— Пообнимайся с ним: он тебе кофту располосует!
— А я брезентовый фартук сошью! И рукавицы.
Девушки прыснули со смеху.
— Ой, уморила!.. Ягоды в рукавицах брать!
— Ты, Капка, собачьи мохнашки приспособь!
— Подавишь крыжовник, как медведь малину!
— А вот увидите!
Шаров поднял руку.
— Дельное предложение внесла Капитолина Матвеевна.
Капа окинула девушек торжествующим взглядом.
«Ну, что?! Не по-вашему вышло, а по-моему!.. Председатель даже взвеличил Матвеевной!..»
— Учтем поправку, — пообещал Шаров и взглянул на садовода. — Так?
Бабкин промолчал.
Подогретая успехом, Капа завела речь о том, что ее волновало больше всего:
— На собраниях говорите о разных постройках, ровно сказки рассказываете, а про трудодень молчите.
— Это неправда, — нетерпеливо заметил Вася. — Мы с вами обсуждали…
— А ты не тарахти — послушай, что дальше скажу. Уж я-то знаю. Отстаем от других колхозов. Даже в «Колоске»…
— Нашла пример! У нас электрический свет горит, а они, слышно, все еще нюхают копоть из керосиновых ламп.
— Только этим и попрекаете. А светом себя не обтянешь!
По комнате загулял шумок: одни смеялись над Капой, другие подзадоривали ее. Она повысила голос:
— Правду говорю: про людей у нас забывают. Все на строительство да на строительство. Трудодню по деньгам роста не видно.
Васе было неприятно, что в молодежной бригаде затеялся такой «отсталый разговор». Он не мог молчать и сказал об этом.
— Ты мне отсталостью в глаза не тычь, — рассердилась Капа. — И не сули праздник на старости лет. На что он мне? Уж я-то знаю. Я хочу сегодня ходить в хороших туфлях, чтобы городским ни в чем не уступать!
— Что ж, выходит — пятилетку не строить, а всю прибыль — тебе на наряды?
Девушки опять зашумели, Капа — громче всех.
Председатель встал:
— В словах Капитолины Матвеевны есть немалая доля правды. Оплату трудодня необходимо подымать. Для того мы и новый сад будем садить, и фермы строить, и урожай повышать. Все — для человека, для его лучшей жизни.
После собрания, оставшись наедине с бригадиром, Шаров сказал:
— А Капа теперь, по-моему, на месте. У нее появилась искорка интереса к делу. А где искра, там можно разжечь огонь. И критиковала правильно. Увлеклись малиной.
— Я говорил: хватили через край! — Вася махнул рукой, будто решаясь на отчаянный поступок, и продолжал с упрямым раздражением: — Тяжело мне будет с такими, как эта…
— Постой, постой, — перебил Шаров. — Не пойму я тебя. Ты просил добавить людей, а теперь открещиваешься.
— От бригадирства отказываюсь.
— Вот-те раз! На крутом подъеме вздумал выпрягаться! Ну знаешь ли… Не твои это слова!
Шаров с таким осуждением посмотрел ему в глаза, что Вася уже не ждал ничего хорошего.
— Трудно мне, — буркнул он. — Поставьте кого-нибудь постарше…
— А ты спрячешься от трудностей?
— Нет, ни от какой тяжелой работы я не уклоняюсь. А от бригады отказываюсь. Забот больно много, — ответил Бабкин.
— И тебе хочется поискать, где их меньше? Напрасное занятие. Да комсомольцу это и не к лицу.
— Я сразу говорю: не справиться мне.
— А на твоем месте другой счел бы за честь. Такой сад доверяем! Подумай, Василий Филимонович. А то ведь…
— На комсомольском собрании поставите? Дело ваше.
— Я в отцы тебе гожусь, — сказал напоследок Шаров. — И добра желаю.
Не ответив ему, Вася ушел с опущенной головой.
У Бабкиных был старый пятистенный дом с белеными углами и голубыми ставнями.
Зимой тридцатого года, когда проводилась сплошная коллективизация, Дарья Николаевна, направленная в Луговатку райкомом партии, прожила на квартире у Бабкиных целый месяц и так подружилась с Катериной Савельевной, что с тех пор всякий раз, когда оказывалась путь-дорога сюда, останавливалась у них.
Сосновые бревна дома давно успели почернеть, но беленые углы и крашеные наличники молодили его, и он по-прежнему выглядел светлым и веселым, будто горе не коснулось его жильцов.
Как всегда, снег от простых жердяных ворот до тесового крыльца не только откидан лопатой — отметен метлой. Вон чернеет она в уголке возле ступенек, словно поставил ее туда, на привычное место, сам Филимон Иванович…
Векшина приостановилась, чтобы перевести дыхание. Не легко приходить, хотя и не первым, печальным вестником. Люди, потерявшие на войне своих близких, обычно не верили бумажкам о похоронах. Может быть, ошибся писарь? Может, придет другое, радостное уведомление? Завтра или послезавтра почтальон принесет письмо… Ждали неделями, месяцами, годами. И вот наступала минута, когда очевидец смерти обрывал последнюю ниточку надежды…
В сенях был знакомый запах сухой рогозы, и мягкий коврик, связанный из той же болотной травы, привел к двери, утепленной тоже рогозой.
Через секунду Дарья Николаевна, перешагнув порог, увидит кедровые лавки и лиственничные доски пола, протертые с песком; в переднем углу — портрет Буденного и отрывной календарь… Круглолицая хозяйка, одетая в широкую юбку с оборкой, в светлую кофту, прилегающую к крепкому стану, и повязанная белым платком поверх ушей так аккуратно, что углы на затылке напоминают большую бабочку, встретит сначала легким поклоном, а потом пожмет руку до хруста в суставах.
Да, в доме все оказалось прежним, но сама хозяйка выглядела иначе: на ней была строгая юбка, простенький мужской пиджачок, голова повязана черным платком, и узел не на затылке, а под округлым подбородком. По-иному надетый платок отбрасывал тень на глубоко запавшие глаза, и лицо, покрытое ранней сеткой мелких морщинок, до неузнаваемости потемнело. Приветливого поклона Дарья Николаевна тоже не увидела, рука хозяйки не протянулась навстречу. Взглянув на гостью, Катерина Савельевна вздрогнула так же, как в райвоенкомате в тяжкий для нее день. Там какой-то офицер подал ей узенькую бумажку. Его слова, которых она не запомнила, так сразили ее, что она, дрожащая и бледная, едва смогла выйти в коридор. Офицер, поддерживая под руку, не утешал. Он сухо добавил:
— Теперь у многих горе…
Она мысленно повторила эти страшные слова и не расплакалась, — лишь заскрипела до боли сжатыми зубами…
Сейчас слезы полились так безудержно, что Катерина Савельевна закрыла лицо руками.
Векшина, побледнев, шагнула к ней, тихо, бережно отняла покорные руки от заплаканного лица и чуть слышно заговорила сдавленным голосом:
— Не надо, Катерина… Не надо…
Ей хотелось сказать: «Я тоже потеряла…» Но она больше не могла вымолвить ни слова; чувствовала — вот сейчас обнимет Катерину и сама расплачется горше ее.
«Нет, нет, только не это, — мысленно говорила себе. — Крепись, Дарья…»
Она стиснула руки Катерины, и этим было передано все — и глубочайшее сердечное сочувствие, и свое горе, полностью еще не высказанное никому, и то душевное ободрение, которое могло высушить слезы.
Они еще долго не находили — да и не искали — слов для разговора; с полузакрытыми глазами сидели на лавке и крепко держали одна другую за руки.
Потом Векшина спросила тихо и мягко:
— Сын-то где у тебя, Савельевна?
— Дома он, дома, — отозвалась Катерина, подымая глаза. Последние крупные слезины растеклись широко по щекам, заполняя морщинки. — Васю в армию не взяли из-за его оплошности: пороху в ружье переложил — на правой руке два пальца, как ножницами, отстригло. И щеку обрызнуло… Васятка — мое утешенье. Если бы не он… Не знаю, как бы я пережила…
У Дарьи Николаевны задрожали смеженные веки. Катерина Савельевна заметила это и сжала ее руки сильнее прежнего.
— И еще то помогло, что я все время была на народе, — продолжала она. — Нельзя было горе напоказ выставлять — у людей своего хватало. Вот и держалась. А тебя увидела — не смогла совладать.
— Теперь ты на ферме командуешь?
— Там.
Дверь скрипнула. Вошел Вася и остановился у порога.
Женщины взглянули на свои руки и расцепили их.
Вася поздоровался и стал тихо раздеваться.
Распахнув пальто, Дарья Николаевна вынула из внутреннего кармана маленький сверток. Он был перевязан простой льняной ниткой, оторванной, вероятно, от того клубка, который Катерина Савельевна положила мужу в котомку.
Векшина передала сверток Васе.
— Наследство… — промолвила она и опять села возле Бабкиной.
Перекусив нитку, Василий стал осторожно развертывать на столе старую газету, словно боялся порвать на полуистертых сгибах.
Векшина рассказала о ночной переправе через реку, о последних часах жизни Филимона Бабкина, и руки Василия замерли на свертке: он слушал, едва переводя дыхание.
— К рассвету наш огневой вал передвинулся от берега в степь. По всему фронту наступление началось. Но Филимона Ивановича уже не было в живых… Похоронили мы его на высоком берегу, под старым приметным дубом. Могучие сучья пообломаны снарядами, ствол исщепан… А дуб все-таки не сдался: стоит с поднятой головой. И река видна оттуда, и поля — далеко-далеко… — Она вздохнула. — В вещевом мешке я нашла вот это…
Вася зашелестел ветхой бумагой. Когда он, отложив газету в сторону, развязал узелок с высохшими ягодами, Векшина спросила:
— Крыжовник?
— Да.
— Под Ленинградом собран. Там было опытное поле, росли гибриды. Наши ученые не успели вывезти их в тыл, но бирки уничтожили. Где и что растет — враг не мог понять. А Филимон Иванович от кого-то слышал, что на то опытное поле еще в начале тридцатых годов с Алтайских гор привезли дикий крыжовник. Там скрещивали с культурными сортами… Земля была изрыта воронками, перепахана снарядами. Один куст каким-то чудом уцелел. Филимон Иванович собрал крыжовник в пилотку…
Катерина Савельевна встала и долго смотрела на сухие, сморщившиеся ягоды, потом опустила руку на голову сына и медленно пригладила волосы.
Вася вздохнул. Нет, он не уйдет из сада.
В конторе колхоза «Новая семья» людно бывало только в часы заседаний правления. В другое время там не толпился народ, никто не спрашивал себе работы, — все заранее знали, куда идти и что делать.