— У меня сердце нетерпеливое.
Анисимовна подошла к кровати.
— Ты бы уснул. Доктор велел в покое себя держать.
Огнев стал прощаться:
— Поправляйся. И о делах пока не думай…
— Пиво для гулянки — на твоей заботе, — напомнил Забалуев. — По нашему обычаю, на три дня наварено!
- Придется ломать худой обычай.
— Шею себе сломаешь! Ой, сломаешь!
— Не беспокойся о моей шее. А вот за разбазаривание колхозного добра…
— Не мелочничай, Микита…
— Это не мелочь! На гулянках поставим точку, — сказал Огнев твердо, словно все уже было решено. — Проведем собрание, премируем передовиков. Ну, посидим вечерок за столами, поздравим, кого следует, песни споем… И все.
Пожелав Сергею Макаровичу скорейшего выздоровления, Огнев, вышел из горницы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Третью неделю не унимался дождь. Под бесконечными ударами капель тихо, надоедливо звенели окна в новом четырехэтажном доме краевого комитета партии. По стеклу текли чистые, как пряжа в ткацком станке, струйки холодной воды, и воздух во всем доме был пропитан сыростью.
Желнин подошел к окну и, слегка откинув половинку малиновой портьеры, взглянул на улицу. На обширной площади, закованной в асфальт, всюду виднелись тусклые лужи. На них беспрестанно вздувались мелкие, как наперстки, пузыри и тотчас исчезали, чтобы уступить место другим. Старые ели у входа на бульвар опустили мокрые ветки к самой земле. Тяжелый от сырости флаг на крыше крайисполкома чуть заметно пошевеливался под ленивым ветром, который тоже казался уставшим от лохматых туч, готовых уцепиться не только за высокие дома и деревья, а даже за исхлестанную и набухшую водой землю.
Когда он кончится? Синоптики из Гидрометбюро заладили одно: «Сплошная облачность. Дождь. В ближайшие два дня особых изменений в погоде не ожидается…»
«Еще два дня… А ведь дорог каждый час».
Желнин задумался. Вспомнил недавнее. На рассвете июльского дня самолет оторвался от крымской земли и взял курс на север. Позади остались бирюзовое, по-летнему ласковое море, стройный кипарис Пушкина, белый домик Чехова, обвитый плющом дворец, где заседала Ялтинская конференция… Все он успел повидать за две недели отдыха. Ему оставалось еще полмесяца, но пришла телеграмма из Москвы: его просили поторопиться с возвращением в Сибирь. И вот он летит над необъятными, как море, украинскими степями. С небольшой высоты видны поля боев. Змеятся линии окопов, не успевшие зарасти травой. Чернеют разрушенные города и станции железных дорог, спаленные деревни. Лишь кое-где белеют новые хаты, похожие на шампиньоны… Украина еще не залечила зияющих ран. Повсюду не хватало тракторов. Не хватало волов. Люди сами впрягались в плуги. Как могли, посеяли в ту первую послевоенную весну. Но вдобавок ко всем бедам навалилась страшная засуха.
Из хлебного баланса страны выпало около двух десятков областей. Пришлось помогать государственными ссудами. На помощь пришли восточные районы, как приходили они в восемнадцатом году, в двадцать первом году, когда сибирский хлеб спасал революцию.
Нынче золотятся украинские поля. Но засуха постигла Чехословакию, и наши братья ждут помощи с востока. Хлебный баланс опять будет напряженным, потому-то и прервали его отпуск. Он знал — дорого каждое зерно, а страда будет нелегкой.
— Надежда на сибиряков, — сказали в Центральном Комитете партии. Он подтвердил — урожай у них неплохой, и ему обещали, что к уборке будут дополнительно отправлены тракторы, комбайны, автомашины…
…Эшелоны с машинами прибывали каждый день. Десятки тысяч горожан выехали на помощь колхозникам. Можно было бы уже убрать хлеб, если бы не этот нудный дождь. Три недели хлещет без передышки. Днем и ночью, утром и вечером. Колеса тракторов вязнут в жидкой земле, комбайны не могут дочиста вымолотить зерно из сырых колосьев. К токам со всех сторон подступают ручьи. А в северных районах — сплошной потоп: снопы на полосах плавают в лужах…
По стеклу все так же струился дождь… Секретарь крайкома вызвал помощника и распорядился:
— Передайте по телефону: «В двадцать четыре ноль-ноль радиоперекличка. Приглашаются секретари райкомов, председатели райисполкомов… Активу слушать на местах…».
Все лето Вера любовалась полосой Лизы. Пшеница вымахала чуть не в рост человека, да такая густая, что, казалось, струйки ветра не могли протиснуться сквозь нее, а скользили по поверхности. Эх, если бы такая была в поле, на больших массивах!
Всякий раз по дороге из сада в село Вера подходила к полосе и гладила колосья, длинные и полные, как молодые початки на болотной рогозе.
Однажды подруги встретились на дороге возле полосы, и Вера, всплеснув руками, сказала:
— Пшеница у тебя, однако, из всего края лучшая! Чистая, будто гребнем прочесанная!
— Вот этими гребешками прочесали! — Лиза показала свои ладони с растопыренными пальцами. — Из конца в конец строем прошли…
Она заглянула подруге в глаза:
— Не завидуешь? — И поспешила напомнить: — Ты ведь сама отказалась от целины-то. Я перед тобой не виноватая.
— Наоборот, рада за тебя, — Вера обняла подругу. — Вот как рада!..
— Твое счастье привалило мне.
— Ну-у! Я свое добуду.
— Не забывай про охотника, который за двумя зайцами гонялся…
У Веры сомкнулись брови. Зачем выдумывают небылицы? Она ни за кем не гоняется. У нее — жених. Вот отслужит в армии и домой вернется…
А Лиза пошутила еще более неудачно:
— Говорят, кому везет в любви, тот в работе проигрывает…
— Ну тебя!.. — отвернулась Вера. — Болтаешь глупости!..
Отойдя от нее, припомнила частушку, которую пели девчонки зимой в садовой избушке: «Разнесчастную любовь подруженька затеяла…» Намекали на нее. А ведь она не затевала… Да и нельзя затеять. Настоящая-то любовь приходит сама, нежданно-негаданно, как весной в лесу родник пробивается сквозь мох…
Лизу поджидали тревожные дни. Едва успели появиться на колосьях желтенькие сережки чуть заметных цветов, как начались проливные дожди. Набухая влагой, высокая пшеница клонилась все ниже и ниже.
— Боюсь — ляжет хлеб, — беспокоилась звеньевая, — От заботушки сердце вянет.
— Изловчимся — скосим жаткой! — успокаивал Забалуев. — Зерно в снопах дойдет — будет полное, увесистое!
Дождь не унимался, и Сергей Макарович тоже начал тревожиться: «Горячо достанется уборка…»
Однажды Фекла Скрипунова по пути в сад остановилась у рекордной полосы, посмотрела на полегший хлеб и вернулась в село, чтобы застать Лизу дома.
— Твою пшеничку, доченька, — заговорила озабоченно, — окромя серпа, ничем дочиста не поднять. Придется мне обучать тебя и твоих девок страдному делу.
— Ну, уж ты, мама, придумала, — замахала руками Лиза. — Обещались приехать для кино снимать, а мы — с серпами. Стыдно…
— Стыд не в том. Вот ежели такой урожаище на землю оброним, тогда будет совестно на глаза людям показаться… И не жди ты никаких съемщиков. А то хлеб сопреет…
— Серпами не буду жать…
— Не спорь, а меня слушай. Я, доченька, за свою жизнь настрадовалась вдоволь. Семи годочков положила серп на плечо да пошла в поле. Бывало, морозы ударят, белые мухи замельтешат, а мы все еще хлебушко жнем. Страда! Теперешняя молодежь даже не знает про этакое. В хорошую погоду комбайны запустят — как одним взмахом руки урожай снимут. А нонешний год, сама видишь, из порядка выломился: урожай к тебе пришел богатырем, а на ногах устоять не мог, покорился ветру — лег. Надо поднять его. Он не погнушается, что мы явимся к нему с серпами, за все отблагодарит.
Лиза подумала и согласилась; в бригаде сказала, что уже положила серпы в керосин — ржавчину отмачивать. Над ней посмеялись: — Ты еще придумаешь руками пшеницу дергать! По-первобытному!
Сергей Макарович погасил смех:
— Гоготать нечего. Мы собрались не шутки шутить. Хлеб лежит в мокре, ненастье грозит бедой. Комбайнам — помеха. Значит, надо убирать, кто чем умеет. Жните в дождь. Снопы сразу ставьте поодиночке — ветер высушит.
Фекла объявила Дорогину:
— Хоть сердись, хоть не сердись, Трофим, а я на неделю уйду к дочери в звено. Должна я помочь своему дитю с урожаем управиться.
И вот жницы вышли на полосу. Фекла Силантьевна отмерила себе широкую делянку, которую она назвала постатью, и принялась за работу. Серп то и дело нырял в густую пшеницу, а в левой руке быстро увеличивалась горсть подрезанных стеблей.
— Вот так, девуни, жните! Вот эдак режьте! — приговаривала она, и сама, согнувшись, казалось, не шла — бежала вдоль постати. К концу пути в левой руке было полснопа. Придерживая серпом возле колосьев, она подняла пшеницу и положила на соломенный поясок; после второго захода завязала сноп и, поставив его, воскликнула:
— Зажин сделан! — Ласково провела рукой по колосьям — Ветерком прохватит — зернышко хорошо подсохнет!
— Девушки разошлись по местам. Серпы у них ныряли неумело, горсти оказывались маленькими, и Силантьевна то одной, то другой советовала:
— Пальчики, девуня, отгибай… Середним подхватывай пшеничку. Так, так. Теперь — безымянным. Мизинчиком, мизинчиком поболе…
С непривычки руки быстро устали, заныли поясницы.
— А против спины лекарство есть — трава скрипун, — успокаивала девок Силантьевна, срезала несколько стебельков с толстыми скрипучими листьями и раздала всем. — За пояс заткнешь — спина уймется.
Девушки захохотали.
— А вы не зубоскальте, просмешницы. Испытайте травку…
Молодые жницы жали хлеб, перебрасываясь шутками, и посматривали одна на другую — у кого ровнее стерня? У кого больше и красивее снопы?
Вдруг Лиза вскрикнула и, выронив серп, помахала левой рукой, — с большого пальца капала кровь.
— Ой, горюшко мое!.. Ой, рученька!..
— Не реви, девуня, — сказала мать, направляясь к дочери. — В страду со всякой жницей такое приключается. Старики-то говорили, что хлебушко потом да кровью полит…
— Тебе, конечно, не больно. А я должна терпеть.