Однажды поздним вечером, накрывая стол для ужина, Катерина завела разговор о тех девушках. На ее расспросы Вася отвечал, едва сдерживая раздражение, и тем самым выдал половину своей тайны.
— Что же ты не рассказываешь толком? — упрекнула мать. — Девки-то были хорошие?
— Девки везде одинаковые.
— Как их звать?
— Одна Лиза, другая Мотя…
— А третью не запомнил?
— Ну, что ты! На память не обижаюсь.
— Лиза у них звеньевая?
— Нет… — Вася замялся. — Не она…
Ясно,звеньевая — его любовь.
Мать медленно прошлась по кухне и, остановившись против сына, сидевшего на лавке, посмотрела на залитое румянцем лицо так пристально, что он опустил взгляд.
— У нее кто родители?
— У кого?
— Ты знаешь, про кого я спрашиваю.
Вася хотел сказать: «Не знаю», но не мог произнести этого слова, — он никогда не говорил матери неправды; не подымая глаз, проронил:
— У нее только отец… Трофим Дорогин…
— Вон кто!.. — Помолчав, мать подсела к сыну, тихо положила руку на его плечо. — Послушай, а семья-то у них большая? Сыновья при старике есть?
Она порывалась спросить: «Ты не бросишь меня, не уйдешь к Дорогину примаком? Девка-то, поди, уговаривает тебя переселиться к ним?»
А Вася считал, что думы его может знать только одна Вера и больше никто на свете. Но ей нет до него дела, — у нее жених. Она ждет его… Значит, и говорить не о чем. И догадки строить не надо. Оттого, что он немножко проговорился, в нем пробудилась такая жгучая досада, что, при всем уважении к матери, он не мог сдержаться:
— Все это, мама, зря. Пустые разговоры. И ты не допытывайся. Не спрашивай… — Он убежал в горницу и захлопнул за собой створчатую дверь.
Рука матери, теплая и ласковая, только что лежавшая на его плече, упала на лавку. Катерина Савельевна сокрушенно вздохнула. Ее ли это сын?..
Обычно Катерина, занятая многочисленными хлопотами, не ходила, а бегала по кухне. Чтобы меньше уставали ноги, снимала обувь и оставалась зимой в шерстяных чулках, а летом босая. И сейчас на ней были полосатые теплые чулки, но она сидела неподвижно, и ноги ее стыли от пола, впервые казавшегося холодным.
Материнское сердце — мягкое и отзывчивое. Уже через минуту в душе Катерины Савельевны не осталось никакой обиды — только тревога за сына: неладно складывается у него жизнь.
Она медленно поднялась и направилась в темную горницу.
Двери не скрипнули, тихие шаги глохли в мягких половиках, которыми был застлан пол.
Остановившись недалеко от кровати, где лежал сын, она заговорила необычным для нее, глухим голосом:
— Не сердись, Васятка. Сердце по тебе болит, вот и хотела узнать…
Сын не слышал ее слов. Он думал: «Нехорошо… Все так нехорошо…»
Мать решила, что он задремал, и неслышно вышла из горницы.
Одну половинку двери позабыла закрыть.
В кухне остывал никому не нужный ужин…
Васе было и горько, и стыдно перед матерью, и жаль ее. Она подозревала, что у него есть невеста, и терзалась тем, что не знает ее. Теперь же будет страдать еще оттого, что сын попусту любит ту девушку.
От этой мысли Вася вздрогнул, приподнял, голову и, глядя в пустой угол, спросил:
— Люблю?.. — И, тяжело вздохнув, ответил: — Если бы не любил, так разве бы…
«Во сне разговорился», — подумала мать.
Утром Катерина Савельевна быстрее, чем всегда, деловито носилась по кухне: варила картошку для поросенка, грела пойло для коровы, подметала пол пахучим веником, связанным из мелкой полынки, потом разливала молоко по стеклянным банкам, мыла посуду, подбивала тесто в квашне, крутила мясорубку, готовя фарш для беляшей, которые любил сын.
Вася встал осунувшийся, словно после болезни, но подтянутый и еще более замкнутый. Проходя мимо печи, кинул в огонь горсть измятых листков бумаги. На каждом по две-три строчки… Мать, хотя часто и тревожно просыпалась, даже и не подозревала, что сын, включив свет, много раз принимался за письмо, а написать, видимо, не смог.
Бросив в печь недописанные письма, Вася мысленно говорил себе:
«Я ведь Веру мало знаю. Умная, бойкая, веселая, любит сады — вот и все. А какая она характером? Какие у нее привычки?.. Ее душа для меня — потемки. Нечего, значит, думать о ней…» Но сердцем со всей горькой остротой он понимал, что нет на свете силы, которая помогла бы ему сделать это.
Матери, не глядя на нее, сказал:
— Не обижайся. Больше так не буду… Но ты никогда не спрашивай о ней…
— Давно ты, Васятка, не ездил на охоту. А в тайге сейчас хорошо…
— Некогда охотой баловаться. Завтра поеду в сад. Пора готовиться к весне…
Вместе с Бабкиным в сад приехали девушки. Вооружившись лопатами, они разбежались по сугробу, что преградил вход в избу, и, не переставая болтать и пересмеиваться, отбрасывали снег.
Вася тоже взял лопату, но Капа встала рядом с ним и, озорно оттолкнув мягким плечом, шутливо прикрикнула:
— Не мешайся, бригадир! Без тебя сробим. Твое дело — руководить нами. — Рассмеявшись, добавила: — Силы для этого побереги…
Вася молча отошел, будто и не собирался отбрасывать снег; проложив черту вокруг избы, сказал, что тут надо прокопать борозду для стока воды, и направился к полосе, где была посеяна березка.
— Бригадир-то у нас, девки, сурьезный! — не столь шутливо, сколь обиженно кинула Капа вдогонку. — Ему бы седую бороду подвесить!..
Вернулся он в сумерки.
Девушки готовили ужин. Капа чистила картошку молча. Это было так необычно, что бригадная учетчица Дуня озабоченно спросила ее:
— О Вовке тоскуешь?
— Ну! — шевельнула плечами Капа. — Была охота по такому плюгашу тосковать!
— Что ты говоришь? Он же тебе — родной!
— Не мой теперь — мамкин.
Капа окинула взглядом избу, — слушает ли бригадир? — и продолжала:
— Я не успела к нему привыкнуть, — мамка сразу взяла к себе: вынянчила, выкормила. И сейчас говорит: «Мой сын, ты к нему не касайся».
— Какая у тебя мамка золотая! А другая бы…
— Она вместо меня получает от государства пособие матери-одиночке. А я про Вовку даже и забыла! И мамкой он зовет бабушку, а меня — тетей.
— Тетечка Капочка!.. — рассмеялся Вася.
— Ничего смешного нет. И тебе, бригадир, надо радоваться, что оголец не связал меня по рукам, — могу все лето жить в саду, могу от колхоза торговать на базаре.
В печи горели дрова. Девушки пели частушки. Казалось, все было так же, как в тот зимний вечер. Даже началась пляска под звон заслонки. Капа гулко притопывала каблуками новеньких сапожек, приближаясь к бригадиру. Она по-цыгански так порывисто поводила округлыми плечами из стороны в сторону, что девушки ждали — вот-вот кофточка на ней разлезется по швам. Тесные голенища сапожек тоже могут разорваться на ее крепких ногах. Потоптавшись перед парнем, Капа со всей силой ударила каблуком в половицу и начала отступать к порогу, а широкими жестами мягких рук как бы устилала путь плясуну. Но Вася не двигался с места, смотрел строго и ворчал:
— Не праздник ведь. Ни к чему затеяли…
— Брезгуешь мной? — спросила Капа резко. — Начальника корчишь! Скуку нагоняешь! Ну и сиди со своими строгостями…
Она с наигранной безнадежностью махнула рукой, обняла двух девушек и стала им что-то нашептывать. Остальные молча сидели перед печкой.
Вася чувствовал себя неловко — нарушил веселье. Но что же делать, если ему не весело? Упрекнула Капа зря: нагонять тоску не в его характере. Он умеет плясать не хуже других. В тот зимний вечер под ним гудели половицы!..
Подвинувшись к столу, Вася раскрыл тетрадь с планом весенних работ; успокаиваясь, потер переносицу.
— Не куксись, бригадир, — грубовато посоветовала Капа. — Больше я пяткой не топну, пальчиком не шевельну. Буду ходить на цыпочках…
Она повернулась и с кошачьей легкостью прошлась по избе.
— Вот построим бригадный дом — пляшите хоть до упаду, — сказал Бабкин, не отрывая глаз от тетради.
— А ты даже не заглянешь к нам в общежитие? — спросила Капа, а потом насмешливо всплеснула руками. — Какое у тебя сердце ледяное! Девушек забываешь!..
Поблескивая черными, как переспелая черемуха, маленькими для ее круглого лица глазами, она продолжала:
— Что-то я не верю твоим словам. Ты не такой. Ты только притворяешься строгим. И не зря ты ездил в Гляден Новый год встречать! Присушила там тебя какая-то настырная, вот и обегаешь своих деревенских. Парни слушают старые сказки: в чужой деревне девки лучше! — Она расхохоталась. — А издалека даже верблюдица — красавица.
Вася насупился. Балагурить ему не хотелось. Капа подошла и, дурашливо примостившись, объявила:
— Девчонки! Он с лица переменился! Я не в бровь, а в глаз!
— Хватит, Капка, зубы мыть!
— Помолчала бы маленько.
— В самом деле, Капитолина, дала бы языку передышку, — попросил Вася. — Говорят, молчание — золото.
— Хочешь, чтобы я разбогатела? — У Капы от смеха заколыхалась грудь. — Ладно, попробую. — Повернувшись к девушкам, она притопнула каблуком: — Девки, тихо! Ш-ш-шш-ш… Как тараканы — по щелям!
Вася захлопнул тетрадь и вышел из избы.
К концу марта рухнули зимние дороги, и в полдень ни конному, ни пешему нельзя было двинуться за околицу: что ни шаг, то по колено в мокрый снег. Все низинки заполнились вешней водой. Вася недовольно посматривал на дряблый снег: транспортная бригада не успела привезти лес. Опять сад останется без бригадного дома. Опять все лето девушкам придется ютиться в тесной избе, на чердаке да под сараем. А ведь людей прибавилось. Где их размещать? Неужели- ставить шалаши?..
Но в глубокую ночную пору холодный ветер так сковывал снег, что крепкая корка звенела под ногами, как стекло. По такому насту можно было ехать даже без дороги…
Перед рассветом Вася услышал резкий стук.
— Эй, засони! — крикнул кто-то за дверью. — Подымайтесь!
Девушки всполошенно повскакивали. Вася, откинув крючок, широко распахнул двери и увидел перед собой усы Грохотова, обмерзшие ледяными сосульками и оттого блеснувшие при луне зеленоватым отливом.