Кончилась вторая пятидневка октября, а ненастье не унималось. Серая облачная пелена порой опускалась так низко, что едва не задевала за стерню. Днем и ночью сыпался мелкий дождь.
Шаров приуныл.
Выехав в поле, он издалека заметил Тихона Аладушкина. Бригадир тракторной бригады мчался на мотоцикле. Черный, как жук, в лоснящемся от бензина и масла ватнике, остановился возле «газика» и, сверкнув белками круглых глаз, спросил:
— Это что же такое получается? Технике ходу нет.
— Опять массив не подготовили?
— Со стороны бора не обкошен, по краю лесной полосы проезд не сделали. А мы возьмем да проедем по этим посадкам…
— Ну, ну, п-поехал!
— А как же иначе? Нам за простой никто не платит. И хлеб осыпается. Это же срыв! Ваш бригадир запарился на току. А машинам — мы хозяева: возьмем да перегоним в другой колхоз…
— П-попробуйте… Лучше бы помогли на току…
Кондрашов в это время находился среди политых дождями ворохов пшеницы. Босые девушки, утопая по колено в зерне, лопатами перебрасывали его из валка в валок. Пахло теплой плесенью, и над хлебом струился сизый пар.
Заслышав знакомый шум мотора председательского «газика» и надоедливый сухой стрекот мотоцикла, Кондрашов, в мокром ватнике, в сапогах, к которым прилипли зерна пшеницы, с лопатой в руках вышел навстречу; Аладушкина хмуро упрекнул:
— Напрасно бензин палишь! Надо понятие иметь.
— Не мне, а тебе, — ответил зло Аладушкин. — Это у тебя не болит сердце за то, что пшеница осыпается…
Тяжело Кондрашову слышать такие слова. Он сам сеял, сам вырастил этот хлеб. И, конечно, у него болит сердце больше, чем у кого-либо другого. Но что делать, если не хватает сил перелопачивать сырое зерно, если его некуда сваливать?
Достаточно на полдня оставить эти вороха нетронутыми, и они задымятся.
— Вы поглядите сами — куда тут сыпать хлеб? Куда? — спрашивал он, идя впереди Шарова и Аладушкина и тыча лопатой то в один, то в другой холм. — И так пшеница портится. — Он бросил лопату, засунул руку по локоть в ворох и достал горсть зерна. — Вчера привезли, а уже теплое. Я тут, как на передовой, ночи не сплю….
— Сегодня для интереса слетал к соседям, — рассказывал механизатор. — Они скосили все зерновые… А у нас? Пшеница еще на корню!..
Шаров сказал Кондрашову, чтобы он к утру приготовил массивы для комбайнов, а сам решил съездить в город. Но в конторе лежала телефонограмма — разрешалось сдавать хлеб с повышенной влажностью: в городе, из-за недостатка складов, ссыпали зерно в цехах заводов, где уже были смонтированы мощные сушильные установки.
Выцвело и похолодело небо. Ветер оборвал с деревьев желтую листву, пригладил на межах сухой бурьян.
Наступила пора осенних посадок. Тракторная бригада приготовила землю для второй лесной полосы: Чистая грива как бы подпоясалась черным ремнем.
Саженцы тополя было решено привезти с Медвежьего острова. Шаров на один день дал автомашину. Девушки сели на скамейку возле кабинки и предусмотрительно оставили уголок для бригадира, а Капе крикнули, что для нее места нет и пусть она садится в кабинку. Но звеньевая тоже поднялась в кузов.
— Не хочу нюхать бензин, — заявила она. — Люблю, чтобы меня ветерком обдувало!
С шутками и смехом Капа втиснулась возле Васи, закинула руку ему за спину.
— На людях и пообниматься не грешно!.. Все видят — сплетничать некому.
Машина помчалась по узкой полевой дороге в сторону Глядена. Девушки, обнявшись, запели: «Прощай, любимый город…» Капа тормошила Васю:
— Подтягивай!..
Он покашлял.
— Горло перехватило. Наверно, от холодной воды.
— А может, оттого, что я села рядом? — смеялась озорная соседка. — Не первый раз примечаю: посмотришь на меня — голос потеряешь!
— Хорошо, что не голову, — ответил Вася.
— Не нужна мне твоя голова! Была бы шея для обнимок! — Капа с шутливым озорством обвила руками шею парня. — Вот видишь — к чему голова-то?
Вася разомкнул ее руки. Капа расхохоталась:
— Не бойся, я ведь осторожно. Позвонки не захрустят… Но могу и так, что не дыхнешь!..
Машина нырнула в ухаб, и в кузове всех подбросило. Девушки взвизгнули, хватаясь одна за другую.
— Сдурел шофер! Мчит, как оголтелый!…
Снова уселись на скамейку, только бригадир остался на ногах. Навалившись грудью на крышу кабинки, он смотрел вперед. Да, едут они быстро. Вот уже кончаются поля буденовцев. Вот гляденская межа, земли артели «Колос Октября». По обе стороны дороги — короткая щетина стерни. Ветер гуляет по пустым полям. Нигде — ни одного человека. Но Вася всматривается вдаль ищущими глазами. Девушки дергают его за ватник:
— Хватит маяком торчать! Садись!
Он не отзывается; не слышит ни смеха, ни острых шуток, — все смотрит и смотрит на поля.
Справа — высокие бабки из снопов конопли. Над ними кружатся щеглы и синицы, вспугнутые машиной.
«Запоздали девчата с обмолотом!» — мысленно упрекает Вася. Веру, их звеньевую, он теперь не зовет по имени и уверяет себя, что не думает о ней.
Но он не может не смотреть на конопляники. Черт знает, что за цепкая и непреодолимая сила приковывает взгляд к бесчисленным прямым рядам конопляных бабок! Снопы в них составлены девичьими руками, и вот-вот шумное звено явится сюда, чтобы начать обмолот.
«Звено явится, но той звеньевой может и не быть, — думает Вася. — На мое письмо даже не ответила. Наверно, уехала к этому, как его… Кажется, Семкой звать? Живет да поживает где-нибудь в городе!..»
Машина вырвалась на увал, и далеко внизу раскинулся огромный сад. Ранетки, уже раздетые осенним ветром, стояли прямыми рядами, словно точеные фигуры на множестве шахматных досок перед началом игры. Кварталы стланцев, сохранивших желтую листву, казались устланными яркими коврами. Три дома сиротливо прижались к защитной стене из высоких тополей. В среднем живет Трофим Тимофеевич… Если бы Вася был один — обязательно заехал бы к нему, — только к нему! — но в машине — девушки: у них нельзя отнимать время попусту. Да и не следует давать повода Капке для болтовни — засмеет, какую-нибудь небылицу присочинит. В таких случаях она любит развернуться…
Сад остался вправо. По сторонам дороги темнел бор, тот самый, по которому ночью, в метель, позабыв обо всем, шел Вася в Гляден, спеша принести радостную весть Дорогину, успокоить старика… Не его одного, а родителей всех тех девчат…
Возле устья Жерновки шофер вывел машину на берег протоки, где сейчас, при низком уровне реки, вода поблескивала только среди камней и то едва заметными струйками.
Тополя росли на песке. Река ежегодно откладывала его небольшими слоями. В каждый новый слой деревья запускали сетки мелких корней, и только стволовой корень уходил глубоко в почву. Такие тополя выкапывать легко, четыре взмаха лопатой с четырех сторон, удар по корню, и все готово: песок осыпается, деревце ложится на землю. Пока Вася шел до зарослей, Капа приготовила пять саженцев.
— Тут копать — все равно что семечки щелкать! — похвалилась она. — Легко!
Капитолина поторапливала подруг — ей хотелось все, что они привезут на трехтонке, до вечера высадить на отведенное место.
Вася подхватил сразу полтора десятка топольков, поднял на плечо и понес к машине: при тяжелой работе думы не роятся — скорей позабудет обо всем! Уложив саженцы в машину, он прикрыл корни сырой соломой…
На обратной дороге опять долго стоял в машине, опершись локтями на крышу кабинки, и смотрел на безлюдные поля. Над черными бабками конопли по-прежнему кружились стайки пестрых щеглов…
В этом году артель «Новая семья» по сдаче хлеба государству была на первом месте. На токах уже готовили тысячу центнеров для сверхплановой сдачи. Начали выдавать на трудодни: пришлось по полтора килограмма.
А на следующее утро из района передали телефонограмму о том, что хлебосдача для Луговатки исчисляется по высшей группе и для выполнения плана недостает еще двадцать восемь процентов. Елкин позвонил в райком. Ему ответил инструктор: план для их колхоза был занижен, теперь ошибка исправлена, — какой урожай, такая и хлебосдача. Если у них не хватит пшеницы, придется им поступиться фуражом. Чем кормить кур? Какой об этом может быть разговор! Неужели им неизвестно, что в пекарнях вынуждены добавлять в замеску хлеба овсяную муку и картошку?
Днем принесли краевую газету. В ней три страницы было отведено «битве за хлеб». Северные районы выполнили план только наполовину. Там создалась угроза: часть урожая может уйти под снег! Южным районам приходится пополнять недостачу.
Луговатцы вывезли фуражное зерно, урезали семенной фонд. Больше неоткуда взять. Все! Шаров так и заявил уполномоченному. Тот умчался в город. А через несколько часов туда вызвали Павла Прохоровича.
Елкин ждал, что председатель вернется домой в полдень, но он и к ночи не приехал. И даже не позвонил.
Вечером райком и райисполком объявили «совещание по проводам» — очередную «телефонную накачку», как говорили в селах, и Елкин встревожился: отвечать придется одному.
Пришел председатель сельсовета. Приехали полевые бригадиры. Радист поставил к телефону усилитель. Комната наполнилась мелким раздражающим треском: провода доносили унылый свист осеннего ветра в березовых перелесках и надоедливый шум дождя. Сквозь этот хаос звуков проломился простуженный голос Неустроева:
— Скатился до обмана… Сорвал вывозку хлеба… Под видом семян укрыл…
Федор Романович побелел; по-военному поднялся на ноги, готовый дать объяснение. Но провод был занят.
— Ничего мы не утаили. Ни одного зерна. — Обвел всех недоуменным взглядом. — Правда, оставляли двойные семена. Это записано: «для наивысшего урожая». Но мы сами сократили запас до полуторного. Оставили бы и одинарный — да ведь все равно не хватит для выполнения этого нового плана.
Он умолк, прислушиваясь. Репродуктор хрипел:
— За утайку хлеба… исключен….
— Из партии?! — вскочил Кондрашов. — Павел Прохорович исключен?! Да, что же это такое? Как же так?.. Да мы вывезем последнее. Оставим семян в обрез… Сейчас же поеду на ток, приготовлю…