Исторический персонаж… А у него есть конкретный адрес по Волоколамскому шоссе, номер телефона набрав который, услышишь усталый хрипловатый голос. У него болезни, печали одиночества, житейские проблемы, нечастые радости. И воспоминания в часы бессонниц: шесть упряжек медленно движутся по снежному первопутку, долгожданная встреча с группой Билибина под Новый год, их совместная работа, удачи, сомнения, трудные поиски, счастливые находки. Северная дикая земля открывала молодым свои богатые кладовые.
А не так давно обнаружил я книгу А. Иванченко «Земля пяти солнц» — красивую, в заметном глянцевом переплете. Книга вышла уже после сердитого письма Цареградского в редакцию журнала, после известного нам ответа писателя. На странице, где опять пошли листки из дневника, теперь сноска: «Здесь и далее в этой главе прошу читателей не принимать дневники за подлинные, хотя вместе с тем они документальны. Глядя в свои рабочие записи, мои герои, которых я знал лично, день за днем вспоминали, что тогда происходило. Поэтому их воспоминания я записал в форме дневников».
Специально для автора повести старый геолог ничего не вспоминал. Беседы не было.
«…Золото — прекраснейший из металлов. Что происходит с драгоценными камнями, за которыми едут на край света? Их продают и превращают в конце концов в золото. С помощью золота можно не только делать все что угодно в этом мире, с его помощью можно извлечь души из чистилища и населить ими рай…» Это из письма Христофора Колумба королю Фердинанду; им начал свой роман «Территория» талантливый, так рано ушедший Олег Куваев. Ясно вижу я сквозь «золотые» строки старинного письма умную ироничную улыбку Олега Михайловича и еще вижу золотые осенние листья, принесенные северо-восточным ветром на его подмосковную могилу.
Куваев написал роман о непростой, трагической истории поисков золота на Чукотке, о людях, занятых этим делом. Он не погнался за приманивающей читателей документальностью и назвал Чукотку «Территорией», хотя сам геологом исходил те земли вдоль и поперек и знал о шурфах, «южаке» и обжигающем морозном ветре не из чужих воспоминаний. Он был честным писателем и человеком.
У Иванченко было много путей, чтобы написать правдивую повесть о Колыме 1928 года. Он не пошел ни по одному из них. Он изменил себе.
Вспомним же: «Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому».
Веселые песни в грустном доме
Это сейчас сахар — белая смерть. В июне сорок первого сержант Василий Нестеренко и другие защитники Брестской крепости думали не так. Серый от пороха сладкий кубик — жизнь голодного ребенка, благодарная улыбка измученной матери, рукопожатие раненого («спасибо, браток…»), новые силы тем, кто продолжает бой…
Осенью прошлого года старый житель курского села Катырино, инвалид первой группы Василий Леонтьевич Нестеренко, перемещая искореженное войной тело сразу с помощью двух палок, одолел порог кабинета председателя местного колхоза Виктора Григорьевича Юрьева и сказал:
— Мне бы, Вить, сахару. Немного совсем, один я…
Председатель улыбнулся, но улыбка эта не отразилась в размыленных глазах слепого; тот услышал только строгий голос:
— Но ты ж на свеклу не ходил. У нас справедливо: кто ходит, тот и получает.
— А вот предшественники твои, другие председатели, давали. Ты ж знаешь, я воевал, сынок…
— Молодец! Тогда все воевали. Будь здоров, Леонтьич…
Нестеренко выбрался на улицу. Палка соскользнула, он едва удержался. С Сейма тянуло речным осенним сквозняком, и это успокаивало бьющееся в горле сердце.
Ордена Славы и Отечественной войны, орден Ленина. Медалям на груди тесно. Под Новый год нашли его в больнице гости из Варшавы и вручили высокую награду республики — медаль Героя Польши. Пионеры иной раз придут, выступить попросят. Но это — праздники. А каждый день? А каждую ночь?..
«Старость приходит внезапно, как снег. Утром вы встаете и видите, что все бело». В какой радиопередаче он недавно услышал это? Не вспомнить. Кружились снежинки. Нестеренко виском чувствовал их короткое прикосновение.
Ночью, стоило закрыть глаза, на грудь падали стены брестских казематов. Его спасало чудо.
20 июня 1941-го группу лучших бойцов из Четвертой воздушно-десантной бригады перебросили из-под Конотопа в Брест, на 9-ю заставу. Еще несколько часов мирной жизни. На Варшавское шоссе, к самой линии пограничных столбов, вышла группа фашистских офицеров — рассматривали крепость открыто, в упор. И — началось…
Нестеренко даже не успел получить оружие, и начальник заставы лейтенант Кижеватов (тот самый, легендарный!) дал ему ручной пулемет. Разящими очередями бил из траншеи у палатки по атакующим гитлеровцам. Неподалеку заметил пушку, «сорокапятку», и сердце артиллериста радостно дрогнуло. Хоронясь от осколков и пуль за поваленными деревьями и развалинами зданий, подобрался к орудию, но вот незадача — прицел, видно, от ударной волны соскочил с «пальца». Покопался несколько минут, поправил. Навел поточнее и ударил осколочным по плоту, на котором переправлялась через Буг вражеская пехота. Видел, как падают в мутную воду враги. Прохрипел с нахлынувшей невесть откуда злостью: «Так-то лучше, лучше…»
Первый день, второй, пятый.
Лейтенант приказал: «Нестеренко, бери ребят, и на поиски съестного. Тут где-то сахар, знаю, был…»
Повезло: после долгих «гуляний» под огнем нашли в завалах мешок кускового сахара. Потянули и так и сяк — не вытащить, не поддается. Но не возвращаться же с пустыми руками.
А немец лупит и лупит: снаряды землю выворачивают, ноют пули, ухают со стоном мины. И все это рядом — осколочная смерть.
Сняли гимнастерки, рубахи, завязали рукава — вот и мешки получились. Набили сахаром, кто в руки ношу взял, кто зубами ухватил, кто к ногам для удобства привязал — и обратно. Разделили по-братски. Прежде всего — детям, раненым, женщинам.
— Дым, смерть, враг в громкоговорители надрывается: «Сдавайтесь!», а тут радость: сахар! — Василий Леонтьевич проводит по мехам старой гармошки. — Тогда мы поступали по справедливости…
Недавно побывал в их районе по командировочным делам фотокорреспондент из столичного журнала; ему и рассказали о Нестеренко, и репортер решил его снять. Кадр в воображении рисовался примерно такой: ветеран при наградах в окружении пионеров сидит на лавочке у своего дома, к воротам которого прилажена звезда, означающая, что живет здесь в почете и уважении участник войны, хранящий о былом память и передающий ее, эту память, восприимчивым юным умам и душам. Как говорится, все путем.
…Осмотрел приезжий домишко слепого солдата и впал в уныние: неказиста постройка, не геройская какая-то; отремонтировать бы, да не успеть, командировка заканчивается. Но репортер все ж таки учился и помнил: если что, надо организовать событие или кадр. И организовал. Ворча на бесхарактерность Нестеренко, на неумение его «пробить» ремонт, снял корреспондент звезду с его жилища и приделал к стене соседского — вот уж дом так дом, любо дорого взглянуть. Рядом и устроил Василия Леонтьевича, школьниками обсадил. Кадр вышел что надо. Кто там разберет — чужой дом, свой. Настроение вроде у старика неплохое, детишки веселые, галстуки красные…
Мудрые говорят, что наиболее опасная ложь — это истина, слегка извращенная.
Когда уехал московский гость, разбежались по макулатурно-металлоломным делам пионеры, такая тоска навалилась на Василия Леонтьевича. Очнулся на берегу Сейма. Стоял, глотал ветер через ком в горле…
Последние защитники Брестской крепости отходили небольшими группами. Нестеренко с товарищами добрался до Белой Церкви. Линию фронта перешли в дождь. Попал к своим, да, именно к своим: в этих местах сражалась, сдерживая врага, Четвертая воздушно-десантная бригада, откуда перед самой войной прибыл он в Брест. И началась пороховая фронтовая круговерть — атаки, медсанбаты, рукопашные, сдача полусожженных городов, снова наступление.
Так случилось, что ему выпало участвовать в самых масштабных, решающих битвах Великой Отечественной. И на Огненной дуге был, и Вислу форсировал, и в сам Берлин вошел.
Василий Леонтьевич, добрая душа, повеселить меня захотел: взял вечером старую «ливенку», прошелся длинными пальцами по клавишам озорным перебором и рванул «Барыню», потом «Сидела Маруся под вишней». Играл, улыбался; что-то трогательно-детское светилось в лице.
— Не та гармоника. Вот дядька мой делал — до тридцати мехов. Растянет вокруг спины и так, с фокусом, наяривает. А я после контузии на левое ухо плутаю…
Спасибо, Василий Леонтьевич, не до веселья тут. Совсем не плясовые думы одолевают. Неужели на веки вечные именно так устроен наш мир, что до конца дней своих многие из людей осуждены оставаться как бы детьми. В хлопотах, в делах и делишках промелькнет жизнь, и не успевает повзрослеть, не успевает умудриться душа. В детстве уверенно думали и в зрелые годы продолжаем думать: нет, не может быть рядом, в своем краю, ничего удивительного, все герои живут где-то далеко-далече. Нет пророка в своем Отечестве. Нет героя в своем доме. Сколько сильных чувств мы не заметили, сколько талантов не поняли. Потому лишь только, что было это рядом, там, где все знакомо до мелочей.
Есть, знаю, хозяйства, где фронтовики-инвалиды не платят за свет, газ, дрова, иные услуги. Нестеренко же выручает, что он до войны успел поработать на железной дороге; там помнят об этом и то старые шпалы на дрова выпишут, то отходы какие.
Над домом ветерана чуть наклонился столб с электропроводкой: старый, ветхий. Дунет ветер, того и гляди — рухнет на крышу, не дай бог, пожар. Однажды привезли новый столб, но недолго пролежал он у забора; подъехали хмельные трактористы: «Ты, дед, потерпи чуток, а нам столб этот на бутылку махнуть надо. Горит нутро-то…» И увезли. Давно увезли. Эх, дорогие односельчане!..
А ведь Катырино — корневая родина Василия Леонтьевича. Отсюда уезжал он только в курский детский дом, точнее его, сироту, увозили взрослые, уезжал в соседнюю деревню Малыхино (голодных ребятишек распределяли по колхозам — подкормить), а в сороковом году — в армию. Сюда вернулся с войны.