Опираясь на палку, Кузьма Венедиктович пригнулся, заглянул в темную избу и спросил:
— Перепугал небось? А переполошил я вас не зря. Послухайте! — Он повернулся лицом к полю и, сдвинув папаху, прислушался первым. Там необычно, как бы с легким присвистом, скрипел снег под многими десятками полозьев. — Чистая музыка! Всех лошадей впрягли — вот какая забота о вас! Говори, бригадир, куда сваливать лес. И девки пусть выходят помогать.
Пока Вася одевался, лошади показались у ворот сада. Место для постройки бригадного дома было давно выбрано и очищено от снега, и возчики сами увидели, где надо сваливать прямые, звонкие сосновые бревна. Девушки, орудуя стягами, под командой Кузьмы Венедиктовича откатывали бревна в штабеля.
На востоке побледнело небо. Снег из голубого превращался в розовый. Возчикам нужно было возвратиться в село раньше, чем солнце успеет снова размягчить наст, и они, повертывая лошадей с пустыми санями, спешили скрыться за лесной опушкой. Когда рассвело, в саду из приезжих остались только плотники да Кузьма Грохотов.
—Я к тебе — в помощники! — объявил он бригадиру. — Примешь?
Вася обрадовался — заботы о постройке дома отпадут от него.
К середине дня плотники положили в стены первые бревна. Грохотов похаживал с топором и требовал:
— Подвиньте чуток это бревно. Так, так… Здесь подтешите…
Девушки расстилали мох. Капа, окидывая взглядом всю постройку, удивлялась:
— Ой, какие будут комнаты! Да и много их! Куда нам столько? Бригадир, растолкуй.
Бабкина радовало, что скоро бригада переберется в просторный дом.
— Здесь встанет стол учетчицы. Рядом — спальня для женщин…
— Ты покажи, где для парней, — дурашливо приставала Капа.
За ними шумной стайкой двинулись девушки.
— Не липни, Капка, ко всякому слову. Не мешай.
— Там — кухня, — продолжал рассказывать Вася. — Слева — сушилка для одежды, справа — столовая. Возле нее — красный уголок…
— Для свиданий? — спросила Капа, стараясь казаться серьезной, но не сдержалась и захохотала; притопнув ногой, кликнула; — Девки, сюда! Поглядите — тут можно наплясаться досыта!
Плотники, позабыв о работе, тоже балагурили. Грохотов кашлянул. Девушки умолкли. Старика все уважали, и никто не вступил с ним в пререкание. Капа, схватив мох в охапку, пошла опять расстилать его по бревнам.
Рано утром Вася показал своим помощницам, как резать черенки с тополей, а сам отправился на межу колхозных земель, где его бригаде предстояло в мае посадить лесную полосу. Поля выглядели пестрыми. В едва заметных ложбинках еще лежал снег, а на бугорках уже чернели пласты осенней вспашки. Слева зеленой стеной стоял бор. На опушке, в березовых зарослях, хохотали куропаты, заметные на снегу только по коричневым шалям, которые весна уже успела накинуть на их тонкие шеи. Вот один показался на сугробе и, отманивая человека, побежал в сторону поля. Вася, хотя и был без ружья, уступил охотничьей страсти и пошел за ним. Куропат вспорхнул, и в голубом просторе засияли белые крылья. Сначала он растревоженно ругался, а отлетев подальше — залился громким хохотом. Казалось, по чистому небу летел комок снега, смеясь над бойким ветром и теплым солнцем. Вдруг он, словно сраженный солнечным лучом, упал в борозду и как бы растаял в ней. Нo через минуту показался на черном гребне пласта и опять побежал впереди человека.
— Кому ты сейчас нужен, веснушчатый женатик! — громко рассмеялся Вася над нехитрой уловкой куропата. — И жену твою никто не потревожит. Пусть сидит на гнезде… — Он повернулся и опять пошел возле бора.
Куропат, обрадованный успехом своей уловки, снова взметнулся в воздух и, заливаясь насмешливым хохотом, полетел к своей подруге.
«Хорошая пора!» — подумал Вася. Он вышел на межу; опираясь рукой на столбик, посмотрел на ровные, как пол, безлюдные поля соседнего колхоза. Там не было ни одного кустика, и ветер вольно гудел над голой землей; расшибаясь о грудь Васи, посвистывал возле ушей, играл прядью волос, выбившейся из-под мягкой нарядной шапки, сшитой из шкурок колонков, добытых им в эту зиму.
Далеко за соседними полями лежали, невидимые отсюда, земли «Колоса Октября», а еще дальше, за голубой, весенней дымкой, — Гляден. Этим утром оттуда могли выйти девушки с лопатами на плечах — задерживать талые воды… Если пройти навстречу километров десяток, можно издалека узнать знакомую тоненькую гибкую фигуру…
И опять вспомнились Васе те вьюжные дни и вечера, вихревая пляска, посев березки, короткий разговор с девушкой. У нее нет таких залихватски грубых слов, какие любит Кондрашова. Самые простые слова у Веры — как песня. С нею, наверно, всегда хорошо, легко, весело. О чем ни заговорит — заслушаешься!..
«Может, все-таки написать ей?» Но тотчас же, словно не он сам, а кто-то другой, более благоразумный, холодно возразил:
«А зачем писать? Чтобы она там посмеялась со своими подружками?.. Сожмет в руке письмо и расхохочется: «Домовой-то помешался!..»
«Но что же делать?.. Ее не забудешь…»
Он сорвал шапку с головы и резко махнул ею от лица до колен.
— Вот еще выискалась незабудка!..
Эти раздраженные слова не избавили от раздумья. Вася стоял с непокрытой головой, позволяя ветру забавляться прядями волос, и вполголоса повторял слова из песни:
— Незабудочка-цветочек… Подходит: по глазам она такая…
Ему понравилось, что и он придумал для Веры прозвище.
«Сегодня же напишу ей большое письмо. Может, ответит…»
За спиной, где-то совсем близко, послышались торопливые удары копыт о мерзлую землю. Обернувшись, Вася увидел, что к нему подъезжают двое на верховых лошадях. Одним оказался Шаров, одетый в шинель и офицерскую фуражку, другим — Герасим Матвеевич Кондрашов, бригадир первой полевой бригады, маленький, с морщинистым и таким смуглым лицом, что оно казалось закопченным. Подстриженные, когда-то густо-черные, а теперь местами поседевшие, усы Герасима были так прокурены, что выглядели пегими. На нем был старый дубленый полушубок — весь в заплатах, на голове — заячья ушанка с черной тулейкой.
Вася, застигнутый врасплох, стоял перед ними с шапкой в руках.
— Ну, что ты, парень, тут остолбенел? — усмехнулся Кондрашов. — Молитвы, что ли, бормотал?
— Наверно, стихи заучивал, — вступился за Васю Шаров.
— Это для чего же стихи — в поле? — продолжал смеяться старый бригадир. — Чтобы после черешки в земле отрастали дружнее?
— Надо говорить — черенки, — поправил Вася. — А молитвы, может, вам нужны?
— Обхожусь без них. Даже перезабыл все. «Отче наш» и то не помню. Мне агротехника помогает лучше родной матери! А вот как ты поведешь свое дело — это бабушка надвое сказала. Поглядим.
Кондрашов невзлюбил молодого бригадира с тех пор, как Вася отказался послушаться его совета. А совет был простой: «Хоть парень ты рисковый, а не берись за весеннюю посадку лесной полосы. Отложи на осень. Заяви председателю, что не подготовился». Герасим Матвеевич говорил так потому, что жалел ту длинную ленту земли, которую было решено «отхватить» у него под лесные посадки. Земля-то больно хорошая — черный пар, приготовленный под пшеницу!.. Но Вася, не дослушав, сказал, что для него майский день дороже осенней недели.
Сейчас Вася настороженно смотрел на Шарова. Зачем они приехали вдвоем? Не удалось ли Кондрашову склонить председателя на свою сторону?
Павел Прохорович спешился и подошел, разминая ноги.
— Мы надеялись застать тебя в саду, но опоздали. Кузьма Венедиктович сказал: на разведку ты отправился.
Только теперь Вася заметил, что держал шапку в руке; кинув ее на голову, сказал, что у отца была привычка — сначала самому посмотреть землю, все распланировать и только после того вести людей на работу.
Кондрашов мешковато свалился с коня, насмешливо спросил:
— И чего ты вырядился в богатую шапку, будто на свадьбу собрался?
— Неужели щеголять, как вы, в рваном малахае? Не шапка, а воронье гнездо!
— В девичьей стае петухом похаживаешь, а жениться не можешь.
— Это не ваша забота!
— Можно бы и прислушаться. Земля, деды сказывали, нарядных да форсистых не любит. Верно! Я помню, лен сеяли без штанов, а репу — с хомутом на шее. Кидает голоногий мужичок семена, а сам знай нашептывает: «Вырасти, ленок, мне, бедному, на порты!..» Вот была «агротехника»!
Они шли вдоль межи.
Шаров с Бабкиным делали по одному шагу, коротконогий Кондрашов — по два.
— Как только закончат здесь прибивку влаги, — говорил Павел Прохорович садоводу, — сразу отмеривай себе ленту и ставь колышки. С посадкой не зевай. Сосед-то у тебя — орел. Проспишь — он засеет пшеницей!
— Мой план — главнее всего! — сказал Кондрашов. — Лесные посадки район с нас не спрашивает.
— Мы сами с себя спрашиваем, — заметил Шаров.
— За недосев пшеницы не поздоровится.
— Ты перекроешь план в другом поле. Я надеюсь.
— Греха не будет, если с лесом повременим, — продолжал Кондрашов с возраставшей настойчивостью. — Ты, Павел Прохорович, подсчитай, сколько мы тут урожая снимем!
— Пятилетний план для нас — закон. Никаких отступлений! — предупредил Шаров. — Весной посадим — первую полосу, осенью — вторую… И в конце пятилетки богатый урожай будет постоянным. Да ты вот возьми хоть сад. Если бы Филимон Иванович не вырастил заставу из тополей — мы бы с тобой не видали яблок.
Васе было приятно, что отца вспоминают добрым словом. А ведь первые годы вот так же старики жалели землю, отведенную под сад. Отец рассказывал — на собрании шумели: «Лучше на той земле посеять огурцы — дело знакомое». «Овощи дадут колхозу деньги, а сад — пустая затея…» Через несколько лет «затея» обернулась полумиллионным доходом. Вот и эта новая «затея» покажет себя — прибавит хлеба!
Шаров остановился и провел рукой воображаемую черту:
— Здесь встанут тополя. — Два раза широко шагнул по-журавлиному длинными ногами и снова как бы провел черту. — Здесь — тоже тополя. Между ними — желтая акация. Тут еще тополя. Вот так, строчка за строчкой.