– Доброе утро, – произнес Коултон. – Похоже, все готовы идти заниматься оранжереей.
Либби тоже шагнула к дверям:
– С добрым утром.
– Либби? – с явной озадаченностью спросила Элайна.
– Я решила сегодня приехать пораньше, – с излишней даже поспешностью объяснила она, ставя на стол кружку. – Решила, что на заре там будет наилучшая подсветка.
– Вам надо было и меня позвать. Я могла бы пойти с вами.
– Это было еще слишком рано.
– Я обычно плохо сплю, – сказала Элайна. – В любое время можете постучаться ко мне в дверь, и на девяносто девять процентов я буду бодрствовать.
– Хорошо, буду иметь в виду.
– А теперь, милые дамы, – обратился к ним Коултон, – мне надо собрать детей в школу.
– Что означает: отойдите и не мешайте, – с улыбкой пояснила Элайна. – Либби, пойдемте ко мне. Проведу вам экскурсию по особняку, пока Коултон закончит с мальчиками.
– Звучит заманчиво, – согласилась Либби.
– Скоро увидимся, – сказал Коултон.
Их разделяли всего несколько шагов, и вновь по ее телу мощной волной прокатилось плотское желание. Сэм наклонился к Джеффу и что-то ему на ухо сказал, отчего оба захихикали.
– Тогда оставлю тебя пока заниматься сыновьями.
– Хорошо.
Солнце уже достаточно поднялось над горизонтом, успев разогнать утренний туман. Впереди был еще целый день.
Келси и Сэйдж, радостно виляя хвостами, сразу же подбежали к Либби. Келси не медля опустила к ее ногам палку. Либби зашвырнула палку подальше, на этот раз как следует вложив в бросок силу, и Келси со всех лап помчалась за игрушкой. Либби тем временем наклонилась почесать между ушами Сэйджа, который сегодня тоже явно искал ее внимания.
Через черный ход они вошли в кухню, где вовсю витали запахи яблок и корицы. Маргарет нигде не было видно, однако в духовке что-то уже вовсю пеклось, причем сразу на двух противнях.
– Хотите посмотреть, какие у меня сегодня получились фотографии? – спросила Либби.
– С удовольствием, – ответила Элайна и, достав из кармана очки для чтения в светло-голубой оправе, надела их на нос.
Они сели за стол, и Либби принялась «пролистывать» на экранчике последние снимки. На нескольких в изумительно пойманном ракурсе было схвачено, как солнечные лучи преломляются сквозь стеклянную крышу в целую радугу цветов.
– Вот эти – совершенно великолепные, – молвила Элайна.
– С таким объектом съемок иначе просто невозможно.
– А чисто ради искусства вы занимаетесь фотографией?
– Со старшей школы – уже нет. В ту пору я мнила себя настоящим фотографом, сама печатая снимки и полоща их в ванночках с проявителем и фиксажем. Собрала целую коллекцию старых фотокамер. Этим летом планировала взяться за это заново, но пока что этого не произошло.
– Почему?
– Видимо, еще не пришло время. Справиться со смертью отца и со всем прочим оказалось дольше, чем я предполагала.
– Да уж, все прочее… Прочее порой отнимает чересчур много времени.
Элайна произнесла это так, будто на собственной шкуре успела прочувствовать, насколько все то, что вкладывала Либби в понятие «прочее», истощает творческие способности и умственные силы.
Затем Либби задержалась на одной из фотографий спящего фонтана. Яркие лучи солнца скользнули мимо камня, как будто она пыталась «щелкнуть» нечто, стремительно мелькнувшее в стороне. Либби открыла следующее изображение – но лучей света там уже не было. Когда же она перешла к последнему снимку – с нацарапанным на стекле именем Сэйди, – ее внимание привлек световой блик на этом фото.
– Очень странно, – произнесла она.
– Что-то в нем есть потустороннее, – заметила Элайна.
– Такое впечатление, что у вас там водятся привидения, – пошутила Либби.
Лицо Элайны между тем осталось серьезным.
– Ничуть в этом не сомневаюсь. Уверена, у нас по всему поместью слоняются беспокойные души.
– Но почему именно здесь?
– У старых мест накапливается много непростого прошлого.
– Вы говорили, этот зимний сад построил ваш дедушка для вашей бабушки?
– Да, он был возведен на исходе лета 1941 года. Дедушка написал тогда своему управляющему, приложив к письму эскиз оранжереи наподобие той, что он видел в Лондоне, когда проходил там медицинскую стажировку. И велел управляющему немедленно эту оранжерею возвести. Когда в ноябре 1941-го он вернулся домой с молодой женой, то преподнес ей зимний сад в качестве свадебного подарка.
– Вот это любовь!
– Наверное, да.
– И долго продлился их брак?
– Сорок семь лет. Дедушка умер в 1989-м.
Таймер на духовке запищал, и Элайна, надев кухонные рукавицы, вытянула оттуда один за другим два пышащих ароматным паром противня. На одном оказался белый хлеб, на другом – булочки с корицей.
– Маргарет с вечера проинструктировала меня поставить их в духовку в семь утра. Я просто подумала, что вы или кто-то из бригады работников проголодаетесь. Здесь еще есть кофе. Так что угощайтесь, пожалуйста.
Либби поднялась из-за стола и наполнила себе кружку, очень надеясь, что этой порцией не переберет свою утреннюю дозу кофеина. Стоя рядом с Элайной, она заметила у той на тыльной стороне запястья темные тугие вены, а также еле видную отметину после недавней капельницы.
Элайна подала Либби тарелку с румяными завитками и столовые приборы, себе же достала из холодильника имбирный эль.
– А вы есть не будете? – спросила Либби.
– Я не любитель завтракать.
Либби разрезала влажную, истекающую клейким сиропом булочку, наколола кусочек вилкой, отправила в рот. И чуть не застонала от удовольствия.
– Изумительно!
– Это все у нас Маргарет. Ни дня нигде специально не училась – а готовит на уровне лучших профессионалов.
В ярком утреннем свете Либби заметила, что волосы у Элайны местами сильно поредели. Она положила в рот еще кусочек сладкого завитка. Либби очень хотела задать Элайне еще вопрос, но не решилась.
– Спрашивайте, не стесняйтесь, – молвила Элайна, словно прочитав ее мысли.
Либби поднесла ко рту кофе, пытаясь скрыть удивление.
– Что, простите?
– Я заметила, как вы разглядываете мои руки. – Словно машинально, Элайна натянула на запястья рукава.
– Простите. Не хотелось показаться бестактной.
– Я нисколько не воспринимаю это как бестактность. Лишь как любопытство и беспокойство обо мне.
– Во мне просто говорит сестринская подготовка, – объяснила Либби. – Я автоматически пытаюсь определить диагноз. И от этой привычки никак не избавиться.
– У меня был рак груди, – сказала Элайна. – Третьей степени. Мне его диагностировали два года назад. Я сделала операцию и прошла два курса химиотерапии. Пока что, кажется, помогает.
– А когда будете знать точно?
– К концу июня.
– Извините.
– Ничего. – Элайна задумчиво постучала пальцем по запотевшей баночке эля. – Рак умеет быстро отсекать все ненужное. Если бы мне не пришлось от него лечиться, меня бы здесь, наверное, и не было.
– Да, Коултон говорил, что вы два года назад наняли его и всерьез взялись за Вудмонт.
– Я решила, что сумасшедший ритм жизни Вашингтона для меня будет чересчур. Лофтон с головой ушла в учебу в Школе права, и внезапно идея провести остаток жизни в шумном, забитом людьми городе показалась мне бессмысленной. Впрочем, я по-прежнему лишь часть недели провожу здесь. К тому же я вовсе не уверена, что Тед когда-нибудь сможет жить вдали от города. Но я стараюсь здесь бывать как можно больше времени.
– В субботу я его не видела.
– Он готовится к суду. Решил сделать себе следующие выходные подлиннее и приедет завтра.
– А вы давно с ним женаты?
– В августе будет тридцать лет. Мы планируем закатить здесь, в Вудмонте, большую вечеринку. Считайте себя среди приглашенных.
– Очень любезно с вашей стороны.
– Я от всего сердца. Вы мне очень нравитесь, и для меня будет честью видеть вас среди гостей. Ожидается настоящее празднество.
– Спасибо. В подарок я сделаю вам фотографии с юбилея.
Элайна отпила немного эля из баночки.
– Никакой неожиданности для меня в этом, конечно, не должно было быть. Я о раке. Он был у моей матери, и она с ним справилась. И если бы она не погибла в автомобильной аварии, то до сих пор была бы жива. И бабушка моя тоже умерла от него.
Помолчав немного, Либби сказала:
– У моей матери в жизни не было каких-то физических хворей. Она страдала психическим расстройством. Хотя, разумеется, с точки зрения генов ни то ни другое не имеет ко мне никакого отношения. Меня ведь удочерили.
– И вам всегда было известно то, что вы не родная дочь?
– Нет, не всегда. Я это выяснила, когда мне было двенадцать. На большом семейном сборище мне поведал об этом двоюродный брат. Оглядываясь на прошлое, я никак не возьму в толк: как мои родители могли надеяться сохранить это в тайне в таком маленьком городке?
– А вам что-нибудь известно о вашей родной семье?
– Я знаю лишь, что родилась в Нью-Джерси и что родила меня мать-одиночка. У меня имеется скрепленное печатью свидетельство о рождении, однако, кроме этой, никак меня не идентифицирующей, информации от государства, я больше не располагаю ничем. – Либби поболтала кофе в кружке. – Возможно, если мне хватит духу однажды разобрать отцовский письменный стол, я что-то и найду о своем прошлом.
– Вы так еще туда и не заглянули?
– У меня слишком много было перемен за последний год. Не уверена, что я морально готова к еще одной.
– Но однажды это все-таки придется сделать.
– Да, конечно же, придется.
– Для человека очень важно отыскать свои корни.
– Меня в этом деле больше всего интересует медицинская информация. У меня было три выкидыша. И было бы неплохо знать, не было ли у меня такого в роду. Хотя бы для душевного спокойствия. Да и вообще, хорошо бы такое знать заблаговременно.
– Я глубоко сочувствую, что вам не удалось их выносить.
Ее слова несли в себе искреннее сопереживание, и Либби это тронуло. Личное страдание помогает ближе прочувствовать чужое несчастье.