— Почему-то ищет отговорки, — Неустроев пожал костлявыми плечами. — Говорит, неудобно до выборов. А что ж такого? Кооптируем. Я так и сказал. Но это ее почему-то смущает. Не могу понять… Только встала бы на учет — решать будем здесь, — секретарь похлопал рукой по толстому стеклу, которым был покрыт его письменный стол. — А дисциплину небось знает.
— Постойте, постойте, — старался припомнить Забалуев, постукивая пальцем по своему широкому лбу, — она, кажись, перед войной была депутатом районного Совета! Была! Я сам за нее голосовал!
— Тогда — все!
Неустроев повеселел. Схватив со стола недокуренную папиросу, опять запрокинул голову, чтобы выпустить дым в потолок.
«А шея у него кажется еще длиннее», — отметил про себя Павел Прохорович.
Накурившись, секретарь взглянул на часы, торопливо ткнул папиросу в чугунную пепельницу, похожую на капустный лист, и навалился грудью на кромку стола.
— Ну, выкладывайте. С чем пришли? Только уговор — коротко, по пунктам. Через пятнадцать минут у меня — бюро.
Павел Прохорович достал из полевой сумки протокол партийного собрания и протянул Неустроеву. Но у секретаря даже не шевельнулись руки, сложенные на столе. В глазах — холодок: пора бы знать капитану в запасе, что протоколы надо передавать в оргинструкторский отдел.
— Это протокол особенный, — подчеркнул Шаров. — Мы собираемся составлять колхозную пятилетку.
— Очень хорошо! — кивнул Неустроев удлиненной головой, как бы сплющенной от висков. — Поддерживаю!
Шаров сунул протокол назад в полевую сумку.
— Нет, погоди, — всполошился Забалуёв. — Не прячь. Выдумка твоя насчет этой — как ее? — водяной-то станции тоже запротоколирована? — Повернулся к Неустроеву — Ты почитай. Почитай. Он же грозится залить мою землю… Язевой лог… Мятлик… Самолучшее сено для овечек…
— Потерпи, Макарыч, не кипи. Так я ничего не пойму. — Секретарь взглянул на Шарова — Докладывай, капитан. — А в сторону Забалуева — успокаивающий жест: — Сиди, сиди. Разберемся.
Не дослушав Павла Прохоровича до конца; строго заметил:
— Партизанить мы не позволим, товарищ фронтовик. Нельзя ущемлять интересы других колхозов.
— Слышал? — подскочил со своего места Сергей Макарович. — Я по-соседски упреждал тебя…
— Разве это интересы? Мятлик для овец! — покачал головой возмущенный Шаров. Он говорил до хрипоты громко, стараясь заглушить Забалуева. — Смешно слышать! Ведь речь-то идет о каких-то десяти гектарах! Из восьми тысяч! Ну, подумайте. Могут ли серьезные люди…
— Если ты нас считаешь несерьезными, то, — прикрикнул Неустроев, грозя пальцем, — то мы тебя заставим уважать закон… Какой? Будто не знаешь. У Сергея Макаровича хранится акт на вечное пользование землей. На вечное!
— Вечного ничего нет. И в законы вносятся п-по-правки. — Волнуясь, Шаров начал заикаться. — Можно в акте п-поправить…
— Ну, тогда обращайся в Верховный Совет. Вот и весь разговор.
— Мы будем строить на земле буденновцев, и нам никто не зап-претит.
— Если не зальете землю соседей.
Раздался мерный бой часов. Обшитые дерматином двери открылись, и в кабинет начали входить члены бюро. Неустроев встал и, поскрипывая белыми бурками, прошелся, возле своего стола. Шаров тоже встал, но уходить не спешил. Секретарь остановился возле него, и сказал озабоченно-мягко:
— Послушай моего совета: пусть инженеры спроектируют плотину выше того лога. Вот и все!
— Нельзя. Создается п-подпор для нашей п-первой гидростанции.
— А ты плотнику сделай пониже.
— Будем п-проектировать так, как нужно, и там, где нужно.
— Смотри не ошибись! — предупредил Неустроев упрямого фронтовика. — Пожалеешь потом…
Сергей Макарович, уходя из кабинета, оглядывался на Шарова, шагавшего позади него, и торжествующе усмехался.
— Ничего у тебя не вышло, вояка! И не выйдет. Не умеешь ты по-доброму дела решать…
Домой Шаров возвращался грустный: не удалось побывать у первого секретаря крайкома Желнина. В приемной сказали — занят на совещании. Завтра? Тоже не сможет. Посоветовали обратиться в сельхозотдел. Был там, но о строительстве второй гидростанции у Бабьего камешка даже не заикнулся, зная, что никто, кроме первого секретаря крайкома, не позвонит Неустроеву, никто не скажет, что он не прав; что луговатцев надо поддержать.
Работники сельхозотдела помогли получить типовые проекты скотных дворов, мастерских и складов, но и это не развеяло тяжелого настроения Павла Прохоровича.
Завернувшись в тулуп, он неподвижно лежал в санях. Небосклон был затянут серой облачной пеленой, и снежные поля утопали в сумраке. Под ногами коня теперь звенела хорошо утоптанная дорога, на раскатах визгливо пели полозья, окованные железом.
Вспомнились предвоенные годы. Его, главного агронома краевого управления сельского хозяйства, тяготила служба в канцелярии. Он порывался уехать в колхоз. Там его место. На земле. В полях. Среди людей, выращивающих хлеб. Но его не отпускали с работы, пытались играть на самолюбии: «А кто может заменить тебя?» Пришлось обратиться в Центральный Комитет. А товарищи по работе и друзья продолжали отговаривать:
— Зачем закапываешься в деревню? Оторвешься от среды научных работников, отстанешь… А здесь ты через два-три года напишешь диссертацию.
— В колхозе скорее напишу, — отвечал Шаров.
— Ну что же… — пожимали плечами друзья. — Как говорится, ни пуха ни пера…
Жена ходила по квартире из угла в угол, повертывалась так, что пряди волнистых рыжеватых волос трепыхались, словно струи костра под ветром.
— Не поеду я! Не поеду!
Павел подходил к ней, намереваясь взять за руку, чтобы успокоить, рассказать обо всем, уговорить, но Татьяна отталкивала его локтем.
— Даже не начинай: не буду слушать. — Она затыкала уши пальцами и, заливаясь слезами, падала на кровать…
Он увязывал книги в пачки, укладывал в чемодан бумаги, чернильный прибор, фотоаппарат, барометр… Но на следующее утро все вещи оказывались на прежних местах. Жена, еле сдерживаясь, объявляла:
— Мы никуда не поедем. Возвращайся на службу.
Так продолжалось три дня. На четвертый управдом привел новых жильцов — смотреть квартиру, сказал, что о выезде Шаровых уже сделана отметка в домовой книге.
Татьяна расплакалась даже при чужих людях. А потом начала срывать, шторы с окон, ковры со стен…
И вот в жаркий июльский день 1940 года они едут по проселочной дороге, сидят на вещах, которыми заполнен кузов новенькой колхозной полуторки. Павел держит белую, нежную, руку жены, смотрит на ее лицо, усыпанное чуть заметными, приятными для него мелкими веснушками. Она хотя и вполголоса, но все еще раздраженно спрашивает:
— Наверно, и кино нет в этой твоей деревне?
— Будет, Танюша, будет… А пока что приезжает передвижка. Каждую неделю!
— И радио нет?
— Тоже будет.
— А зимой — как в берлоге?.. Темно. Мороз. Керосиновая лампа… Будем копотью дышать…
— Построим, мать, гидростанцию.
— Лет через десять?
— Нет, через годок.
Татьяна взглянула на дочку, такую же, как она сама, огненноволосую, веснушчатую; прикрыв глаза, глубоко вздохнула: «О музыкальной школе теперь и думать нечего…»
— Пойми, Танюша, — Павел сжал ее руку, — я родился и вырос в деревне…
— Ты только о себе заботишься. А я что буду там делать? Цыплят разводить?.. Мало радости!
— Начнешь работать, как в городе. Небольшая библиотека в колхозе уже есть…
— Тоже мне — работа! — у Татьяны искривились и побелели губы. — В городе я могла бы, как пианистка…
— Мамочка! Мамочка! — залепетала Зоя, дергая ее за рукав платья. — А бабушка говорила — у тебя слух подводит.
— Ничего ты не понимаешь. — Мать оттолкнула руку дочери. — Не имей привычки вмешиваться, когда взрослые разговаривают. И не выдумывай.
— Я не выдумываю. Сама слышала от бабушки…
— Ты не так ее поняла. — Отец погладил волосы дочурки. — Бабушка на радио — лучшая пианистка! Ну и судит строго…
Машина поднялась на Чистую гриву. По обочинам дороги цвел душистый белый донник. Колыхалась под ветром высокая рожь. Сизая пшеница выметывала колос. Шаров повернулся лицом к полям:
— Взгляни, мать, какие тут массивы хлебов! Море!..
А чернозем — в аршин! Но поля пока что запущены, не устроены. Степной ветер засыпает их песком. А если здесь вырастить защитные лесные полосы — лучше этого края в Сибири не сыскать! Тут, я тебе скажу, мы легко будем собирать по тридцать центнеров!
— С твоим полетом фантазии только бы стихи писать!..
Впереди открылась долина, по которой, поблескивая, текла Жерновка. Она то разливалась по зеленому лугу, то пряталась в глинистых берегах и издали походила на разорванную нитку перламутровых бус.
— Танюша, взгляни. Вон наша Луговатка!..
По берегу реки, словно коробки спичек, раскинулись деревянные, серые от времени, дома.
Татьяна повела плечом.
— Скучнее ты ничего отыскать не мог? Ни одного деревца!..
— Нет, одна береза есть. Вон-вон! Рядом с правлением, — указал Шаров на центр села и обнял жену за плечи. — Лес, мать, в наших руках: вырастим! Село будет утопать в зелени. Раскинется «море». Да, да, гектаров на сто, если не больше…
По ту сторону долины начинался подъем к горам. За первыми увалами виднелись мохнатые сопки, окутанные легкой голубой дымкой. А на горизонте врезались в небо острые ледяные шпили. Они сияли под ярким солнцем.
— Вот там чудесно! — оживилась Татьяна.
Конец лета и осень промелькнули незаметно. Весной всем колхозом выходили на строительство плотины. Возили землю, вбивали сваи. Но не успели насыпать и половины дамбы, как началась война. Шаров поехал в райком партии с просьбой разрешить пойти добровольцем на фронт. Второй секретарь Дарья Векшина сразу подписала ему открепительный талон.
— Я тоже ухожу, — говорила она. — Ну, сам посуди: муж — на фронте, сын — на фронте. Разве я могу оставаться в тылу?..
Проводив мужа, Татьяна порывалась переехать к матери, но всякий раз вспоминала: «Павлу там тяжелее, чем мне… И я не буду дезертиркой. Дождусь его здесь, дома». Успокаивала себя: «В городе не сладко живется. Все картошку садят… А потом — к матери подселили девушку с завода, эвакуированного из Ленинграда: в гости приедешь — и то ночевать негде…»