— Действуй! Только на всей посевной площади бригады.
— Ну, ты опять свое.
В кабинете сидели бригадиры, члены правления, заведующие фермами. Собрались на очередную планерку. Бригадиры докладывали о неотложных делах. Время от времени Шаров вносил поправки. Делал он это так тонко, что иногда слышалось в ответ: «Я тоже подумывал…», «Да, так, пожалуй, будет лучше». Они вспомнили и о дополнительной очистке семян, и о ремонте машин, и о многом другом, что предстояло делать завтра каждому из них.
Весь вечер Павел Прохорович настороженно посматривал на бригадира второй бригады Субботина. Это был довольно молодой громоздкий человек, голова у него походила на свежий лохматый стог бурьянистого сена, взъерошенного ветром, нос толстый, рыхлый, а глаза едва заметны, будто мышки в норках. Не легко понять, что на душе у этого человека. Всегда скупой на слова, сегодня он молчал больше обычного. Шумливый и насмешливый Кондрашов, сидя рядом, не выдержал и толкнул его:
— Что ты, сосед, такой серый, как ненастный день? Будто у тебя баба на сносях ходит и грозится седьмую девку подарить.
Переглянулись пересмешники (у Субботина росло шесть дочерей!), захихикали.
Субботин, как глыба, навис над маленьким Кондрашовым, собираясь обрушить на него какое-то тяжелое слово, но в приоткрытой двери десятый раз показалось розовое, как раскаленная сковорода, лицо Степы Фарафонтова, и все захохотали.
— А чего я тутока смешного сделал? — Язык у парий ворочался туго, словно у ребенка, еще не научившегося говорить. — У всякого может быть своя докука. Вчера сказали принеси заявленье — вырешим. Теперича заволокитили…
— Получше, Степка, попроси, — подзуживали из-за двери.
Фарафонтов перешагнул порог, мял клочкастую заячью шапку в руках и мямлил:
— Ну, Павел Прохорович… Правление все вообще… Отпустите меня. Одного-то можно…
— Нельзя! — с напускной суровостью потряс головой Кондрашов. — Без тебя колхоз нарушится. Ты — главная подпорка!
— Ну-у, сказа-ал… Есть мужики проворнее меня. Вон Демид Ермолаевич Субботин. На нем — вся бригада. А я что?..
— А кто будет племенному быку хвост крутить? Он, кроме тебя, никого не признает. На всех кидается. Ты хочешь, чтобы кого-нибудь рогами запорол? Такие твои зловредные замыслы?
— Без всяких замыслов… Я ведь тоже за колхозы. Понимаю.
— А сам увиливаешь. Увертыш! — продолжал Кондрашов. — Ты к Бабкиной обращался? Нет. Сразу — в правление. Надо, брат, по инстанциям.
Поднялась Катерина Савельевна, заговорила строго:
— Сразу скажу, не отпустим с фермы. И для твоей же, Степан, пользы. Да. Чтобы ты был сытым и здоровым...
— Одного-то можно… К быку найду замену…
— Куда ты рвешься? Подумай. Что будешь в городе делать? Улицы подметать? Только. Да ты с твоим… — Катерина Савельевна хотела сказать: «умишком», но вовремя поправилась: — С твоей ленью на хлеб не заработаешь. Определенно.
Фарафонтов не отступал. Никакие доводы на него не действовали. Чтобы избавиться от назойливого просителя, Шаров передал заявление Катерине Бабкиной. Обсудят на ферме.
За все это время Субботин не проронил ни слова: облокотившись на колени, уставился в пол.
Когда разговор закончился и люди стали расходиться, он поднял недобрые глаза на Кондрашова, но тот опередил:
— За целый-то час придумал сдачу на мои слова? — спросил с остренькой усмешкой. — Выкладывай.
— Ничего я не придумывал. А скажу — язык у тебя как шило. Но колет без толку.
Субботин переждал Кондрашова. А тому не терпелось узнать: что задумал сосед? О чем поведет речь? Шаров показал Герасиму Матвеевичу на часы: пора отдыхать. Остались вдвоем. Но Субботин по-прежнему сидел, опершись локтями о колени. Павел Прохорович подошел и сел рядом с ним:
— Потолкуем, Диомид Ермолаевич. Что у тебя наболело?
— Решил уехать, — угрюмо ответил бригадир, не подымая глаз.
— Как Фарафонтов? «Одного-то можно отпустить…»
Шаров почувствовал, что сказал лишнее. Такими сравнениями с глуповатым парнем Субботина не проймешь. Он промолчит, не выскажет обиды, а сделает, что задумал.
— Ты, Диомид Ермолаевич, чем-то недоволен? — мягко и озабоченно заговорил Шаров. — Обиду затаил. Носишь на сердце. А ты говори прямо. В глаза. Будет лучше.
— Могу сказать. — Бригадир медленно поднял голову, будто она была свинцовой. — И ты сам, наверно, помнишь: не отпустил меня к шуряку на свадьбу.
— Только и всего?!
— Не мало. — Субботин почесал за ухом. — Мы даже не знаем молодухи. Не уважили ее. Стыд сказать, на свадьбе не погуляли. Непорядок!
Молчаливый бригадир разговорился, и это уже было хорошо. Шаров напомнил ему: летний день год кормит. Потому и не отпустил на свадьбу. В страду не до гулянок. И в прежнюю пору это понимали: летом в поле мужики работали без отдыха.
— А я хочу — с выходными, — упрямо заявил Субботин. — И чтобы отпуск был. Вот и решил.
— У тебя, Диомид Ермолаевич, полдюжины дочерей. Куда ты с ними?
— Не тебе о них заботиться. Прокормлю. Одену. На ноги поставлю. Как-никак, там получка — два раза в месяц! А у нас? Никаких денежных авансов. Целый год ждать скучно. Баба в тягости и то ходит меньше. Ребенок народится — поллитра купить не на что. А ведь полагается угостить родных. Неужели все праздники до годового отчета откладывать?
В словах бригадира была правда, и Павел Прохорович, не умея кривить душой, не стал возражать. Он спросил:
— Значит, шурин сманивает в город?
— У меня своя голова на плечах. А шуряк, конечно, поможет. Есть где притулиться в первые дни.
«У всякого свои мотивы, — задумался Шаров. — Девки на город кивают: «Там каждый день — кино». Капа про обновки толкует. Этот — про авансы и отпуска. Пока что — козыри у них. Надо поравнять. Киносеансы мы нынче уже будем устраивать на бригадах каждую неделю…»
Пауза затянулась. Субботин мог оказаться в выигрыше, и Павел Прохорович поспешил нарушить молчание решительным натиском:
— Мы с тобой — однополчане. Ты был ефрейтором. Водил отделение в атаку. У тебя — три ордена Славы. Медали во всю грудь. За храбрость. За образцовое выполнение воинского долга. За преданность родине. Все — по заслугам. Ну, а представь на минуту… Вот ты, к примеру, струсил в бою. Твои солдаты ушли вперед, а ты — в кусты. Рядовым бойцам — награды за победу. А тебе что?.. Сам знаешь… Вижу, хочешь возразить: нельзя сравнивать. Конечно, аналогия относительная. Но у нас ведь, дорогой мой Диомид Ермолаевич, тоже наступление. Битва за высокие урожаи. И мы с тобой — командиры. Ведем людей в атаку. Разве мы можем допустить мысль о дезертирстве? Совесть не позволит. Наш долг — удержать в строю таких, как Степа Фарафонтов. Он, кажется, твой племянник? Поговори с ним завтра. Растолкуй все. Будь добр. Прошу тебя как однополчанина.
Не успевая возражать, Субботин похлопывал шапкой по колену. Шаров боялся, что вот сейчас бригадир нахлобучит ее на голову, уйдет, молчаливый, угрюмый, а утром уедет к своему шурину. За Диомидом потянется его родня, ополовинится бригада… Надо во что бы то ни стало удержать мужика. И Павел Прохорович, похаживая по комнате, говорил все с большим и большим накалом:
— В твоих словах есть правда. И мы воюем за нее. Со временем введем отпуска. Построим свой дом отдыха. На берегу пруда. Возле Бабьего камешка. Тут и купанье, и рыбалка, и грибы в лесу. Укрепим экономику — примемся за все это. Как ты посоветуешь сделать? — неожиданно спросил он, остановившись против Субботина. — Лучшим работникам — месячный отпуск, да? Тем, кто выработает, допустим, пятьсот трудодней.
— Шестьсот, — поправил его бригадир, по-военному поднявшись на ноги. — Пусть заработают!
— Верно! Ну-ка, подсаживайся к столу — запишем все. За четыреста трудодней — полмесяца? Так! Посоветуемся с людьми и запланируем…
У Шарова полегчало на душе.
— А в гости к шурину съезди. Трех дней тебе хватит? Вот и хорошо. С женой собираешься?
— С ней… будь она неладная. — Субботин закинул ногу на ногу, свернул косушку из газетного обрывка, жадно глотнул дым, а потом струйкой выпустил в потолок. — А насчет Степки не волнуйся. Разъясню по-своему.
По дороге домой Шаров, думая об отпусках, спросил себя: «Как сделать это?.. Чего доброго, опять Неустроев обвинит в нарушении Устава. Директивы нет!.. А сделать нужно. Необходимо! И пусть в центре подумают о поправках. Жизнь-то идет. И требует новшеств…»
Вспомнился Кондрашов. Как он загорелся! За живое задело хлебороба. Теперь добьется своего — вырастит самый высокий урожай в крае. Нынче будет собирать куриный помет, а на будущий год потребует суперфосфата и калийной соли.
Вот и дом. Угрюмый, неприветливый. Окна затянуло льдом, как глаза бельмами. С крыши навис тяжелым козырьком синеватый снег, заслонил от лунного света… Пока открывал замок, пальцы начали примерзать к железу. Отогревая руку дыханием, прошел по квартире. Потом достал из буфета бутылку спирта и смочил обмороженные места. Не удержавшись, налил в стакан. Разбавить было нечем, — воды в ведре оставалось на донышке, и она превратилась в лед. Пришлось ножом отковыривать льдинку… Кроме хлеба да селедки, в доме не было ничего… Не снимая полушубка, Шаров немножко поел и принялся разжигать печь.
Дрова горели плохо. В трубе плотно залег холодный воздух, и дым выметывался из дверки.
На подоконниках намерз лед. Горшки с цветами были переставлены на стол, но и там застыли. Обиднее всего, что погибли примулы Марии Степановны Букасовой. Уступила она их только потому, что надеялась на возвращение Татьяны. Старуха сама закутала цветы в шаль, принесла в дом и погрозила пальцем: «Береги. Весной приду за отводочкой…» А Татьянка отказалась вернуться… Сегодня у примул лепестки стали жесткими, как жесть. Оттают — упадут. Нет ни цветов, ни жены…
«Что мне делать? Что? — спрашивал себя Шаров. — Как еще разговаривать с нею?..»
Сбросив полушубок и валенки, Павел Прохорович выключил свет и, не снимая ни брюк, ни гимнастерки, повалился в кровать. Простыня была холодной, как снег. Одеяло — тоже…