— А ты выбей стекло в окне: мороз ворвется. Так же в яблоньку через рану… За канавой пали сколько хочешь.
Вооруженные палками, они вошли в сад. Волосы Дорогина заиндевели и стали еще белее. Глянув на него, Алексеич разворчался:
— Пора бы тебе шапку завести. Не молодой. Нечего форсить-то…
— Не для форсу я. Для легкости.
— Не ровен час простудишься. Вон как жмет мороз-то!
— У меня голова морозоустойчивая!
— Эх, в солдаты бы тебя!.. Повытрясли бы лишнее-то упрямство…
Алексеич направился в одну сторону, Дорогин — в другую.
Луна круглой льдинкой стыла в промерзшем небе. Возле деревьев лежали синие узорчатые тени. И в эту морозную пору сад был сказочно красив. Дорогину хотелось пройтись по нему из конца в конец, но, помня уговор с Алексеичем, он в первом же квартале остановился возле старой яблони и замер. И сторож тоже замер в условленном месте.
Тишина. Оцепенев от холода, отдыхают яблони. Но перезимуют ли они? На веку Дорогина много раз морозы опустошали сады. Бывало, поздней осенью любовался плодовыми почками, ждал хорошего урожая, а летом приходилось браться за топор да рубить черные, будто облитые кипятком, деревья, потом продавать что-то из немудреных пожитков, чтобы купить новые саженцы и все начинать сызнова.
Совсем рядом пролетела белая полярная сова. Сгущенный морозом воздух упруго шуршал под ее размашистыми крыльями.
От лесной полосы прыгал зайчишка; время от времени останавливаясь, озирался по сторонам: нигде — никого. Поводил ушами — всюду тишина. Можно приниматься за ужин. До облюбованной яблони остается несколько прыжков…
Дорогин стукнул палкой по дереву.
Зайчишка поднялся столбиком. Замер. Не столько смотрит, сколько слушает.
Из соседнего квартала донесся такой же отрывистый стук. Зайчишка в переполохе чуть не перевернулся через голову, бросился наутек.
— Погоди маленько, — рассмеялся Дорогин. — Пакостлив, а боязлив! Вот мы и покажем тебе от ворот поворот!
Передвигаясь от одного ряда деревьев к другому, садовод слышал, как в стороне скрипел снег под лыжами Алексеича. Через минуту они оба снова замерли…
Из похода вернулись перед утром. У Дорогина пряди волос примерзли к бороде, на усах повисли сосульки.
— Заледенел ты весь! — беспокоился Алексеич. — Не слушаешься меня… В газету тебя продернуть, что ли?..
Он разжег печь и подставил к ней стул.
— Садись, грейся.
Но Дорогин не сел. Он похаживал по комнате и с веселым мальчишеским задором вспоминал о заячьем переполохе.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Заседание исполкома районного Совета закончилось в полночь. Векшина последней вышла на улицу.
В старом, теперь для нее просторном, черном пальто, в простенькой меховой шапочке она казалась ростом еще ниже, чем в строгой военной форме. Мягкий кротовый воротник приятно касался щек и подбородка. Ноги, после тесных офицерских сапог, отдыхали в теплых, тоже старых, валенках. В ее жизни все переменилось, только эта одежда хранила прежнюю теплоту.
На улице было пусто. Векшина шла медленно. Куда ей спешить в такой поздний час? Дома никто не ждет. Никто не согреет душу разговором о делах минувшего дня. Пусть на свежем воздухе немножко отдохнет голова.
Острый ветер ударил в лицо, кинул снежную крупу. Дарья Николаевна слегка приподняла воротник и пошла быстрее. Вспомнилась фронтовая ушанка. Пожалуй, завтра в поездку по району лучше надеть ее, — подвязанные наушники защитят от ветра и мороза.
Вот она и дошла… Пятиэтажный дом, построенный в начале первой пятилетки, выглядел бедновато и серо. У него были некрасивые квадратные окна. Но для Дарьи Николаевны он был самым дорогим и светлым. Здесь все напоминало о прошлом, о молодости. Вон из того окна на втором этаже они с мужем часто смотрели на заречную часть города, где, на месте черемуховых зарослей, все выше и выше вздымались корпуса заводов. Туда Артемий пришел рядовым инженером. Через год стал начальником цеха. Еще через год его избрали парторгом. Потом — в райком. Постепенно все привыкли к нему, как к партийному работнику, и забыли про его диплом инженера. Иначе не отпустили бы на фронт… Из этой двери по утрам выбегал непоседливый Саша. Размахивая сумкой, мчался в школу. Пионерский галстук колыхался на его груди… По вечерам сын ждал их с работы, спешил порадовать хорошей отметкой, рассказать школьные новости. А на столе уже стоял чайник, из носика струйкой подымался пар…
Сейчас ее никто не ждет. Темное окно едва заметно в ночном полумраке. Рядом два окна сияют ярким светом. Соседи еще не спят. Можно перемолвиться хоть одним словом…
Векшина поднялась по крутой лестнице, достала ключ и вошла в квартиру. В коридоре тотчас появилась соседка, седеющая, хлопотливая женщина — ленинградка, приехавшая во время войны.
— Вот хорошо, что ты не опоздала, — заговорила она. — Мой на собрании был и тоже только сейчас воротился. Раздевайся и проходи к нам чай пить.
Дарья Николаевна поблагодарила.
— Проходи, проходи, — настаивала соседка. — Я картошки поджарила…
— А у меня колбаса есть…
— Не надо, не надо. Возьмешь с собой в дорогу. Я уже селедочки почистила.
На душе у Дарьи Николаевны стало тепло. И было приятно отметить для себя, что в суровую осень 1941 года, передавая свою квартиру эвакуированным ленинградцам, она не ошиблась в людях.
После ужина Дарья Николаевна вошла в комнату, которая когда-то служила мужу кабинетом, и включила яркую лампу под простым — с белыми стеклянными подвесками — абажуром. С письменного стола на нее смотрели муж и сын. Сына она считала живым: приподняв карточку, прошептала:
— Спокойной ночи, мальчик… — И поставила на место.
Подошла к полке с книгами. Читать каждую ночь, как бы поздно ни вернулась домой, давно вошло в привычку. На фронте носила в полевой сумке, вместе с последними номерами газет, маленький томик Пушкина; преодолевая усталость, при мерцающем свете блиндажного светильника, сделанного из орудийной гильзы, прочитывала по нескольку страниц…
Дарья Николаевна взяла свежий номер «Нового мира» и направилась к кровати.
Забалуев проснулся, как всегда, задолго до рассвета, Матрену Анисимовну толкнул локтем в бок:
— Вставай. Сейчас заявится соседка…
— Ну, ошалеет она, что ли? Еще черти в кулачки не бьются…
— А вот увидишь. Я знаю характер Силантьевны: дятел долбит в одно место до тех пор, пока червяка не достанет, а она — пока своего не достигнет.
Этой зимой Фекла Скрипунова приходила к ним почти каждое утро; здороваясь, низко кланялась и начинала лебезящим голоском:
— Сам-то дома ли? Не убежал еще по колхозной домашности дела справлять? Вот хорошо, что я застала его. — Она садилась на широкую лавку, выкрашенную охрой, и, похлопывая рукой по коленям, громко рассказывала: — Слышала, соседушка, что про твоего гуторят в деревне? Хорошее! Только хорошее! В какую пору к председателю ни толкнешься — дома нет. Когда он спит — неизвестно. Раньше первых петухов встает. А по колхозу носится, как вихорь!..
— Ой, не говори, Силантьевна, — сокрушенно отзывалась Анисимовна. — Я уже стала забывать, какой он есть. Целыми днями не вижу его, матушка моя. В обед прибежит, быстренько наглотается — и опять след простыл. Ну, в его ли годы так здоровье растрясать!..
Заслышав разговор, Сергей Макарович вставал с постели и, сладко позевывая, появлялся на пороге горницы.
— Спозаранку языки чешете! — упрекал женщин, потирая волосатую грудь.
— А ты прислушайся, что добрые люди про тебя говорят, — советовала Анисимовна. — Маленько переменись…
— Меняться не привык. Какой есть, таким и жизнь проживу.
Забалуев шел к старому, оставшемуся от прадеда, чугунному умывальнику, подвешенному на ремешке над большой деревянной лоханью, набирал воды в широкие пригоршни и, поплескав на лицо, утирался полотенцем, висевшим тут же на деревянном крючке; круто повернувшись к соседке, спрашивал:
— Ну, полуночница, опять пришла про дочь балакать?
— Про нее. Про Лизаветушку, Макарыч, — отвечала Скрипунова и начинала убеждать, что нехорошо зимой девок на работе маять.
Сегодня Фекла завела разговор издалека:
— Ночь-то долгая, — думы в голове, вроде комариков, толкутся…
— О ком же ты полошилась, соседка? — спросил Сергей Макарович и улыбнулся. — Наверно, все о Лизавете?
— Обо всех растревожилась. Садовод на ум пал. Лежу и сама с собой разговариваю: «Председатель-то у нас об народе заботливый — пожалеет старика, вроде как своего человека…»
— А что такое? Стряслось что-нибудь?
— А то что — старость-то не радость: годы уходят — силушку уносят. К саду он, сам знаешь, как есть припаянный. И ты старику облегченье дай. Зачем дочку-то на конопле держишь? Она у него — одна. В садоводческих делах разбирается. И подружек научит. Перебрось девок в сад. Вера будет пособлять отцу!
— Ишь ты! Придумала что! — покрутил головой Сергей Макарович. — Нет, я семейственности не допущу!
— Она — девушка умная, — продолжала нахваливать Скрипунова.
— Ума у нее даже больше, чем надо, — разоткровенничался Сергей Макарович.
— А ты что, ейный ум на весах взвешивал? — упрекнула Анисимовна. — Помолчал бы об этом.
— Конечно, Веру, не то что мою Лизаветушку, пестовать было некому, — наговаривала соседка. — Без материнского-то глаза девка — что в огороде бурьян.
Потом Фекла, тронув локоть Забалуева, попросила:
— Переведи доченьку в сад, а то мы там — одни старухи. Молодого голоса не слышим…
— Серебряная бригада! — рассмеялся Сергей Макарович.
— Вот-вот. Эдак просмешники зовут, — обидчиво подтвердила Скрипунова. — Дай хоть одну молоденькую. Пусть песнями душу повеселит.
— В саду работа — для старух: рукам легко, воздух, как говорится, пользительный… — Забалуев почесал толстую, розоватую шею. — А для Лизы что-нибудь другое придумаем…
— Придумай, Макарыч, придумай. Дело