чуть выше его колена. Впрочем, может, у князей так принято. Бойцов родился на хуторке недалеко от Нижнего. Отец его был однодворцем. Половина крестьян жили лучше, чем они.
Это у меня много лошадей, – надменно отрезала Туся. – Maman их не любит и не понимает. Но мне надо еще больше. Покажите, где будет конюшня.
Бойцов перевернул один из листов, – опрокинув и сад, и флигель, – и быстро, уверенно начал набрасывать конюшню. Туся, двумя коленями забравшись на стул, следила за ним очень серьезными, очень светлыми глазами.
Это не так, – вдруг сказал она, – это поить неудобно будет. Перенесите! И вот тут башенка должна быть. Вы сами разве не видите?
Бойцов послушно переделал рисунок, парой штрихов обозначил готическую башенку, круглую, с узкими стрельчатыми оконцами. Манжеты у него, и без того плачевные, посерели от грифельной пыли. Он снова высунул от стараний язык, и Туся машинально повторила за ним. Теперь оба казались ровесниками.
Княгиня и Мейзель переглянулись. Борятинская сморщила губы, но удержалась от улыбки.
Вот так хорошо? – Бойцов пододвинул лист Тусе.
Она, секунду подумав, кивнула.
Да, хорошо. Но надо спросить еще. У Боярина.
Она спрыгнула со стула – ловким, точным, необыкновенно гармоничным движением, которое единственное выдавало в ней ребенка из очень богатой и родовитой семьи. Все они умели двигаться, как греческие боги. Почему – Бойцов не знал. Он – не умел. И не пробовал даже. Не пытался.
Вас как зовут? – спросила Туся, запрокинув к нему хорошенькую кудрявую голову, и Бойцову почему-то показалось, что это она выше его, а не он. – Maman сказала, но я не запомнила.
Петр Самойлович Бойцов.
Нет, это долго очень. Я не люблю. Просто – Бойцов. Пойдемте, я представлю вас Боярину.
Туся взяла Бойцова за руку и потянула за собой.
Бойцов растерянно оглянулся на Борятинскую.
Я не сказал главного, княгиня, – пролепетал он. – У меня нет официального права на проведение строительных работ. Дело в том, что я не имею должного образования…
Это неважно все! Пойдемте!
Княгиня кивнула – это действительно было не важно. Теперь.
Дверь за Тусей и Бойцовым затворилась.
Мейзель подошел к столу, просмотрел рисунки, пожал плечами выразительно.
Окрошка какая-то. Впрочем, если вам угодно, Надежда Александровна…
Он понравился Тусе.
Да, я заметил. Пусть строит. А для официальных подписей наймем кого-нибудь другого. Дороже, правда, встанет.
Он понравился Тусе, – твердо повторила княгиня.
Стройку заложили в начале июня. Бойцов обещал управиться за год – и слово свое сдержал. Новый усадебный дом в Анне получился огромным и нарядным. Праздничным. Борятинская была несказанно счастлива.
А Бойцов, получивший превосходные рекомендации, быстро вошел в моду и построил по всей России еще с десяток великолепных усадеб, одна страннее и причудливее другой. И всякий раз на конюшне была Тусина башенка. На удачу.
Разрешение на строительные работы он так и не получил, как никогда не получил и надлежащего образования.
Самоучка. Выскочка.
Умер в 1918 году. А может, в 1919-м.
Никто не знает – от чего и где.
Тогда многие так умирали.
В первых числах июня привезли новую книжку парижского La mode – и Борятинская, на минуту всего и открывшая журнал, опомнилась только через час – новый дом, еще не существующий, уже требовал соответствия, так что она мысленно подсчитывала дневные платья: никак не меньше пятнадцати на сезон, а вот вечерних выйдет… Нет, это немыслимо – юбки стали еще у́же, и так ходишь, как спутанная, лишь бы не упасть. А вот так собрать гирлянду вдоль турнюра – очень умно, а если еще и вместо цветов пустить листья, то выйдет и просто, и с большим вкусом.
Впрочем, Арбузиха сама что-нибудь придумает – еще лучше.
Борятинская вдруг подняла голову, задумалась, покрутила в пальцах немолодой серебряный колокольчик. Бойцов обещал в новом доме электричество и сонетки на шелковых снурках, тоже электрические, невиданные. Позвонила, все больше раздражаясь. Еще позвонила. Вышла сама. А что же это – Арбузова давно приходила? То есть как? Отчего же? Все только глаза прятали да руками разводили – ну никакого ровно толку от того, что в доме столько прислуги. Всё приходится самой.
Мейзель только хмыкнул – и расценивать это можно было как угодно. Он тоже ничего не знал, нет. А предположениями не имел обыкновения делиться.
Будьте любезны, немедленно пошлите узнать.
Ей доложили через час, сразу после обеда. Танюшка сама и сказала, выждала нужный момент, когда и со стола собрали, и Туся на конюшню унеслась, и Мейзель с Бойцовым в сад вышли: у Бойцова такой табак был вонький, что княгиня сразу сказала, чтобы курить только на воздухе, ну и Мейзель за ним увязался, про войну с турками рассуждать, как раз новую объявили, мало нам будто старых было, ну да турку мы спокон веку били и будем бить – и говорить даже не о чем.
Танюшка наклонила по-собачьи голову, прислушалась к силуэтам мужских голосов за распахнутыми окнами. Ну ты подумай, уже про кирпичи разведывает. До чего же досужий немец, чистый бес неотвязный!
Барышня, вы просили про Арбузиху узнать…
Борятинская даже руками замахала и сказала тоненько, как в детстве всегда говорила, – да что ты врешь! Как это – умерла?! Почему? И замолчала, только все по столу шарила, будто ослепла или с ума сошла. Из-за портнишки какой-то, прости господи!
Голоса́ за окном тотчас смолкли, и быстро вошел Мейзель – бес, как есть бес, как услышал, как д