— Ты не сердись, девуня. Сама знаю — виноватая: вчерась пробазарничала. Мешок огурцов возила. У вас, поди, тоже есть лишние? Давай я отвезу вместе со своими.
— Даже не думайте отлучаться, — предупредила Вера и кивнула на сад: — Видите — урожай гибнет.
— Вижу. Я все вижу. И на базар поехала неспроста. Ты думаешь, легко их, мешки-то с огурцами, ворочать? А приходится. — И принялась разъяснять: — Яблоки погниют — денег у колхоза будет мало: опять по три гривны на трудодень набежит — не больше. А на базаре — огурцы в цене…
— Фекла Силантьевна! Ну как можно говорить такое?!
— А чего я сказала плохого? Живой думает о жизни. Только и всего. Ты еще молода, за отцовской-то спиной, как уточка в тихой заводи, взросла, жисть тебя не мяла, вот и нет у тебя понятия.
— Такого понятия у меня действительно нет.
— Мне копейку надо добыть. Кабы у меня мужик был разбитной, я бы так не тревожилась, а то мне приходится все самой денежки сколачивать. У меня девка — невеста: приданое-то надо сготовить да, по нынешним годам, хорошее, на городской манер. Ты знаешь, какая у меня вчера была обидушка? В универмаге выбросили покрывала, голубые с белым узором. Такие красивые — глаз не оторвешь! И, подумай, девуня, мне не досталось!.. Говорят, скоро еще будут. Я и Лизе и тебе куплю.
— Не надо мне.
— И не говори неправду: у тебя такого покрывала нет. А какая же девушка не порадуется нарядной-то кровати? Мне хочется, чтобы Лизаветушка ни в чем меня не попрекала. Пусть у нее все будет лучше, чем у других. Хоть и говорят, что нынче женихи смотрят не на сундуки с приданым, а на трудодни, да это для красного словца…
Вера знала сундук Лизы, старый, окованный жестью, покрытый ковриком, сотканным из разноцветного тряпья. У сундука — замок с музыкой. На внутренней стороне крышки — старые картинки, приклеенные еще бабушкой Лизы. Там и Бова-королевич, и бесславной памяти генерал Куропаткин, и фабричные марки, отлепленные с кусков сатина.
— Сундук пора бы Лизе выкинуть, — сказала Вера. — Все девушки обзавелись комодами.
— Верно, девуня, твое слово, — подхватила Скрипунова. — Значит, отпустишь послезавтра с огурцами?
— Не отпущу. А самовольно уедете — оштрафуем на пять трудодней, — предупредила Вера.
Фекла, вспыхнув, погрозила пальцем:
— Ты меня штрафами не пугай! Я не боюсь. И на работе не дремлю. Трудодни за мной не пропадут — наверстаю…
Вера не сомневалась в этом. Ее пугало другое: вот сейчас женщины возьмут корзины, пойдут следом за Скрипуновой и там, в глубине сада, начнут расспрашивать: «Что стряслось, Силантьевна? Чем она тебя обидела?» И Фекла повторит им все. Начнет, конечно, с базара: «Огурцы в цене! Прямо с руками рвут!» И послезавтра у нее окажутся попутчицы.
Так оно и случилось.
Заседлав коня, Вера поехала к Забалуеву; нашла его в поле, у комбайна, косившего овес.
Сергей Макарович, не дослушав ее, начал упрекать:
— Мое слово для тебя — не закон. Ты мой авторитет не признаешь. Так чего же ты примчалась за помощью? Управляйся, матушка, сама.
Она посмотрела в его сердитые глаза, и ей показалось — сейчас он крикнет: «Парня за нос водишь! Зазнаешься!..» Повернув коня, Вера поскакала в сад… Весь день собирала яблоки. Ей помогал единственный человек— сторож Алексеич.
Палящее чувство стыда перед колхозом, перед отцом испытывала она: «Не управилась. На меня понадеялись, доверили бригаду, а я все провалила. Позор, позор! В газетах раскритикуют. Отец прочтет — расстроится». Вера спросила себя:
«А что бы он сделал при таком положении? Пошел бы у народа помощи искать».
Вечером она отправилась к директору школы, потом— к секретарю территориальной партийной организации, к председателю сельского Совета. Вернулась подбодренная.
А дома ее уже ждала Скрипунова со свертком на коленях.
— Посчастливилось нам с тобой, девуня, — заговорила любезным тоном, словно между ними не было никакой размолвки. — Сегодня в городе покрывала тоже продавали. Ох, и хороши! Так я уж… на твою долю… Не кровать будет, а загляденье!
Вере нравилось голубое покрывало, но она не могла простить Фекле ее базарных отлучек и замахала руками:
— Ничего я не возьму. Нет, нет…
— Да ты хоть одним глазком погляди. Полюбуйся!..
— Даже не развертывайте.
— Ну, как хочешь. Дело твое, — обиделась Фекла. — Я-то хотела удружить тебе, как Лизаветиной подруженьке.
Она встала и, собираясь уходить, сказала:
— Про тот разговор я не поминаю. Завтра выйду на работу и опять сроблю за двоих. Вот увидишь! — Она похлопала по свертку. — А покрывалу-то найду местечко. Люди спасибо скажут.
Утром пришли в сад школьники младших классов (старшие работали в поле) в сопровождении учителей. А через день, в воскресенье, на сбор яблок вышли служащие. Впереди шел Семен и, слегка склонив голову, как бы прислушиваясь одним ухом, играл на аккордеоне, дорогом инструменте с перламутровыми крышками и розовыми мехами. Разговор начал с упрека:
— Зря не сказала мне, я давно бы привел народ! — пальцы его пробежали по ладам. — Мой агитатор сильнее всех! А ты загордилась.
— Напрасно так думаешь, — с достоинством ответила Вера. — Дело не в гордости.
— Сегодня папашка хотел всех служащих забрать в поле на воскресник, — продолжал Семен, — а я вышел, заиграл, и люди потянулись за мной! Красота!
Шагая по-хозяйски широко, он вошел в дом, поставил аккордеон на письменный стол и, повернувшись к Вере, схватил ее в объятия и хотел поцеловать. Но она, вовремя пригнувшись, ловко вывернулась из его рук.
— Ты что?! — рассердился Семен. — Недотрогу из себя корчишь!
— Люди могут зайти…
— Ну и пусть глядят да завидуют… А эти твои ломанья мне не по сердцу.
— А мне твои придирки не нужны.
— Ну ладно… Не будем… Я ведь так…
Семен прошелся по комнате и, указывая на письменный стол, спросил:
— Это рабочее место твоего профессора?
Вера промолчала.
— Ты обратно чем-то недовольная?
Она была недовольна многим: и тем, что он, вернувшись домой, две недели пропьянствовал со своими сверстниками, и тем, что не выходил на работу в колхоз, и тем, что с первого дня стал уклоняться от прямых ответов на ее самые простые вопросы. Даже не захотел ответить, почему на фронте, как это делали многие, не вступил в партию. Она напомнила ему о своем брате Анатолии, принятом в кандидаты накануне боя, последнего в его жизни. И даже после этого Семен только скривил губы: у каждого, дескать, своя голова на плечах. А ее, Веру, назвал домашним агитатором. И еще спрашивает, чем же она недовольна. Больше всего она теперь досадовала на себя. Ждала его. А зачем?.. И лучше бы сразу, еще в городе, сказать бесповоротно: «Все между нами кончено. Я ошиблась…» Не смогла вымолвить этих слов. А когда проплакалась — совсем размякла, даже пожалела его: все годы он думал о ней, надеялся на нее. И напрасно пожалела. С каждой новой встречей все острее и острее испытывала холодную настороженность, готовую уступить место полной отчужденности. А во всем виноват он. Только он. Вот и сейчас. Зачем-то назвал отца «профессором». В первые секунды она была просто ошарашена глупой иронией и не смогла открыть рта для ответа, теперь почувствовала себя обиженной. Прав отец, что не спрашивает о нем, будто нет возле нее этого грубого человека, думающего и заботящегося только о своих удобствах в жизни.
Семен заглянул в ящичек, стоящий на столе отца, и хмыкнул:
— Микроскоп?! Яблоки старикан рассматривает, что ли? Не зря я назвал профессором! — Захлопнув ящичек, повернулся к Вере. — А яблоки, понимаешь, лучше пробовать на зуб — не ошибешься!
Вдруг он раскинул руки, словно косую сажень, и проговорил с недоброй усмешкой:
— Завести бы вот такой микроскоп! Наверно, на сердце было бы видно все, как на луне пятна!
Вера боялась, что сейчас он придирчиво спросит: «А тот, твой ухажер, случаем, не прибегал сюда? Нет?» Расхохочется: «Значит, забыл!..» Стукнет себя кулаком в грудь: «Только старая любовь не ржавеет!..» Нo, к счастью, Семен смолк быстрее обычного, достал папиросу и, раздраженно сдавив мундштук, закурил.
Хорошо, что она при встрече в городе, пока в ней не пробудилась настороженность, не успела рассказать о зимних вечерах в садовой избушке! Перед ним незачем держать душу открытой. Лучше, когда на замке…
У крыльца бригадного дома, разбирая корзины, шумно разговаривали люди, пришедшие на воскресник. Вера сухо, как случайному человеку, неизвестно зачем оказавшемуся в доме, сказала, что у нее занята каждая секунда, что сейчас ей надо расставить людей на работу, и шагнула к открытой двери.
— Меня тоже поставь, — попросил Семен, выходя вслед за ней на крыльцо. — Туда, где яблоки послаще, — добавил он и громко расхохотался.
— А я не знаю, какие вам по вкусу, — ответила девушка, отчужденно подчеркивая «вам», и повела сборщиков в сад.
Семен подумал: «Правду люди говорят — колючие они, эти Дорогины», — но ему по-прежнему казалось, что он любит ее (а в действительности он любил свои давние думы о женитьбе на ней, красивой и умной девушке из семьи знатного садовода!), и он еще не терял надежды на то, что все может устроиться по-хорошему. Ведь давно известно, что девки любят выкидывать фортели, и делают они это для того, чтобы не давать парням зазнаваться, чтобы покрепче взять их в руки. «В конце концов поймет — женихов-то нынче не густо, — успокаивал себя Семен. — Одумается».
После каждой корзины, отнесенной под сарай, он брал аккордеон, садился на крыльцо и, прижимаясь щекой к верхней перламутровой крышке, играл то «Сулико», то «Провожанье», то «Хороши весной в саду цветочки». Но Вера будто не слышала его игры — за весь день ни разу не подошла к нему.
А вечером, когда все покидали сад, Семен, стоя перед нею, как бы напоказ растянул розовые мехи; проведя пальцами по ладам, сомкнул аккордеон и спросил:
— Что ж не похвалишь моего агитатора? — Подобно слепому чтецу, он пощупал крышку, отыскивая перламутровые буквы «Берлин», и при