Выйдя из машины, Желнин направился к сараю, где большими ворохами лежали яблочки величиной с мелкие головки мака. Одни алые, другие красные, третьи золотистые. Две женщины черпали их ведрами и через борт насыпали в трехтонку: урожай отгружался в город, на кондитерскую фабрику.
Неподалеку стоял пресс. Яблочный сок сливался в чан. От сторожки доносилось побулькивание, — там бродило молодое вино в огромных бочках…
Дорогин был далеко в саду. Заслышав легковую машину, он пошел встречать гостя.
— Вот нагрянул к вам, помешал работе, — сказал Андрей Гаврилович, здороваясь с ним.
— Давненько не были. Давненько. Лет, однако, пяток. С тех пор, как с Гришей беда стряслась…
— Слышал, слышал.
— Еще бы! Вам положено все знать… А я-то, грешным делом, счел: обегаете меня.
— Ну, что вы!
— Думалось мне: сказал что-нибудь лишнее. У меня слова не считанные. Сызмальства привык правду выкладывать, и люблю, когда мне отвечают тем же.
Выждав секунду, старик пригласил гостя в беседку, перед которой горел костер, разведенный Алексеичем, и большой чайник на таганке пофыркивал паром и позванивал крышкой.
Давно Желнин не сидел у костра, давно не любовался бойкими струйками огня, не пил из просмоленного дымом чайника. Не мешало бы с дороги пообедать и выпить чаю! Но в нескольких шагах, за зелеными стенами из кленов, прятались яблони обширного сада, который манил в свою глубину, как в детстве густой лес с его загадками: что скрывается в тенистых зарослях? Что подстерегает в чаще? Судя по ворохам ранеток, в саду есть новинки. Скорей, скорей — туда! А чай от них не уйдет…
— Говорят, соловья баснями не кормят, — сказал Дорогин с добродушной улыбкой, от которой белая борода стала еще светлее. — Сад большой — басен будет много.
Трофим Тимофеевич повел гостя в ближайший квартал ранеток, где с утра была начата стрижка. Женщины в разноцветных платьях, в ярких платках, стоя на передвижных лестницах, острыми ножницами перестригали длинные плодоножки, похожие на медную проволоку, и маленькие яблочки, сияя в раздробленных лучах солнца, рубинами падали на широкие полотнища, разостланные по земле. У стриженых деревьев плодоножки на ветках торчали, как щетинка.
Разговаривая о сложных вопросах гибридизации и направленного воспитания деревьев, гость и садовод переходили из квартала в квартал. Дошли до защитного пояса из кустов желтой акации. Дорогин протиснулся сквозь заросли и, придерживая рукой колючие ветки, пропустил Желнина в квартал, где еще не бывали сборщицы урожая. Там яблони согнулись до земли. Глянув на ближнее дерево, усыпанное круглыми багряными яблочками, Андрей Гаврилович воскликнул:
— Вот это урожай!… Какой сорт? Откуда?
— Подарок! Однако самый ценный в жизни!
Дорогин сорвал яблочко, не спеша обтер платком, кривым садовым ножом разрезал посредине и подал гостю половинку.
— Посмотрите, какая у него мякоть — красная. Я слыхал, американцы ценят такие яблочки: для варенья хороши! Откуда взялся этот сорт? Долгая история. Вернее — глава из истории северного садоводства…
Они вышли на аллею, где в тени деревьев, по соседству с клумбой разноцветных астр, стояла скамейка, и Андрей Гаврилович предложил:
— Ради «истории» можно присесть.
— Так вот слушайте, — начал старик, опустившись на скамейку. — В девятьсот шестом году в Томске расхворался профессор Леонид Петрович Карелин. Врачи дали ему совет: «Уезжай, батенька, на юг». А у профессора в саду росли гибриды яблони. Им было по три, по четыре года. Куда их девать? Леонид Петрович вспомнил обо мне. Однако потому вспомнил, что я пять недель был у него за ямщика, возил по нашим горам да лесам. И сад мой он видел. Ну, прислал мне телеграммку. Я быстренько приехал, принял гибриды, как детей на воспитание. Каждый день за ними доглядывал, все записывал. Леониду Петровичу давал полный отчет. Жаль — недолго прожил он в Крыму, сгорел в чахотке. Не дождался яблок от своих гибридов. Года через два после его кончины появились первые плоды. Редкостные! Мы с женой смотрим на яблоньки: что же они у нас живут без имен? Словно беспаспортные. А от них ведь пойдут дети. Неловко. Нехорошо. В садах все перепутается. И стали мы придумывать для них имена. Одно маточное дерево назвали ранеткой Карелина, другое — Красавицей Сибири, а третье записали просто Кругленьким. Впоследствии оно оказалось самым зимостойким и по вкусу наилучшим из всех подаренных гибридов. Вот так и появился этот новый сорт. А размножили его недавно…
Отдохнув, они встали и пошли по аллее. Саду, казалось, не было конца. Вот обрезаны сучья, — старик перепривил яблони каким-то новым сортом. К каждому пенечку прикреплены белые бумажные колпачки. В них, как в колыбельках, зеленеют молодые побеги. И под каждой веткой — деревянная серьга с короткой карандашной надписью: название сорта и день прививки. Желнин взглянул на одну серьгу, на другую, на третью — всюду первые числа июля.
— О ваших летних прививках черенком мне рассказывал профессор Петренко. Он назвал их ценным открытием!
— А меня за них ругали. Через районную газету, — улыбнулся старик. — Дескать, очковтирательство. Назвали выскочкой.
— А кто писал?
— Нашелся тут один… Агрономом работает, а прививать не умеет. Выпросил у меня черенки, но все испортил. А нынче я при свидетелях сделал летние прививки — приезжали ученые из города. Весной составим акт. Ежели все будет хорошо.
— Где же вы храните черенки до июля? Как вам это удается?
— В погребе держу. В холоде, — рассказывал Дорогин не спеша. — Черенок, конечно, подвялится. Смерть ему грозит, вот-вот подступит. И вдруг он получает соки жизни от взрослого дерева. Тут сразу пробуждается. И такую силу роста дает, что залюбуешься! Однако радость свою показывает: «Живу! Расту!» Да вы сами видели…
В доме садовода они вместе накрывали стол. Андрей Гаврилович достал колбасу, которую он захватил из дому, Дорогин принес соленых огурцов. Сокрушался, что нечем угостить: старого вина не осталось, молодое еще не готово.
Старик отошел к угловой полке, занавешенной серой ситцевой занавеской. Наверно, за хлебом. Желнин ждал, что он достанет пышный белый калач, испеченный на поду в русской печи, и, по крестьянскому обычаю, разломает на куски. Давно не ел такого хлеба… Вспомнил румяные шаньги, которыми когда-то в Луговатке любила угощать его Анисья Михайловна Грохотова: поджаренная сметанная корочка, политая маслом, хрустела на зубах, а мякиш был душистый, теплый. Но старик вернулся к столу с плотным кирпичом черного хлеба и, поправив на жесткой ладони, как на оселке, острие ножа, стал резать на ломти.
— Пайковый? — тихо спросил Желнин, и в голосе его почувствовалась горечь.
— Да. Дочь купила. Верунька. На толкучке. Иной раз удается… Из-под полы покупаем. Надоело до смерти. А что поделаешь?.. Приспособились выпекать из картошки: "кто булки, кто драники, как бы сказать — оладьи. А толкуем про зажиточную жизнь… будто все уже есть.
Желнин спросил, сколько они в прошлом году получили на трудодень.
— Крохи… — Дорогин махнул рукой. — Три четверти фунта, если считать по-старому… По нашим просторам, сеем мало, да и тот хлеб сорняки душат. Урожай плохой, а хлебопоставки высокие. Вот и не сводим концы с концами. Не в одном нашем Глядене — в государстве, я так кумекаю. С подтянутым брюхом в коммунизм не войдешь: всего должно быть вдосталь. А пока она вот, — указал глазами на колбасу, — только у вас в распределителях для больших работников, да и то, сказывают, не каждый день… Уж вы не обижайтесь на меня…
— Правда глаза не колет. Что верно, то верно, — согласился Желнин. — Хлопот у нас — непочатый угол. И многое еще нужно сделать, чтобы в стране было достаточно хлеба, всюду и у всех.
— Первым делом хвастунов бы надобно укоротить. По всему государству. А что сейчас получается? Весной газеты смотришь — сплошь обязательства: выполним, перевыполним. Осенью — одни рапорты. Цифры большие. А хлеб где? Белого, говорят, и в больницах нет. А рапортами сыт не будешь…
Слушая горестные замечания, Желнин для себя отмечал: прав старик. И говорит прямо. Говорит о том, о чем другие тоже думают, но умалчивают. И, кажется, уже привыкаем мы умалчивать о некоторых недостатках.
Заговорили о работе опытников-мичуринцев. Желнин попросил показать ему заветные грядки, на которых растут пшеничные гибриды Трофима Тимофеевича.
— Однако рано еще смотреть. Лучше в другой раз, — отговаривался Дорогин. — Когда добьюсь задуманного…
— В газете, помню, писали о них.
— Поторопились… Забалуев не утерпел, раньше времени в колокола ударил…
Нарезав хлеба, старик сложил ломти на деревянное блюдо, а крошки смел на ладонь и привычно кинул в рот.
Той порой Алексеич сварил щи из барсука, добытого им два дня назад. Хотя мясо пахло звериной норой, щи всем понравились. Котелка не хватило. Дорогин поставил на стол вазу с медом, налил по кружке чаю. Правда, заварена была лесная душица, — чай в те годы выдавали только на литерные пайки, да и то редко. У душицы был приятный аромат, и гость выпил две кружки.
На въездной аллее послышался стук тележки. Она остановилась у крыльца, и в дом садовода вошел Забалуев в запачканной машинным маслом и пропыленной гимнастерке. В его выгоревших на солнце бровях запутались легкие пушинки молочая, осота и пшеничной половы. Рукава и грудь — в липучках. Судя по всему, он недавно подавал снопы в барабан молотилки, может быть, отбрасывал солому или приминал тяжелыми ногами пласты на большом омете.
На его круглом задубевшем лице было крайнее изумление: его не обманули — Желнин в самом деле заехал к Дорогину. Вот он перед глазами, сам Андрей Гаврилович. В доме садовода! Зачем бы это? К чему? И наверняка уже всякого наслушался от него. Известно — старый хрыч не умеет держать слова за пазухой… Ну, это не к худому, — успокаивал себя Сергей Макарович, — скорее раскусит Желнин Бесшапочного. Поймет — горький орешек!
Во время сессий краевого совета, пленумов крайкома и партконференций Забалуев не однажды пенял Желнину: «По районам ездите вроде часто, а от нашего Глядена всякий раз отворачиваете в сторону, будто мы пасынки. Заехали бы разок».