«Ты должен быть гордым, как знамя; ты должен быть острым, как меч; как Данту, подземное пламя должно тебе щеки обжечь». Поэзия всегда была с ним. В самые отчаянные минуты неволи больной, истерзанный юноша говорил себе: «Ничего, со мною Шевченко, Пушкин, Брюсов». А пламя обжигало его не однажды: охранники, разглядев номер 14 466 («Как, ты до сих пор жив?»), швыряли Николая в костер. По счастью, они сразу теряли к нему интерес, и задыхающегося от дыма и жара парня подхватывали, несли к воде друзья-антифашисты. Пламя обжигало его острыми струями ледяной воды, которой палачи обливали больных в тифозном бараке, клокотало в глубоком рву у лагеря, куда эсэсовцы сталкивали обреченных нагих людей…
Недавно Ятченко получил письмо, прочитал обратный адрес, фамилию Хонич, и выронил конверт, чувствуя на пальцах почти ожог. Неужели?.. Выходит, жив, жив дорогой товарищ, добродушный и бесстрашный великан, убегавший из неволи без счета, активный участник лагерного подполья, передающий товарищам сводки с фронта, добывавший дополнительные пайки ослабевшим. Хонич писал: «Здравствуй, дорогой мой, дважды рожденный Коля!»
Сколько раз возвращался из небытия сам Хонич, сосчитать трудно. Ятченко восхищался им: настоящий богатырь — едва ли не на полметра возвышается над полосатой колонной, легко несет по три бака с баландой в каждой руке.
Не знал Николай, что и лагерный доктор герр Рашер приглядывается к русскому силачу…
Хонича бросали в бассейн с ледяной водой, держали там по три часа, пока не угаснет. Затем доктор приказывал: отогреть, растереть спиртом. Через несколько дней изобретательный палач видоизменял опыт: узника клали в студеную ванну, голову, спину, шею обкладывали льдом, на лоб лили воду. Процедура повторялась четыре раза — в научных, по словам Рашера, целях и еще дважды — для развлечения высоких чинов в черных мундирах и их семей. Чины лениво хлопали, фрау бледнели. Потом жуткий спектакль был перенесен в барокамеру. Здесь давлением испытывали действие высоты на парашютистов при быстром спуске. Узник вынес и это. Мучитель в белом халате любил театральные жесты:
— Я дарю тебе жизнь. Теперь германская медицина поднялась на высоту мира. Я даже разрешаю тебе носить волосы…
Николай Хонич пережил и кровавый марш из Дахау в Альпы — фашисты спешно эвакуировали лагерь. Вместе с ним в колонне шли товарищи по подполью — генералы Вишневский и Тонконогов, батальонный комиссар Марценюк, полковники Стрелков, Петров, Ковалев, лейтенант Жвания, сержант Родин, многие, многие другие.
В первую ночь от колонны отстало 240 выбившихся из сил узников. Вторая ночь: при попытке к бегству расстреляно более ста человек. Затем погибло еще четыреста. Исхудавший великан оставался верен себе: он помогал идти тем, кто шел на последнем дыхании.
Их освободили в районе Беерсберга 1 мая 1945 года.
«А вообще мы ведь, Коля, русские, — заканчивал письмо Хонич, — и нам нипочем ни холод, ни голод. Все выдержим, если надо, а Родину в обиду не дадим».
— Надо обязательно как-то выразить и это. — Ятченко смахивает с верстака мастерской еще теплую стружку. — Но как? Я не поэт и не художник и даже не ботаник…
Да, это так. Он — строитель дорог, по которым мчатся машины. Но душа его не устает трудиться, она тоже строитель — невидимых воздушных путей от человека к человеку. На этих дорогах не прекращается движение. Его нельзя остановить. Ни ледяными бассейнами, ни пылающими рвами, ни колючей проволокой. Юный Ятченко понял это в плену.
Тьму превозмогает свет. Злодейству мучителей противостояло единство мучеников.
Вот прибежал надзиратель Ленц и приказал выбросить больного к умывальнику. Никто не пошевелился. Тогда, чертыхаясь, тот сам поволок едва дышавшего человека, но тут же замер: двадцать узников молча подступили к нему. «Пусть нам смерть, но и ты не уйдешь». И палач попятился. Вот над Ятченко в тифозном бараке-ревире склоняется Франц Юлис, коммунист тельмановской гвардии, и кладет рядом две печеные картошины и кусок хлеба: «Ты обязан долго жить: ты — свидетель». Полковник Тарасов, один из активных руководителей Боевого содружества военнопленных, подходит, шутливо тормошит: «Откуда ты, паренек? Почему у тебя такой номер? Да ты, брат, старожил — резаный, стреляный…» И тут кто-то шепчет над ухом: «Беги, надзиратели!» Динардо, добрейший Динардо играет баркароллу, потом, улыбнувшись, начинает «Катюшу» и наконец совсем тихо — «Интернационал». Вскоре Николай услышал, как поют «Интернационал» тридцать три советских летчика.
Им сказали, что расстреляны будут только коммунисты — дескать, сам фюрер дарует такую милость. Строй обнаженных по пояс русских парней не дрогнул. Все шестьдесят тысяч узников Дахау глазами провожали их на казнь…
…Сидим с Ятченко в беседке, читаем письма от его друзей, пьем чай с липовым цветом.
— Вернулся я домой, — говорит Николай Федорович, — это уж когда войне конец пришел, после армии. Мама и говорит: выжил, потому что в деда Курдюмова пошел. Сто один год дед прожил… Я отвечаю: конечно, спасибо деду, но главное — люди помогли, хорошие люди…
Он соберется с силами и обязательно поедет на Украину в город Приморск, к Николаю Петровичу Хоничу. А может, старый великан приедет к нему сам. Как приезжали в этот сад бывшие узники, близкие друзья — В. А. Валентэй, С. Ф. Соснин, П. М. Назаров, Ф. Ф. Сопрунов, А. С. Яковлев, О. Д. Кудяшева и многие, многие другие. Как приезжали юные следопыты из Днепропетровска, разыскавшие родственников казненных в Дахау летчиков.
Из этой маленькой беседки в саду открывается тревожная даль такой нужной нам памяти.
Всю ночь деревья стонали, скрипели и гнулись под ветром. Всю ночь они метались в темной тесноте ограды, и не было, казалось, сил, способных вернуть им веру в солнечную тишину. Но солнце взошло, и по «лесу богов», по садовым дорожкам побежали внуки Ятченко. Пора было кормить собаку, кататься на велосипеде, собирать цветы. Утро обещало детям большой и ясный день.
Полет под северным сиянием
Я привык видеть Волокитина в кожаной летной куртке и поэтому не сразу узнал его. Он скинул модный плащ, и я увидел орден. В дни нашей чукотской встречи ордена еще не было.
— За Биллингс?
— Да, и за него тоже, — кивнул Владимир Иванович. — Помнишь?
Мы склонились над картой: Певек, аэропорт Апапельхино, сабельный изгиб мыса Аачим, а еще правее, за поселком Валькарай, он, мыс Биллингса — едва различимая складка на лике планеты, выползшая на белый простор океана неуклюжая детская каракуля…
За окном серебрило паутинки московское бабье лето, а где-то там, на далеком, скрываемом тысячами верст берегу, пряталась в ранних чукотских сугробах избушка охотника-промысловика Георгия Майского, бывалого, мужественного человека, первым пришедшего на помощь в ту ночь попавшим в беду людям. И я вдруг снова как наяву увидел своих друзей-пилотов в привычной для них северной экипировке, ощутил мощь зависшего над берегом вертолета, вдохнул студеную струю примчавшегося с Ледовитого океана ветра.
…Поздним вечером радист в аэропорту Апапельхино (г. Певек) принял радиограмму: «Просим выполнить срочное санзадание. Маршрут: село Биллингс, потом еще восемьдесят километров к избушке охотника. Там три человека находятся в шоковом состоянии. Сорвался вездеход. Необходима экстренная помощь хирурга».
Случилось же вот что.
Механик Виктор Соловьев, охотники Михаил Иванов и Александр Пашкуров, работники совхоза имени В. И. Ленина Шмидтовского района, выехали на вездеходе в тундру рано утром. Пока объезжали расставленные в разных местах «пасти» — особые ловушки для песцов, чинили иные из них, порушенные оголодавшими медведями, пролетел день.
Стемнело. Ветер усилился, и в дверцу кабины теперь сердито царапалась колючая поземка. Тогда и решили: заскочим к старому приятелю Майскому погреться, до избушки его рукой подать. Соловьев, прибавляя газу, гнал вездеход по ровному берегу, потом дорога пошла вверх, все круче и круче. «Кажется, уже близко», — подумал он, и тут машина, застыв на миг, резко, безудержно рухнула в пустоту…
Тем временем промысловик Георгий Майский только-только вернулся домой с доброй добычей. Накормил собак, поужинал и вышел осмотреть крышу: опять медведи были, толь надо бы сменить. «Никак гости едут? — Георгий заметил пляшущие в снежной пелене горящие фары вездехода. — Бог ты мой, куда же они? Там ведь обрыв». И точно: огоньки точно поземкой слизнуло.
Он заторопился, снова запряг усталых собак. Перевернутый вездеход нашел быстро. Рванул дверцу. Так и есть: заклинило! Тогда затрещал вспоротый ножом задубевший брезент.
Люди были без сознания, стонали. Он осторожно вынес их из вездехода, перевез в избушку. Сломал лыжи, наложил шины на переломы, затем сел за передатчик. Увы, его мощности хватило лишь для связи с вертолетной площадкой в Биллингсе. Оттуда и прилетел в Певек тревожный сигнал: помогите, скорее, скорее…
Гулял над Чукоткой ветер, сплетались на берегу тугие извивы поземки.
Николай Герасимович Перевалов, командир авиаподразделения, досматривал фильм по телевизору. Конец совсем убаюкивал: теплое море, белые корабли. И тут раздался звонок. Дежурный из авиационно-диспетчерского пункта сообщил о происшествии в тундре и замолчал, ожидая распоряжений. Перевалов решил: вылет назначить на раннее утро; задание выполнят… Да-да, задание выполнят они — гвардия здешней авиации: командир звена Владимир Волокитин, пилот-инструктор Владислав Ильченко, старший штурман подразделения Евгений Курышкин, бортмеханик Станислав Ильичев. Экипаж надежный, опытный, слаженный, выполнивший десятки труднейших заданий. Экипаж не совсем обычный, что называется, сборный: лишь в наиболее сложных ситуациях занимают эти люди места в одной машине, в обычные дни летая в разных вертолетах. И вот сегодня снова их выход…
Корабли уплыли, телеэкран погас. И вновь зазвонил телефон:
— Опять радиограмма. Просят, если можно, вылететь немедленно.
— «Если можно»… Видно, совсем худо дело, брат…