Снег быстро потемнел, будто сквозь него, как сквозь пропускную бумагу, проступили разлитые синие чернила. Сено из светло-зеленого превратилось в черное. Боковой ветер, натужась, пробовал приподымать воз, но у него не хватало силы.
Хлеб наконец оттаял. На редкость вкусный калач испекла Анисимовна! Давно-давно Сергей Макарович не ел такого хлеба! Дома он скажет жене: «Ну, стряпуха ты у меня ладная! Ой, мастерица!..»
На ферме, когда приехал Забалуев, уже никого не было. Игнат Гурьянович, заслышав скрип полозьев, вышел встретить возчика.
— Тех орлов нет здесь? — справился Сергей Макарович о Кольке и Митьке.
— От стыда сбегли, — ответил старик.
— Огнев не был? Только сейчас ушел? — переспросил Забалуев… — Жалко… — И напомнил: — Коней-то надо проверить.
— Так знаю — берег ты их.
— Нет, нет, пойдем. — Сергей Макарович подходил к каждой лошади, совал руку под хомут и настойчиво требовал — Проверь, проверь. Плечи совсем сухие…
Игнат Гурьянович взял вилы, хотел помочь скидать сено в омет, но Забалуев остановил его:
— Такого уговора не было.
— Я помаленьку… Никто теперь не видит…
— Все равно. Один начал — один закончу.
И Забалуев, скинув полушубок, принялся сбрасывать сено с саней.
— Сколько же, Макарыч, трудодней тебе запишут за эту штурму?
— Я безо всякого штурма работал, — отозвался Забалуев. — И не из-за трудодней. Люблю, чтобы все кипело!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В зимнюю пору одной из главных забот Сергея Макаровича становилась маслобойка. То было старое, почерневшее от времени, низкое и тесное деревянное зданьице, где все — стены, потолок, даже земляной пол — все пахло конопляным маслом. Этот острый запах с детства казался самым приятным. В потрепанной домотканой одежонке шестилетний Сережка прибегал сюда в лютые декабрьские морозы и возле печки, где сидели такие же оборвыши, терпеливо ждал, когда наступит его черед погонять коня. Дождавшись, он брал в руки хворостину и отправлялся в темный, холодный сарай. Там ходил по кругу конь, впряженный в большое колесо. Под ногами скрипел утоптанный снег, над головой грохотали деревянные шестерни. Хитрые сверстники болтали, что им не только ночью, а даже днем случалось видеть, как по шестерням прыгал волосатый домовой. Страшными рассказами хотели напугать и отвадить от маслобойки. Не тут-то было! У Сережки упрямства хватало на десятерых! Конечно, он дрожал под сараем, и дрожал не от острого ветра, проникавшего через щели, но не сдавался, не убегал: впереди его ждала награда — горячий жмых. Что могло быть для него в ту пору вкуснее конопляного жмыха? Только пряничные петушки на базаре, так за петушка надо заплатить грош! А хозяин маслобойки, лоснящийся от зеленого масла бородач, позволял после работы досыта наедаться жмыхом. Иногда удавалось даже положить про запас в карманы две-три горсти! Вот как!..
Когда Сергей Макарович вернулся в Гляден, он первым делом подправил полуразрушенную маслобойку. Сам стал маслобойщиком. В трудные годы войны выдавал на трудодни конопляное масло и прослыл заботливым председателем.
Да и сейчас Сергей Макарович часто сам вставал к котлу; наблюдая за железной мешалкой, которая переворачивала запарку, покрикивал коногону:
— Веселей! Веселей!..
Горячую запарку он «пробовал на ощупь» — сжимал в кулаке. И никто другой, кроме него, не мог с точностью определить степень ее готовности. Когда между крепкими пальцами начинало поблескивать зеленое масло, он останавливал коня. Запарку выгребали из котла и клали под пресс. А прессом служило толстое бревно, которое приводилось в движение деревянным воротом…
Все здесь оставалось таким, каким было в дни его детства!
Колхозники поговаривали: пора бы купить железный пресс. Забалуев не соглашался:
— Незачем тратиться. Бревно выжимает досуха.
Вместо коня советовали поставить мотор. Забалуев тоже возражал:
— Тогда придется весь привод менять. А так завод еще послужит…
Стены ветхого зданьица держались, по словам сельчан, не столько на многочисленных подпорках, сколько «на честном слове». Никита Огнев стыдился называть маслобойку заводом и однажды, не выдержав, настойчиво сказал, что эту рухлядь пора сломать на дрова.
— Ишь ты! Какой бойкий! — возмутился Забалуев. — Ты, наверно, забыл, что мы на этом заводе куем деньги? Масло-то на базар возим! А ты, чего доброго, скажешь, что и коноплю не надо сеять! Были такие молодчики в тридцатом году! Я помню, советовали без конца сеять пшеницу по пшенице. Совхозы зерновые — и все! А я на партийной конференции выступил и привел пословицу: «Хлеб по хлебу сеять — ни молотить, ни веять: И вышло по-моему. Ошибку-то поправили. И еще я говорил: мы любим белые пшеничные калачи, но и каша — пища наша! Привыкли с малых лет. А каша, — подчеркнул Сергей Макарович с улыбкой, от которой его круглое лицо начинало лосниться, — каша, все знают, просит масла. А ты…
— Я говорю тоже, что сеять коноплю надо. Может быть, даже больше, чем сейчас. Но не путаться с переработкой, а сдавать государству.
— Ищешь, где полегче? А я трудной работы не боюсь. И забочусь об интересах колхоза. Опять же веревки у нас не покупные!
— Наши интересы останутся при нас. Государство; в порядке отоваривания, будет отпускать и масло, и жмых, и сахар…
— Слышал.
— Пора распроститься с этой кустарщиной. На государственном заводе из нашего сырья сделают масло получше.
Они долго спорили, но оба остались при своем мнении.
Для агронома Чеснокова эта зима оказалась беспокойной.
Раньше у него было три заботы: годовой отчет, план на новый год и проверка всхожести семян, — оставалось достаточно времени для поездок в город, где он помогал жене продавать на базаре свинину. После базара они отправлялись в магазин и придирчиво выбирали или крепдешин на платье, или бостон на костюм, или драп на пальто. По субботам ездили на пельмени к городским друзьям. Там садились за «пульку»; с жаром и азартом кидали карты на стол; дымили дорогими папиросами; в короткие перерывы пили крепкий чай, проглатывали по куску торта или грызли яблоки, не замечая ни вкуса, ни аромата. На карточном столе росли строчки цифровых записей, в пепельницах и чайных блюдцах громоздились окурки, под потолком клубились, опускаясь все ниже и ниже, тучи сизого табачного дыма, и лица игроков постепенно становились такими синими, что они походили на утопленников. Утром друзья проветривали комнату, опрокидывали по стопке, выпивали по стакану кофе и, осовевшие до одури, снова брались за карты. Игру заканчивали поздним вечером. И все это почему-то называлось «культурным отдыхом».
Чесноков почти всегда оставался в проигрыше. Но он не жалел об этом, надеясь на фарт в будущем.
Весна разлучала друзей. Скучая по обильной и сытной еде и особенно по картам, они ждали наступления зимы. Вот и сейчас Чесноков уже готовился к приему гостей. С помощью соседей он зарезал откормленную свинью и опалил на большом костре, разведенном в пустом огороде. Черная туша лежала возле огня на соломе. Игнат Гурьянович гладил ее раскаленным ломом, отчего поджаренная кожа становилась еще чернее. В это время, отыскав Чеснокова по смрадному запаху, растекавшемуся из огорода, пришел Огнев.
— Смолите? — намекнул на то, что свиные кожи полагается сдавать в Заготживсырье.
— Люблю домашние окорока! — объяснил Чесноков. — А без шкуры тут не обойдешься.
Игнат Гурьянович положил остывший лом, отхватил ножом черное, свернувшееся в трубочку, как подпаленная береста, свиное ухо и, разрезая на части, начал угощать всех у костра. Огнев отказался. Чеснокову это не понравилось, и он, жуя поджаренный хрящик, намеренно причмокивал:
— Вкусненько! Даже очень!..
Тушу полили горячей водой, обложили соломой, а потом сели на нее верхом.
— Пусть попреет, — сказал Игнат, — лучше отстружится грязь. Кожа будет как восковая!
Сидя на туше, Чесноков спросил Огнева:
— Дело есть ко мне или так зашли?
— Есть одна просьба, — ответил Никита Родионович, — но я лучше вечерком загляну.
Вечер Чесноков провел в лаборатории. Сидя за письменным столом и разглаживая подушечками пальцев мелкие складочки на лбу, он мысленно спрашивал себя: о чем Огнев заведет разговор? О севообороте или еще о чем-либо другом? Ясно одно — предстоит какая-то дополнительная нагрузка. Удастся ли отбояриться?..
Огнев сел на табуретку у стола, глянул на Чеснокова. Какое у него постное да усталое лицо! От замызганных стеганых брюк и старых валенок пахло паленой щетиной… О деле Никита Родионович заговорил не сразу, вначале спросил, много ли нынче работы на участке.
— У меня всегда вот так! — Чесноков провел ладонью над головой, начинавшей лысеть с макушки, а потом указал на столы, заваленные мешочками с зерном: — Все это надо обработать, записать. А на носу — годовой отчет.
— Когда работы много, тогда и жить веселее, — заметил Огнев, — А когда мало — можно с тоски завянуть.
— Работа работе рознь. В нашем деле недолго и умственное переутомление получить. Головная боль, порошки, микстуры…
— Об этом лучше не думать.
— Думы сами приходят, нас не спрашивают. Ведь мы, агрономы, из года в год работаем без настоящего отдыха. Другие в хорошую летнюю пору ездят в Крым, в Сочи, теперь вот еще на Рижское взморье…
Не повезло Глядену с агрономом. Совсем не повезло. Отовсюду слышно: агрономы — всему новому закоперщики! Инициаторы! Беспокойные люди! А этот— как замшелый пень. Но другого пока что нет, — значит, надо этого растормошить.
— У меня просьба, — заговорил Никита Родионович с такой непреклонной настойчивостью, при которой трудно ответить отказом. — Помогите комсомольцам. Прочитайте лекции по агротехнике. Раза два в месяц. Не больше. Старшей в группе — Вера Дорогина.
— Слышал… — буркнул Чесноков и поморщился. — Кто же еще затеет… кроме нее. Там старик подогревает…
В душе он обругал Дорогина, — давняя неприязнь не давала покоя.