— Ты чего же это парень, рубашку не постирал, не погладил, а галстук напялил. Ах ты, мочало!
Растительный мир и даже сама неживая природа тоже всячески выказывали Зубову свое нерасположение. Как иначе объяснить то, что он регулярно кололся иголками кактусов, шипами роз, резался осокой? К тому же страдал аллергией на цветы, березы, мухоморы и папоротники. Упал со скалы во время палаточного похода на озеро Увильды. Неизменно травился грибами.
У Зубова начинался понос от свежих ягод, яблок, груш и от жареной баранины. Его чуть не унес невиданный на Урале смерч. Два раза в него била молния, но промахнулась. Зубов тонул в болоте, проваливался под лед, заблудился в трех соснах, на него падали дожди из лягушек, ножей, вилок, а также листков из отрывного календаря первоклассника — «Володя Ульянов — твой дружочек круглый год». Луна повернулась однажды ночью к Зубову таинственной обратной стороной и смачно плюнула. Прославленная писателем Бажовым хозяйка Медной горы вышла специально из заброшенной шахты, чтобы показать Зубову, попробовавшему было мыть золотишко в вонючей речке Пиасе, две отвратительные малахитовые фиги. Последнее приключение к тому же чуть не стоило Зубову жизни. После нескольких недель недомогания он обратился к институтскому врачу и тот поставил диагноз — лучевая болезнь. Прописал йодистый калий, и сказал:
— Извините, молодой человек, но только идиот может в Пиасе руки мыть. В нем радионуклидов больше чем в таблице Менделеева.
Если бы это были только одноклассники, капельдинеры, дворники, хряки и радионуклиды! Что Луна? Что хозяйка Медной горы? А воспитательницы детского сада, нянечки и медицинские сестры, дотошные педиатры, грубые зубные врачи, придирчивые доценты, назойливые старосты, тошнотворные комсорги, секретари, завлабы, сотрудники первого отдела, бухгалтерши и ответственные по гражданской обороне. Даже машинистка на факультетском бюро комсомола, проблядушка Зинкина, и та, полистав комсомольский билет Зубова, изрисованный его безмозглыми двоюродными сестрами, вздохнула и выговорила мрачно:
— Тут пахнет персональным делом!
Как хотелось Зубову расшвырять их всех, плюнуть в морду Луне, звездануть по моське Зинкину, послать весь брюзжащий и кусающийся мир к чертовой бабушке. Но на это у него не было мужества…
Зубову казалось, что он стоит на площади, на постаменте, как памятник Ленину, только не бронзовый, а нагой и беспомощный. А вокруг него — чудовища. Все, что он говорит или думает усиливается и разносится во все стороны невидимыми, но могучими динамиками, так, что его слышат все, вся огромная страна, весь мир. И все, что он делает, даже тайно, по ночам, видят в специальные дьявольские бинокли миллионы злых наблюдателей. И каждая его мысль, слово или действие вызывает во всем мире только смех, рев, хихиканье. И чем дольше он живет, тем больше чудовищ скапливается вокруг него.
Единственным ответом Зубова на все придирки, поучения и унижения от разнообразных двуногих, парнокопытных и беспозвоночных обитателей нашей планеты была чашечка крепкого, по-турецки сваренного кофе и сигарета. Раз десять в день, еще лучше — пятнадцать, а, если финансы и физиология позволяли бы, день и ночь, без перерывов на работу или сон.
Пил Зубов кофе без вульгарного сахара и декадентских сливок. Только черный. В одиночестве.
Не торопясь глотал ароматную тропическую жидкость. И его жизнь опрокидывалась в волшебную чашечку. Вся жизнь, со всеми ее цветными бирюльками, асфальтовыми разочарованиями и небесными надеждами. Коричневый маг-кофеин прогонял назойливую нечисть, звенел тихонько алмазными бубенцами на золотых манжетах и уводил покорного Зубова с постылой советской площади в волшебную пустоту его внутреннего мира. Лицо Зубова выражало сосредоточенность и умиленность. Кофе дарил ему вечную жизнь.
Окончив в Петяринске десятилетку, поехал Зубов в Москву, поступать в инженерно-строительный. Сдал документы. Получил место в общежитии.
Скоро первый экзамен — письменная математика. Зубов трясся. Боялся даже не экзамена, а того, как презрительно посмотрит на него экзаменатор, как тяжело вздохнет отец, как расплачется мать, как заохает бабушка, как захихикают двоюродные сестры, как втайне обрадуются друзья и знакомые. Как ехидно взглянет на него продавец авиабилетов в кассе на Ленинском проспекте.
— Абитуриент с Урала? Обратный билет. Понятно. Петяринск? Сурово! Непонятно, зачем туда самолеты летают…
Зубов получил по письменной математике тройку. Это было не так уж плохо. Теперь надо было постараться получить четверку по устной. Но на устную Зубов не попал. Вечером принесли ему телеграмму. Бабушка умерла. Похороны послезавтра. У него отлегло от сердца — появился предлог на экзамен не идти.
Да, да. Зубов мог бы ощетиниться, наплевать на похороны, остаться в Москве, поступить. И пошла бы вся его жизнь по-другому. Может быть, даже сошел бы со своего пьедестала и стал бы скучным доцентом или профессором. Но, увы, этого не произошло. Зубов уехал в Петяринск. Похоронил бабушку. Сдал экзамены в родной педагогический и остался жить в провинции. С родителями.
В 19… году Зубову разрешили на месяц поехать в Мюнхен — посетить живущего там дядю и двоюродных братьев. Что случилось с ОВИРОМ, с КГБ, как «порвалась связь времен», по чьей вине произошла потеря бдительности? Просто так отпустить на Запад относительно еще молодого человека, не обремененного семьей? Не завербованного, политически неграмотного, маменькиного сынка. Без заложников? Ведь ясно же кузнечику, что не вернется он из ослепительного Мюнхена в тяжелый индустриальный Петяринск!
И тем не менее, свершилось! Зубова отпустили.
Провожали его родители, неизвестно откуда взявшиеся многочисленные родственники и друзья детства. Мать Зубова плакала и дулась — вот, так всегда, растили, растили, а он уезжает…
Отец хмурился, пытался мысленно оценить неизбежный удар по его репутации, планировал мнимое отречение от сына на парткоме, прикидывал последствия возможного отлучения от оборонных хоздоговоров и другие финансовые и кадровые потери. Сестры завидовали. Дальние родственники льстили Зубову, всучали тяжеленные шкатулки из касимовского железа и аметистовые бусы для передачи знакомым, просили не забыть. Друзья предлагали выпить на по-сошок, мужчины терлись о бледные щеки Зубова своими мужественными щетинами, женщины делали глазки, ноздри их чувственно раздувались, а нежные груди случайно касались впалой груди отъезжающего. Зубов расслабился.
В самолете Петяринск-Москва стюардесса поставила его на место.
— Ну что вы так расселись, мужчина, пропустите инвалида… Сутмочку уберите под сиденье, мешает. Чего, куда ноги? Ноги в карманы спрячьте! И пристегнитесь! Да не так, а вот так. Откуда такие мастодонты выползают?
Через месяц Зубов вернулся в Петяринск.
Этого не ожидал никто. Ни немецкие эмиграционные службы, с тоской приготовившиеся слушать занудные истории о притеснении технической интеллигенции в СССР, ни КГБ, ни друзья, ни родители, уже переоборудовавшие комнату сына в кабинет для отца.
— Ну что же ты, Сережа? — сказала мать недовольным тоном. — Почему ты вернулся, там же дядя Генрих, там же твои братья, помогли бы на первых парах. Там же тебе весь мир открыт, а ты…
— Валенок ты и слюнтяй! — добавил отец. — Теперь тебе одна дорога — в аспирантуру. Будешь пахать. Ну что ты стоишь как столб? Помой посуду, мать полежать должна.
На Западе Зубову очень понравилось. Встретили его родственники отменно, показали ему город и окрестности, вывезли в Альпы, кормили на убой лучшими баварскими колбасами, поили пивом, прослышав о его особенной страсти, купили ему пять килограммов зернового кофе дорогих сортов и десять блоков американских сигарет, выделили отдельную комнату и у становили в ней взятую на прокат дорогую экспрессо-машину. Подарили Зубову четыреста марок, двое джинсов, пять маек, элегантные вишневые ботинки, электронные часы с будильником, небольшой кассетный магнитофон. Снабдили его необходимой информацией о немецких эмиграционных правилах, дали адреса, купили автобусные билеты. Намекнули, что он может пожить у них месяца два, а потом должен будет снять квартиру или переселиться в специальный лагерь для переселенцев.
Почему Зубов не остался в Германии? Ответить на этот вопрос легче, чем понять, почему Россия осталась азиатской страной, не пожелав сделаться сестрой европейских народов. Для того, чтобы остаться, нужно было бегать, стараться, рисковать. А Зубов в начальной школе боялся даже в туалет попроситься на уроке, терпел, терпел и однажды позорно обкакался.
Внешние идеи не доходили в нем до двигательных центров.
Надо остаться в Германии — эта мысль сияла на его внутренней сцене как неоновая реклама. Порождала в его голове множество рефлексий, которые носились по темному пространству как летучие мыши. Они плодились, сбивались в стаи, путались, образовывали ком. Ком этот долго катался в голове Зубова. Оброс волосами, ракушками, полипами. И выкатывался вперед всякий раз, когда назойливый дядя Генрих спрашивал племянника:
— Ты был у нотариуса? Документы отдал? Что там тебе сказали? Почему ты не ищешь жилье и работу?
Зубов отвечал невнятно.
Подолгу сидел один, пил кофе и курил. Съел гору сосисок и копченой колбасы. Поправился. Никогда не выходил из дома без Сопровождения.
Родственники все поняли и перестали мучить Зубова дней за десять до его отлета на родину. А когда он улетел, долго приводили в порядок кофейную машину и проветривали комнату.
Вернувшись в Петяринск, Зубов жил поначалу’ как акробат — его тянуло назад, в Мюнхен, хотелось настоящего немецкого пива, колбаски. Потом втянулся. Отец нашел для него непыльную должность, Зубов там что-то бесконечно программировал. Многолетний, невнятно сформулированный хоздоговор кормил не одного его, а еще десять бездельников, занятых написанием никому, кроме них самих не нужных технических диссертаций, знакомый шеф его не трогал.
Годы шли за годами, отличаясь друг от друга только цифрами после девятки. В центре огромной, обескровленной тоталитаризмом страны переваливший за тридцать пять Зубов ошущал иногда даже странную нежность существования. Легкое дыхание вечности…