Ловить шмелей легко. В правой руке у ловца стеклянная банка, в левой — пластиковая крышечка. Сидит шмелюга на цветочке, нектар собирает, хлопочет, все обхаживает, все ощупывает… И ты его справа и слева аккуратненько, баночкой и крышечкой — хлоп, и вот он уже внутри банки, жужжит, жужжит, а выхода-то нету.
Ловить и закабалять другие существа — первая и главная потребность человека. А вторая потребность — мучить и убивать. Тут проявляется, как сказал бы знаток этих дел Достоевский, сладострастие чистое, убойное, бесконечное… Голливуд!
Одного бомбовоза мало, надо десяток поймать, да пожирнее, помохнатее. И еще пару бабочек, несколько ос и пчел. Тогда банка, как Ноев ковчег, жужжит, скрежещет, движется в руках… Это также приятно ловцу, как беременной женщине приятно чувствовать внутри себя толкающегося ребенка.
Потом можно, не торопясь, достать увеличительное стекло и начать прямо через банку жечь насекомых. Прижигать. Дырявить. Убивать.
Сфокусируешь лучи на черной металлической, опушенной темным мехом, шмелиной плешке. Шмель попытается уползти от жгучего солнышка по стенке банки или улететь, ему больно, а ты его догонишь и печешь, печешь ему шкуру. А от нее дымки в разные стороны прыщут… Слышно легкий хруст. Сладко! Только воняет все это противно. Палеными ногтями.
— Давай, давай, Мамик, смотри, вон там бомбовоз полетел, сейчас сядет и начнет жрать… Лови, лови его, гада членистоногого!
Мамик дернулся и побежал. К цветку подкрался мягко, как кошка и тут же захлопнул шмеля-бомбовоза в банке вместе с цветком.
— С цветком нечестно! Кашку выброси вон, но так, чтобы бомбовоз не удрал.
— Неее могу, боюсь вылетит, и семь раз больнее обычного ужалит. Он же разозлился! Как бы крышку не прокусил!
Мамикон протянул мне банку и посмотрел на меня жалобно, как испуганная собачка. Про себя я так и звал его — «собачка Мамик». В то лето он ходил за мной, как на поводке. Прилип. Отвязаться от него было трудно. Грубость он прощал. Побои тоже. Покровительства и защиты не требовал. Мамик был меня на два года моложе, поэтому его преданность не льстила мне, как это было бы со сверстником, а злила.
В перерывах между шмелиной охотой мы боролись. Вначале стоя, а потом и на земле. Густая трава клеверного поля служила нам ковром. Я сжимал руками его тощее слабое тело, Мамик не только позволял мне жать себя, но и сам прижимался ко мне низом живота. Терся и ласкался, как щенок, скорее всего, не понимая, что это против каких-то правил… Против его и моей природы. Боролись мы долго. В борьбе возбуждались. И начинали друг друга кусать. Это было еще приятнее, чем тереться и жать. Почувствовать между зубами живую плоть. И кусать, пьянея от безнаказанности и взаимности. Страдать и мстить за страдание. Кусать руки, бедра, живот, потеряв всякий стыд, забыв о заповедях приличия, о настырном мире взрослых, кусать до кровавой пены во рту…
Я взял банку из рук Мамика, открыл ее, вынул двумя пальцами цветок, выкинул его и в броске поймал вылетевшего из нее бомбовоза. В благодарность получил от Мамика томный влюбленный взгляд. Кинулся в погоню за другим шмелем, выследил его и поймал. Потом поймал двенадцать его сестер. Затем — коричневую бархатную бабочку с глазками на крыльях, две пчелы, летучего жука с длинными ногами и огромного красноватого кузнечика… Передал банку Мамику. Он долго бегал за маленькой желтобрюхой осой, которая не собирала нектар, а, тонко звеня, замирала в одной точке над цветком. Как спутник на стационарной орбите. Наконец, поймал ее и отдал банку мне. Я заметил, что у него дрожат руки, неестественно часто моргают глаза. На его темно-синих шортах вырос маленький холмик.
Я спросил:
— Кого будем учить? Длинноусых прямокрылых или перепончатокрылого бомбовоза?.
— Давай кузнечика отпустим, он не злой, у него жала нету… И жука…
— Сможешь сам?
— Нет, боюсь шмели вылетят и ужалят.
Вынутъ из банки, полной злобных шмелей, ошалелого кузнечика было труднее, чем выкинуть ромашку. Но я смело взялся за дело — слабость моего дружка придала мне куража. Перевернул банку крышкой вниз и осторожно, прямо у земли, открыл ее. Летающие насекомые оказались наверху, а кузнечик и жук упали на землю. Умный жук сразу уполз в щель. А глупый кузнец скакнул неловко, ударился о верхний край банки, упал, закопался… Одно ловкое движение — и он тоже был свободен. Кузнечик тут же прыгнул прямо на своего спасителя. Сел Мамику на рубашку, а потом еще раз скакнул, расправил в прыжке крылья и полетел.
— Саранча! — закричал Мамик и сжался.
Мы сели, достали лупу.
— Ну что, Мамик, поучим черных роботов? Пусть узнают, что нельзя людей жалить!
— Пусть узнают!
— Пусть познакомятся с солнечным светом!
— Пусть…
— Перед тем как попасть в страну Жужжалию!
— Жужжалию и Ужалию!
— Околендию и Подыхандию!
— Окочурию и Протухандию…
Я дирижерским жестом прекратил каденцию и перешел к делу. Попытался сконцентрировать солнечные лучи на ползавшей по внутренней поверхности банки желтобрюхой осе. Оса уползала от луча, но я настойчиво преследовал ее. Нагнал и ужалил ее лучом в голову. Она упала, сложила крылья и скрючила лапки. Умерла. Потом я отдал лупу Мамику. Он попытался обжечь лучом пчелу, но это ему не удалось, он прожог дырку на ее крыле и передал орудие пытки мне. Передавая, чуть не выронил лупу и не разбил, так сильно дрожали у него руки.
Через полчаса почти все бомбовозы были измучены и убиты. Мой друг не отрывал все это время глаз от банки. Сопел. Забыв о стыде, жадно тер упругий холмик на штанах… Я решил закончить экзекуцию, направил лучик на маленький обломок расчески, все это время ждущий своей очереди в банке. Надо было постараться не зажечь его, а только сильно нагреть. Тогда пластмасса пускала ядовитый дым. Не удалось. Обломок вспыхнул и загорелся, а вслед за ним вспыхнули и оставшиеся в банке насекомые. Особенно ярко светила горящая бабочка. Она трепетала крылышками, пыталась спастись… Через несколько секунд все погасло, в банке кончился кислород. Расческа перестала гореть и задымила, банка заполнилась молочно-серым туманом. Несгоревшие насекомые умерли. Я вытряхнул их на землю. Мамик взял в руки толстого обожженного шмеля. Рассмотрел его в лупу. Потом брезгливо бросил на землю.
Тут где-то рядом ударила молния. Истерический треск грома, распоровшего пространство как сухую ткань, казалось, порвал ушные перепонки. Мы побежали домой. За нами бежал дождь…
В следующий раз я увидел Мамикона лет через тридцать после того подмосковного лета. Встретились мы случайно на Октябрьской у кафе «Шоколадница». Мамик превратился в представительного мужчину, даже начал благородно седеть. Я не сразу его узнал.
— Простите, вас не Мамикон зовут? Угадал? Привет, Мамик… Как ты поживаешь, друг…
Мне показалось, что он дернулся, но быстро овладел собой. Узнал меня сразу, крепко пожал руку.
— Женился, защитился, собираюсь в Женеву, пригласили… Профессорствовать…
— Умница!
— А как ты? Достиг просветления?
Я в студенческие годы увлекался буддизмом.
— Еще нет, все еще ищу свое дерево Бодхи… В Битцевском лесопарке…
В конце разговора, я очень осторожно напомнил ему про шмелиную охоту. Мамик наморщил высокий ученый лоб, попытался вспомнить, но не вспомнил…
ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ ЗУБОВА
Зубова редко оставляли в покое. Отец-профессор отчитывал, что-то требовал, ученая мать цеплялась по пустякам в перерывах между слезами и лобызаниями, бабушка изводила заботами. Одноклассники дразнили Зубова. Учителя и пионервожатые наставляли. Водители автобусов и трамваев, официанты, банщики петяринской бани, капельдинеры в городском драмтеатре, работники прачечных, продавцы, дворники, проводники поездов дальнего следования, служащие военкомата и простые прохожие зудили, поучали, норовили уесть.
Их окрики, одергивания, нотации составляли звуковой фон его жизни, в голове его ревело многоголосое эхо раздраженного мира.
— Зуб, а Зуб! Сними противогаз, сопли проглотишь!
— Дневник на стол! Опять тройка за устный счет! Уроки выучил? Ложись спать!
— Заходим только в переднюю дверь, товарищи! Проходи, мальчик! Что ты на проходе встал как пень?
— Сереженька, сними носочки. Постираю. И ножки помой — пахнут плохо!
— Ты что, оглох? Не положено чемоданы на полки класть! За потерянную плацкарту штраф три рубля. Без кви-танциев!
— Какая у тебя походка неправильная, мальчик! Не качайся, попой не виляй. Поживей и полегче! Комсомолия!
— Тут вам театр, а не стадион. Прошу по сиденью не барабанить! И ногти не грызите, пожалуйста, молодой человек, тут вам не общественная уборная!
— Получите жетон! Ну что вы свои брюки в простыни суете, мы вам тоже кое-куда всунуть могём! Не видите что ль? Дробь «Б», номер 251, а вы куда жетон сунули? Рассеянный он… Проснитесь, наконец, гражданин!
— Ты что, не понял? Нет масла! И сыра нет! Сыр ему подавай! Ветчину еще бы попросил! Тут не Франция-ФРГ, а Петяринск. Двести грамм отдельной в руки! Образованный нашелся! Мы таких образованных…
— Ты, куда? Я тебя спрашиваю, ты ослеп? Ты же снег ногами наносишь, видишь — подметено? Вали!
— Как в строю стоишь! Развалился как диван! Отставить! Равняйсь, смирно! Это тебе не баран чихнул! Тут призывная комиссия, а не ослиная конюшня!
— Пива нет! Ясно? Не завезли пива. Когда завезут? После дождичка в четверг!
— Вы медведь! Отдавили мне пальцы своими ножищами! Под ноги смотрите, а не на Титова с Терешковой!
Животный мир тоже не любил Зубова.
Его щипали утки и гуси, кололи иголками ежи, жалили пчелы, царапали кошки, кусали комары, собаки, слепни, шершни, клещи, кролики и волки. Защекотывали тараканы и муравьи. Майский жук истоптал Зубову грудь, а божья коровка влезла ему в ухо и там умерла.
Дачный любимец петушок Петя яростно клевал ему ноги, причем вероломно норовил попасть в пальцы около ногтей. Однажды Петя взлетел и отчаянно кудахча, ударил-таки Зубова в лоб. Вызывали врача, а Петю отправили в суп. В зоопарке Зубова оплевал верблюд, а полчаса позже чуть не съел цирковой медведь Косолапый. Его бодали быки, коровы, овцы, козы, антилопы и яки. Дразнили обезьяны, попугаи и рыбки в аквариуме. До смерти испугал своим криком павлин. Известный своим добродушием и лояльностью к молодежи хряк Урожай в образцовом свинарнике павильона Украины на ВДНХ СССР в присутствии Зубова заговорил к удивлению публики на русском языке. Урожай прохрюкал: