Никита Родионович вышел не один, а с Верой. Остановившись на крылечке, они о чем-то долго разговаривали. Сергей Макарович, поморщившись, неприязненно подумал:
«Слушает, что еще нашепчет ему критик в юбке!.. Да и сам подбивает ее на что-то. Дескать, хорошо, хорошо! Всегда критикой пали, как из пушки…»
Взявшись за вожжи, Забалуев уже хотел запрыгнуть в тележку, но Огнев, окликнув его, направился к нему, по-военному подтянутый и строгий. Добра ждать было нечего, и Сергей Макарович заговорил первым:
— Ну, ну, развертываешься! Людей против меня настраиваешь. Подковыриваешь. А мы тебя выбирали не для этого.
— Для чего меня выбирали — я знаю, — спокойно заметил Огнев. — А тебе советую все повторить в райкоме партии. И чистосердечно рассказать, как недостойно ты вел себя на открытом партийном собрании.
— Райкомом не пугай. Больше твоего в райкоме бывал. И в крайкоме — тоже. Меня в ЦК знают!..
— А зачем ты кричишь? Чтобы все слышали, где тебя знают?
— У меня голос такой. Я говорил и буду говорить: можно бы ко мне прислушаться. Ты по партийному стажу в сыновья мне годишься.
— В партии человека ценят не по годам, а по делам.
— Ты мои заслуги хочешь зачеркнуть? Не выйдет.
— Заслуги твои останутся при тебе. А кричишь зря: глухих здесь нет.
Не таким был Огнев до войны. Не таким. Будто подменили его на фронте. Как топору, добавили закалки: руби камень — не погнется острие. Весь переменился. Даже лицо другое. Что же в нем новое? Глаз не видно, — от козырька фуражки падает тень. Слегка поблескивает кончик носа. Темнеют усы. Вот они-то и изменили облик. Гвардейские! А чего в них хорошего? Пошевеливаются, словно у таракана! Тыловой жизни Микита не знал, в коренниках не ходил…
В этом — все…
Минутное раздумье остудило Сергея Макаровича, и он стал втолковывать Огневу:
— Нам с тобой нельзя портить отношений — мы в одну упряжку впряжены. Надо идти ровно, ухо в ухо, как пара коней в плугу. А ежели вразнобой — толку не будет. Я дерну, а ты попятишься — тебя костылем ударит по запяткам; ты дернешь, я останусь на месте — меня хряснет. Обоим — больно. А вдруг ногу перебьет? Хромать кому охота? Лучше заботиться, друг о друге, беречь, помогать…
— Вот для этого и существует критика.
— Я о ней слышал раньше тебя. И скажу, что пускать ее надо с умом. Бывает, вожжи ослабишь — кони помчатся, тогда их не остановишь.
— А зачем останавливать?
— Не останавливать, а — в руках держать, особливо на поворотах.
— Ты что же, боишься из тележки вылететь? — спросил Огнев, и под его усами блеснули зубы в короткой усмешке.
— Я не боязливый! — снова закричал Забалуев, грозя пальцем. — И нечего намеками говорить да по-цыгански гадать. Я — человек прямой и дисциплину знаю. Будет решение — печать отдам. А так, без директивы, ты под меня не подкапывайся, не затевай…
— Сергей Макарович!
— Я давно Сергей. Пятьдесят два года Сергеем зовут…
— С тобой невозможно разговаривать. Сколько раз я тебя предупреждал насчет этих «дружков»? Ты не хотел слушать. Считал, что секретарь парторганизации придирается к тебе. А вот теперь на собрании услышал то же самое. В протоколе записано… Поедем в райком. И там тебе придется все выложить начистую.
— Ну что ж, поедем. Только дай маленько отдышаться.
Забалуев грузно сел в ходок. Мальчик дернул так резво, что из-под колес полетели комки земли.
На исходе ночи Забалуев побывал во всех полевых бригадах и на фермах, поговорил со сторожами, выкурил с ними по папироске. Но ничто не помогало: как только оставался один — тяжелые думы о недавнем собрании снова наваливались на него. Домой приехал утром, все еще хмурый, по двору прошагал столь стремительно, что куры, боясь пинков, разлетелись по сторонам. А когда поднимался в сени — под лестницей испуганно взвизгнул кудлатый Бобка.
Жена вошла, осторожно ступая на старую домотканую дорожку; тихо поставив ведро с молоком, украдкой глянула на мужа. Он, в картузе и кожаной куртке, сидел у стола, уткнув кулаки в бедра и тяжело уставив глаза в пол.
Матрена Анисимовна подвинула к нему кринку молока:
— Испей парного.
Сама отошла к печи и, сложив руки на животе, стала ждать, когда у Макарыча «отмякнет карактер».
Забалуев взял кринку, и, отпыхиваясь, долго пил теплое молоко; для последнего глотка так запрокинул голову, что картуз свалился на лавку, а с лавки — на пол.
Жена подняла картуз, повесила на крюк и опять выжидательно застыла у печи.
— Во сне такое не снилось… — проговорил Забалуев и встрепенулся, словно его обдало морозцем.
— А что стряслось-то, Макарыч? — Жена сделала два шага к нему и снова остановилась. — Кто тебя изобидел?
— Меня обидеть нельзя. Я не теленок! В руки не даюсь! — загрохотал Забалуев, приходя в ярость.
Анисимовна знала, что туча пройдет мимо, что «все громы и молнии» будут направлены на отсутствующего обидчика, и заговорила смело:
— Завсегда у вас на собраниях какие-то неприятности.
— Таких еще не бывало… Понимаешь, цыплята курицу принялись учить!
— Небось комсомольцы?!
— Ежли бы чужие — я бы ни о чем не думал, а то, как говорится, отбрила будущая сношка!
— Да что ты?! — всплеснула руками Матрена Анисимовна и приложила ладони к щекам, словно у нее вдруг заболели зубы. — Ой, ой, ой!..
— На открытом партийном!.. Разошлась, уму непостижимо!.. Будто тупой бритвой по сухой голове скребла!.. У меня аж в висках застучало, как после угара!..
— Батюшки мои! Да она что, с ума спятила?!
— В отца: везде свой нос сует. А характером вроде кремня, чуть-чуть словом тронешь — искры летят.
— Не дай бог, ежели в замужестве такой себя покажет.
— А какой же еще? Кремень не пшеница — муки из него не намелешь.
— Не пугай ты меня, Макарыч…
— Правду надо знать вперед.
— Может, в семье-то будет стыдиться.
— Ну-у! При людях и то не постыдилась! Она тебе критику задаст!..
— Бедный Сенечка! Замается с ее норовом! — Анисимовна подступила к мужу. — Скажи ты мне, чего он погнался за ней? Может, как сын отцу, рассказывал?
— Ни звука не обронил.
— Ведь ничего в ней завлекательного нет. Девка тощая— кости да кожа, будто мясом ее бог обделил.
— Какой тебе бог! — рассердился Забалуев. — Глупость парню в башку ударила!
— А ты отец — отговори.
— Отговоришь Семёнку, попробуй! Я по себе сужу: задумал тебя замуж взять — ничто мне было нипочем.
— Дак ведь я никакой такой критики на свекра-батюшку не наводила. Покорная была. А у них что же такое получится? Коса наскочит на камень — дзик да дзик. Неужели сына не жалко?
— А что я с ним поделаю? Из всей деревни выбрал кралю!.. И упрямства в ней, как в редьке горечи.
— О себе подумай. Где в старости будешь дни коротать? Сыновья на войне полегли. Один остался… Как тебя приголубит такая сноха?
— Обойдусь без нее. На ветру жизнь доживу, как упряжной конь в оглоблях…
— А ежели хворь свалит?
— Не свалит! — Сергей Макарович стукнул кулаком по столу. — Не поддамся!.. И ты не тяни нуду…
Поджав сухие губы, Анисимовна замерла посреди комнаты. Стало слышно, как в пазах и щелях шуршали тараканы.
Пожалев примолкшую жену, Забалуев смягчил голос:
— В колхозе все зовут ее Сенькиной невестой. И нам с тобой остается честь семьи соблюдать… Девка норовистая, вроде молодой кобылки, а парень приедет, уздечку накинет, может, и сумеет угомонить.
— Есть же в деревне другие девки. И дороднее Верки, и лицом не щербаты, и умом богаты.
— Никто не спорит — имеются такие. Но жениться-то, как говорится, не нам с тобой…
Сергей Макарович, не вставая с лавки, скинул кожаную куртку; снимая сапоги с длинных и крепких ног, пробороздил подковами каблуков по некрашеному щелястому полу.
— Я залягу, — объявил жене. — Всем говори — захворал.
«Не все рассказал, — подумала Матрена Анисимовна. — Еще кто-то подбавил мужику горести. Даже синим стал, будто от лихоманки полынного настою выпил…»
Спрашивать не решилась. Придет добрая минута — сам расскажет.
Сергей Макарович, поболтал ногами, сбрасывая портянки, и босиком прошел в горницу…
К вечеру стало известно — председатель заболел.
Огнев решил навестить его. Анисимовна пожаловалась:
— Свалился старик-то у меня. Ни ногой, ни рукой не может шевельнуть.
Она провела гостя в горницу. Забалуев лежал в кровати, под пестрым одеялом, сшитым из ситцевых лоскутков; на голове белело мокрое полотенце; на щеках, верхней губе и подбородке проступила седая щетинка.
— Спасибо, что наведался, — промолвил он глухо. — Понимаешь, уложил ты меня.
Никита Родионович взял стул и, подсев к больному, спросил, был ли у него врач.
— Порошки велено глотать, — ответил Забалуев и правую руку положил на грудь. — Мотор подносился.
— Может, тебя на курорт отправить? Я позвоню в город, попрошу путевку.
— Ишь ты какой!.. Лето не для того, чтобы по курортам разъезжать.
— Ты не беспокойся, мы с хлебом управимся.
— Я вижу, тебе охота без меня со всем управиться…
— Не говори пустяков. Сейчас важно тебя поднять.
— Я живучий.
Матрена Анисимовна вмешалась:
— Помолчали бы лучше. Опосля успеете наспориться.
— Это правда. — Забалуев погрозил пальцем. — Я подымусь скоро. А пока ты, Микита, слетай на пасеку, пиво сам попробуй. Ежели крепости мало — добавьте меду. И пусть пчеловод не скупится. Праздник надо завернуть повеселее. Я люблю, чтобы все кипело. И на работе, и на гулянке.
— Праздники я тоже люблю, но гулянок не выношу, — шевельнул Огнев острыми шильями усов.
— Вчера ругали меня, как с песком протирали, — продолжал Забалуев, — а ведь я все делаю для колхозников. Не для себя.
— Знаю. Беда в том, что подходишь к вопросу не с той стороны.
— А ты умей подправить. На то ты и секретарь. Но спора не разжигай…
— С тобой на собраниях говорить трудно — ты шумишь, кричишь.