— Сама не знаю…
— Не тревожься. От Сеньки придет письмо.
— Была нужда тревожиться.
— Может, ты по Васильку тоскуешь?
— Замолчи! — Вера оттолкнула подругу. — Не приставай… Я сказала: сама не знаю.
У нее вмиг высохли слезы. А лицо оставалось красным, как раскаленная стенка жестяной печки.
Снова загудел трактор. Шевельнулись сеялки. Девушки заняли свои места. Все молчали, чувствуя себя виноватыми.
Вера стояла на приступочке рассеянная, почти не следила за работой машины. Время от времени бросала взгляд вдаль, на миражные озера, и ей вспомнился далекий зимний день.
…Она училась в седьмом классе. Сема уже был высоким, круглолицым парнем. При каждой встрече с ним почему-то замирало сердце. В последний вечер масленицы, по древнему обычаю, на косом спуске к реке жгли солому. Мимо огня быстрее ветра проносились на санках парни с девушками, исчезали в морозной мгле где-то на середине реки. У Семы были хорошие санки с намороженным на полозьях льдом. Он лихо пролетал возле самого костра, заставляя испуганное пламя шарахаться в сторону. Теплый дымок обдавал лицо и сразу же оставался далеко позади. Санки мчались с такой быстротой, что у нее захватывало дыхание и голова невольно клонилась к плечу парня. Он цепко поддерживал сильными руками. Но где-то возле прибрежного ухаба, позабыв обо всем, повернулся и поцеловал. Этот первый, вороватый поцелуй был столь неожиданным, что она по-девчоночьи вскрикнула и оттолкнулась от озорника. Санки, сорвавшись с дороги, опрокинулись. Она упала на спину, а Семка возле нее зарылся головой в мягкий снег. Поднявшись первым, молодцевато отряхнулся и подал руки.
— Не ушиблась?
Она шлепнула его, вскочила и, не позволив обмести варежкой снег со спины, побежала от него на гору.
Дома отец, глянув на нее, помрачнел:
— Где шубу располоснула? Вертоголовая! Смотри, девка! Допрыгаешься!..
Чего же ей смотреть? Отец ее любит: поворчит да перестанет. Но если узнает, что она каталась с сыном Забалуева, тогда ей попадет…
А вот — другой день. По-весеннему пригревало солнышко. Они с Семой сидели на высоком берегу. Она молча слушала его гармошку и думала: «Больше никто не умеет так играть!..» По вечерам любила, вместе с девушками, ходить серединой улицы, рядом с гармонистом; любила петь короткие припевки, плясать в кругу подруг. А тут, на берегу реки, он забавлял ее одну. Впервые в жизни!
Знала — он гулял с другими девушками. Бывал у брошенок. А сейчас всех позабыл. Ради нее! Вечера и праздники они проводили вместе. Сема клялся, что любит. Ее одну! И привязан к ней на всю жизнь.
Смотрели на реку. Под обрывом широкой лентой вспучивался лед, потом стал дробиться на большие куски, бирюзовые в разломах, и с шумом двинулся к крутому повороту, где начинался перекат. Река заиграла, взбудораженная весной.
Положив гармошку, Сема взял пальцы Веры и долго держал в своих больших руках. Она не подымала на него глаз; чувствовала, сердце бьется часто-часто.
Третий день… Серый и холодный, пронизанный мелким, как пыль, осенним дождем. Провожали парней в армию. Призывники, вперемежку со своими близкими, шли к райвоенкомату. Вера, тайком от отца, тоже приехала в город проводить Сему: пусть все видят и знают… Сема играл на гармошке. А Вера, идя рядом с ним, думала: «Вернулся бы живой-здоровый…» В городском саду Сема закинул гармошку за спину, и они, сойдя с шумной аллеи, остановились под кленом. Ей, сжавшейся от грусти, хотелось услышать от него:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди.
Ведь вчера дважды прочла ему это стихотворение, сложенное как бы к их разлуке. Неужели Сема с похмелья забыл такие строки? А в ее сердце слова запали навсегда.
Клен, встряхнувшись от ветра, уронил ей на лицо холодные капли.
Она, опустив голову, медленно провела по щекам озябшими пальцами.
Сема наклонился, чтобы посмотреть ей в глаза.
— Будешь ждать, дорогуша?
Она вздрогнула от громкого голоса; придя в себя, горячо прошептала:
— Конечно, буду! — Качнулась к нему. — Семушка!..
— Смотри!.. — Он погрозил пальцем. — Я ревнючий…
— Я тоже ревнивая, — улыбнулась она.
Сема обхватил ее длинными, сильными руками, прижал к себе и поцеловал… На вокзале отдал гармошку:
— Береги да поминай почаще…
Ей очень хотелось оставить гармошку у себя, но она опасалась, что отец сгоряча поломает: забалуевская! Отправила с Юрой родителям Семы… И напрасно. Отцу, понятно, обо всем рассказали. Он нахмурился. В его словах появился холодок. Но что же делать?..
После большого заезда на повороте тракторист опять повел сеялки по длинному полю. В задумчивости Вера не заметила поворота. Ей стало немножко не по себе оттого, что вдруг исчезли заманчивые озера, а на месте стены леса оказался простой бурьян, только теперь он тянулся не слева, а справа. Впереди — необъятное черное поле. Конца ему нет.
На меже лежали мешки с семенами. Девушки спрыгнули на землю. Вера подхватила мешок, приподняла, подставляя под него полусогнутое колено, но силы не хватило — уронила. Мотя подбежала к ней и помогла забросить на сеялку. Потом Вера помогла подруге и снова заняла свое место на доске за машиной. Развязав мешок, она осторожно, маленькой струйкой, высыпала семена и разровняла в ящике. Вдали опять разлились трепещущие озера. От их мерцающего блеска прищуривались глаза. Вот между веками остались маленькие щелочки и ресницы почти сомкнулись…
Вера думала о луговатском саде. Березки там, наверно, взошли, зеленеют первые листочки…
Улучив минуту, когда подруги смотрели на свои сеялки, она схватилась за накладной кармашек. Он был полуоторван. И пуст.
Письмо исчезло…
Оглядываясь на поле, Вера сорвалась с подножки.
Мотя заметила у нее на месте кармашка лоскут и всплеснула руками:
— Батюшки, какая беда! — Подбежала и обняла подругу. — Не горюй. Карман оторвался, когда семян добавляли. Углом мешка зацепило. Письмо там и лежит. У межи. Доедем — поищем.
— Не велика беда.
— Да ведь оно нечитанное! Я бы разревелась от обиды.
— Напишет еще…
Девушки догнали сеялки и вскочили каждая на свою подножку. Вера долго разравнивала в ящике теплые семена, похожие на бисер, и пропускала сквозь пальцы.
Горячие солнечные лучи, скользнув по щеке, остановились на шее, стали припекать затылок. Сейчас можно было смотреть широко открытыми глазами: тракторист так быстро сделал поворот, что исчезли эти призрачные озера, подобные обманчивому счастью.
Пока ехали до края полосы, по всей равнине побежали высокие вихри — предвестники перемены погоды.
Вот и межа, на ней мешки семян. Девушки бросились искать, но письма нигде не было.
Вера молчала.
Ветер клубами подымал мелкую пыль и нес вдоль Чистой гривы.
После выезда в поле Вера виделась с отцом два-три раза в неделю. Обычно в сумерки она спешила в сад, по дороге, не чувствуя усталости, пела песни.
Заслышав голос дочери, такой же звонкий и чистый, какой был у ее матери, Трофим Тимофеевич улыбался и проводил рукой по бороде:
— Бежит моя хлопотунья!
Хлопот всегда было много, и Вера, переодевшись в легкое светлое платье, мелькала меж ветвей. То она с ведрами на коромысле бежала к роднику, холодная вода которого особенно нравилась отцу, то разводила костер и начинала готовить ужин, то подметала в доме и стирала пыль со стола. За ужином расспрашивала о работе в саду, делилась небогатыми полевыми новостями. Потом она садилась за отцовский стол и при свете лампы читала Тимирязева, выписывала себе в тетрадь то, что могло потребоваться для контрольной работы в институт. Спать ложилась поздно, а на рассвете отец будил ее, и она, едва успев позавтракать, уходила в поле.
Сегодня Вера спешила порадовать старика — посев закончен! Завтра она весь день проведет в саду.
Отец вышел к ней навстречу.
— Отсеялась? Вот хорошо!.. А у нас Алексеич наловил стерлядки, ушицу сварил…
— Спасибо ему! С прошлого года стерлядки не ели…
— С луком, с лавровым листом, даже с черным перцем! Сейчас будем ужинать.
— Сначала сбегаю на реку. Видишь, я какая…
Она казалась серой от пыли, на щеках едва проступал румянец, брови и ресницы стали пушистыми.
Отец предупредил — вода еще не успела прогреться, — но Вера мотнула головой:
— Ничего, разок нырну…
Захватив платье, полотенце и мыло, она, босая, побежала по тропинке, по обе стороны которой высокие деревья маньчжурского ореха раскинули красивые светло-зеленые широкие листья. Пропыленные косы девушки тяжело взлетали над гибкой спиной.
До самой середины в реку вонзилась узкая каменная гряда. Прыгая с плиты на плиту, Вера пробежала по гряде и остановилась на острие, обточенном водой.
Река темнела, из голубой превращалась в густо-синюю, кое-где в ней медленно гасли, похожие на угли, отблески зари.
Омывая острие, сердито бурлила крутая струя. Раздевшись, девушка села на камень, поболтала ногами, словно хотела разбить струю, но упрямая вода откидывала ее ноги в сторону. Мелкие брызги, будто бисеринки, взлетая, осыпали тело.
«Хороша у нас река! — думала Вера. — Чистая, как небо!..»
Распустив косы, смочила волосы и начала намыливать; в раздумье все делала неторопливо; посматривала на реку. Быстрая и стремительная, она и в сумерки не потеряла красоты: гребни струек поблескивали синевой, а впадинки между ними чернели, словно налитые дегтем.
Возле села река омывает высокий берег — Гляден. Оттуда видны горы, разорванные стремительным потоком. Видна и эта каменная гряда. Много раз Вера любовалась рекой, стоя на Глядене рядом с Семеном… Теперь он далеко. Правда, пишет довольно часто. И не стесняется бередить самое больное: «Я видел много разных городов и убедился, что везде житуха лучше, чем в деревне. Мы с тобой сразу после свадьбы уедем из Глядена…» «Житуха»! Какое противное слово! Откуда он выкопал его? Она ответила большим письмом? «Жизнь. Жизнь хороша среди родных. Посмотри: в лесу грузди растут семейками. Только мухоморы — поодиночке, словно они безродные». Семен продолжал убеждать: «В деревне — неинтересно… За мухомора не обижаюсь, потому как названный гриб красивее всех… А стариканы сами знают, что я из пеленок