— А ты пока еще не Лев и не Мичурин.
— Цветы нужны везде и всегда. Ребенок родится — неси матери цветы, свадьба справляется…
— Ну, на свадьбе была бы водка…
— Умрет человек — тоже цветы.
— Ничего, хоронили без забав, и, понимаешь, ни один покойник не обиделся, из могилы не встал.
— Посмотрите: во всех советских городах — цветы…
— Так то — в городах. У нас — деревня.
— А мы к чему идем? А? — спросил Дорогин, хитровато прищурившись. — Деревню с городом решено поравнять. Знаете про это?
— Ты цветочки да травку-муравку к политике не приплетай, — Забалуев погрозил пальцем. — Я на политике, как говорится, зубы съел. Деревню с городом мы равняем по машинам, по работе. Вот! — Побагровев, он выкрикнул: — Запрещаю писать трудодни за такую чепуху!
— А я и не писал. Это для души. Для сердца. Первого сентября ко мне детишки приходят, в школу букеты уносят…
— Баловство! А ты — потатчик!..
В конце лета Дорогин нарезал большой букет и перед началом заседания правления незаметно поставил на стол председателя. На бумажном пояске написал: «А мы живем! Наперекор всему — цветем!»
Прочитав надпись, колхозники переглядывались: что- то будет сейчас?
Столкнутся два кремешка — полетят искры!
Увидев букет, Забалуев фыркнул, схватил вместе с кринкой и хотел выкинуть в окошко, но в комнате раскатисто загремел хохот, и Сергей Макарович, крякнув, словно от натуги, поставил его рядом со столом.
— Не люблю, когда перед глазами пестрота мельтешит.
…Припомнив все это, старики рассмеялись. Дорогин приподнял одно корневище, другое, третье, — все георгины здоровы! У всех просыпаются ростковые глазки. Пора подымать наверх и высаживать в ящики.
Потом, освещая путь фонарем, он направился в соседнее отделение. Там пахло осенним садом. На полках лежали яблоки зимних сортов. Одни уже сморщились, как печеная картошка, на других сквозь румянец проступали темные пятна. Но много было и таких, которые даже при слабом свете фонаря сияли, словно золотые слитки.
Садовод брал яблоки по выбору и передавал Алексеичу. Осмотрев все испытываемые сорта, они поднялись в комнату и сели за стол. Трофим Тимофеевич положил перед собой тетрадь, в которой для каждого сорта была отведена своя страница. Там были оттиснуты разрезы плодов, указан вес и дано описание. Теперь Дорогин разрезал яблоки, давал попробовать Алексеичу и пробовал сам.
— Ну, каков вкус?
— Потерялся вкус. Мякоть рассыпается, как мука.
Трофим Тимофеевич делал отметку и подавал ломтик от другого яблока.
— Это ядреное! — хвалил Алексеич.
— Да, сочное, — соглашался садовод. — Недавно достигло полной зрелости. Может храниться еще месяца два.
— А чай-то у нас остыл.
— Подогреем. Но сначала работу закончим. Дерево, знаешь, в плодах, а человек — в трудах.
На следующее утро Трофим Тимофеевич проснулся затемно; накинув шубу на плечи, вышел на крыльцо.
Небо было чистое, синее. На востоке возле самой земли появилось светло-голубое пятно; увеличиваясь, раскинулось большим цветком. Это были первые проблески зари.
Едва ощутимый ветерок шевелил волосы. Приятный морозец несмело пощипывал щеки. Все предвещало близкий перелом погоды.
Повернувшись лицом в сторону соснового бора, где каждую весну по утрам токовали косачи, Трофим Тимофеевич приложил ладонь к уху и прислушался. Все отдыхало в легкой тишине.
— Молчат. А завтра-послезавтра, однако, начнут. Надо снарядить патроны…
Прошел в сад. Корка нетронутого, никем не топтанного снега гудела под ногой, как стальная броня. Прекрасная пора! Можно без лыж идти куда угодно, как по асфальту… Но так будет недолго: поднимется солнце, и тот же снег на открытых полянках превратится в кисель. Надо торопиться!..
Светло-голубая утренняя дымка большим крылом распростерлась над садом. Дорогин шел к сопке, что возвышалась неподалеку. Там, под сугробом снега, зимовали сливы. Среди них были гибриды: «Гляден № 1», «Гляден № 2»… Одиннадцать номеров!
Трофим Тимофеевич любил бывать на сопке — с нее открывалась даль.
…Через сопку пролегали косульи тропы. В весеннюю и осеннюю пору над нею пролетали утиные стаи и большие косяки говорливых гусей. В молодости Трофим частенько подымался сюда. Иногда с ним приходили ссыльные, которым царские власти запрещали пользоваться ружьями. Отдавая на часок свою дробовую берданку, он, бывало, говорил:
— Иди на устье Жерновки. А я останусь здесь, настороже...
На лысой, бесснежной вершине рос дикий лук, не боявшийся ни морозов, ни засухи. Крупные луковицы глубоко пустили корни в жесткую землю. На сочных стеблях подымались синие соцветия. В первое лето своей жизни в селе Вера Федоровна, попробовав луковицы, посоветовала послать редкое растение в ботанический сад Томского университета. Он так и сделал. С тех пор и завязалось знакомство с профессорами. Находке было присвоено название — лук Дорогиных. А теперь на вершине сопки — могильный холмик. Вера любила с высокого обрыва смотреть вдаль, на реку, что проложила себе путь среди каменных громадин, на город, окутанный сизой дымкой, на ковыльные просторы заречной степи…
Бойкий рассвет спешил к сопке с юга. И он опередил старика. Дорогин еще был на половине пути, а утренний луч уже осветил ее.
— Вот и еще одна весна… — Старик склонил голову. — Без тебя, Вера…
Внизу сияли, словно огромное зеркало, снежные просторы. Манили к себе. Трофим Тимофеевич, прищурив глаза, посмотрел во все стороны.
Вдоль Чистой гривы узкой лентой протянулся низкорослый бор. По нему в ночной буран шел в село Вася Бабкин.
Старики рассказывали, что в дни их молодости тамстояли сосны толщиной в два обхвата. И он, Трофим Дорогин, еще помнит высокие деревья. Их вырубили. Но бор все же уцелел. Сейчас он, оберегаемый людьми, подымается с каждым годом. Верунькины внуки будут любоваться деревьями толщиной в два обхвата!
Трофим Тимофеевич повернулся лицом к реке, за которой расстилалась степь. Два десятилетия назад там темнели одинокие юрты кочевников, тучами передвигались отары, черным вихрем проносились байские табуны. Теперь по берегу раскинулось село. Вчерашние кочевники построили дома. Самое большое здание — школа. На окраине селения — кирпичный корпус. Это мастерская МТС… Не дожила Вера до больших перемен. Не дожила. Кедры, привезенные с гор, сторожат ее покой…
Подымаясь над хребтом все выше и выше, солнце раскалялось в ясном небе. Снежная корка ослабла и крошилась под ногами. Проваливаясь по колено, Дорогин спускался в сад. Навстречу ему бежали ребята, друзья его внука Витюшки. За ними брел Алексеич.
— Скворец! Скворец!..
Юра побежал туда. Егорша — за ним.
Когда ребята приблизились к тополю, на вершине уже сидели три скворца. Пощебетав, они перепорхнули на другое дерево, но вскоре и оттуда снялись.
Мальчики следили за их полетом, пока черные точки не исчезли далеко за рекой.
— Улетели!..
— Что-то не поглянулось им!..
— Это были разведчики, — успокоил ребят старик. — Завтра нахлынут все.
Скворцы появились раньше. На вечерней заре уже щебетали на тополях.
— Поют отходную гусеницам и червям! — улыбнулся Дорогин.
Каждый день он проходил по саду и отмечал перемены. Возле тополей снежная толща лежала нетронутой, но на открытой поляне косые лучи солнца как бы слегка взъерошили ее. А через несколько дней пронзили снег до самой земли, и он стал похожим на взборожденную ветром, белую от волн, поверхность озера.
В холодную ночь снежные козырьки промерзли и стали светлыми, как стекло. Едва лучи солнца успели тронуть эти прозрачные пластины, как они начали обваливаться с тонким серебристым звоном.
Прошел еще день, и всюду засияли первые весенние лужицы. Кое-где показались ветки стланцев.
— Через недельку начнем обрезку яблонь, — объявил садовод Алексеичу после очередного обхода. — А пока я съезжу в село…
Но он откладывал отъезд со дня на день, ждал, когда затокуют косачи.
Ему хотелось привезти домой краснобрового полевого петуха с большим, похожим на лиру, хвостом.
В Глядене весь день звенела бойкая капель, а ночью мороз проутюжил последний снег и на месте исчезнувших луж оставил хрупкие ледяные мосты. Они звонко дробились под ногой и как бы напоминали зиме, что она уже сломлена — и ничто ей не поможет.
Сергей Макарович остановился посредине двора, полной грудью вдохнул по-утреннему свежий, как бы искристый воздух и почувствовал — накануне в полях догорали-дотаивали снега, на увалах оголилась земля, а в сосновом бору обмякла и посвежела хвоя. На востоке заиграла огненная полоска, а потом острые лучи метнулись на синий склон неба и принялись гасить звезды. Сергей Макарович сдвинул шапку на затылок и прислушался. Где-то далеко бормотали на току тетерева, будто роняли на ледок мелкие горошины.
— Проспал! — укоризненно тряхнул он головой. — Эх, че-ерт возьми!
Хоть бы раз сходить на охоту. Заржавевшее ружье без толку висит на стене.
Но что скажут колхозники? Председатель гоняется за полевыми петухами!..
— Проспал я сколь долго, — повторил упрек Забалуев сам себе, — аж косачи растоковались!..
Еще в первые годы коллективизации, когда колхозы были мелкими, у Сергея Макаровича сложилась добрая привычка — каждое утро всюду проверить работу, расставить силы, показать, что и как лучше сделать. Он гордился тем, что в любой час мог ответить, кто, где и чем занят. Вот и сегодня он за каких-нибудь двадцать минутпобывал в свинарнике, заглянул в курятник, в скотном дворе посмотрел на дойку коров, а потом направился к амбарам, где хранилось семенное зерно.
Он шел серединой улицы, присматриваясь к домам. В окнах загорелись огни, над кирпичными трубами кудрявились дымки.
У Огнева темно. Не дело это, не дело!.. Сергей Макарович подбежал к окну и побарабанил пальцами по стеклу. Потом загрохотал сапогами по ступенькам крыльца. Никита Ро