Но проходить мимо того, что ему не нравилось, Сергей Макарович не мог. Сегодня разозлили закрытые окна: что подумают люди о его семье, какие суды и пересуды пойдут по колхозу?! Пальцами будут показывать на дом: «Добрые работники успели выработать по трудодню, а у председателя сынок все еще дрыхнет при закрытых ставнях!..» Срам!
Анисимовна хотела сказать, что сын вернулся с воскресника расстроенным, всю ночь проходил по селу с гармошкой и только на рассвете, закрыв ставни, лег спать, но по лицу мужа поняла, что тот не будет слушать, что все равно виноватой окажется она.
С треском распахнув ставни, Сергей Макарович стукнул по раме кулаком и направился к другому окну. А когда открыл все, вошел в дом и носком сапога толкнул створчатые двери горницы. Посредине пола, на перине, сдернутой с кровати и постеленной в холодке, лежал Семен. Возле него на полу белели окурки.
— Вставай! — потребовал отец. — В поле поедем! Сельсовет всех мобилизует на хлебоуборку. Поможешь кули грузить.
— Некогда мне с вашими кулями валандаться. — Семен лениво поднялся с постели, заспанный и взлохмаченный. — Сегодня поступаю на должность. Художественным руководителем!
— Ишь ты! Ру-ко-во-ди-тель!.. И что за башка придумывает должности для дармоедов? Тьфу! В двадцатом году таких мудреных должностей не было, а спектакли играли чаще. Порасплодились бездельники!..
Сергей Макарович повернулся к жене, стоявшей за его спиной, и позвал:
— Поедем, мать! Хлеб на току перелопачивать — подходящая работа!
Анисимовна не удивилась этому: она частенько выходила на работу в поле и не без гордости говорила соседкам, что каждый год выполняет установленный минимум трудодней.
Она напомнила мужу о завтраке — в чугунке доваривается петушок с лапшой.
— Петушка съест служащий! — Сергей Макарович, стуча каблуками, выбежал из дома.
На заднее сиденье ходка Забалуевы не вмещались, и Сергей Макарович сел на кучерское место. Ему стало грустно оттого, что дома все шло не так, как надо, он опять начал доискиваться до причин семейных неполадок и не торопил коня.
Матрена Анисимовна заговорила чуть слышным, озабоченным голосом:
— Не берись так круто, Макарыч. Какой ни на есть, а — родное дите: сердце болит за него. Ведь все равно не переделаешь парня: не будет он таким, как ты. Помягче разговаривай. А то возьмет да уйдет из дома — опять останемся одни…
— Лучше уж одним.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Давно миновали тихие, золотые дни «бабьего лета». Исчезли серебристые нити осенней паутины, колыхавшейся в прозрачном воздухе. Огромными стаями потянулись к югу журавли. Покинули поля перепелки. На похолодевшее небо надвинулись черные тучи. Иногда, пролетая над садом, переговаривались дикие гуси:
— Га-га-га, га-га-га… Га-га, га-га…
Вере казалось, что они подтверждали:
— Да, да, надвигается зима. Да-да!
Отец любил слушать птичьи голоса, в осеннюю пору долгим взглядом провожал пролетные стаи. А нынче не увидит их…
К его приезду Вера спешила закончить осенние работы и раскинула бригаду по всем кварталам сада: в одном углу перекапывали приствольные круги, в другом — сгребали в кучи листья, в третьем — прижимали деревянными крючками к земле ветки стланцев. Сама ходила грустная. И не подозревала, что ее ждет новое глубокое душевное потрясение.
Вместе с секретарем парторганизации ее пригласили на бюро райкома. Когда они вошли, Неустроев еще терялся в догадках: какое решение предложить членам бюро? На чем настаивать?.. Если бы это было несколькими годами раньше, он ни секунды не колебался бы. Даже не допустил бы до обсуждения: «Разве вы забыли о ее родном братце?..» А теперь… Как теперь поступить? Желнин, секретарь крайкома, без всякой опаски ездит лично в сад к Дорогину! Более того — по представлению Желнина бородач получил высокую правительственную награду! Если завалить прием Веры Дорогиной, можно опять, чего доброго, нарваться на упрек секретаря крайкома: продолжаешь, дескать, неправильно относиться к кадрам. А если принять — увеличится цифра в графе роста за счет передовиков сельского хозяйства. За это могут похвалить. И Неустроев повеселел: «По ходу обсуждения будет видно…»
Заведующая отделом, оглашая документы, неожиданно замялась:
— Есть вот еще… Одно письмо… Правда, оно без подписи…
— Читай, — сказал Неустроев. — Члены бюро должны знать все.
В анонимке были строки: «У нее родной дядя живет в Америке. Кулак. Батраков держит. А племяннице идут от него посылки с подарками. Она до них падкая. И дядя собирается вытребовать ее к себе…»
Вера глухо ахнула, вслед за тем проронила:
— Какая бессовестная выдумка! Какой поклеп! «Вытребовать»…
Неустроев пристально посмотрел на нее. Она умолкла. Заведующая отделом, повысив голос, продолжала читать:
— «Заботливый дядя высылает ей оттуда свои карточки и буржуйские деньги ко дню рождения. На тех бумажных деньгах пишет: «Племяннице Верочке — на счастье»…
Секретарь райкома комсомола, строгий паренек с едва пробивающимися черными усиками, чуть не подскочил с места. Как все они ошиблись в этой Дорогиной! Проявили политическую близорукость! Он — первый. Ведь это он, не разобравшись, подписал ей одну из рекомендаций! Отмежеваться от нее! Заклеймить! И он заговорил сначала о притуплении своей бдительности, а потом упрекнул и парторганизацию колхоза. Вера недоуменно пожала плечами. Он засыпал ее крикливыми вопросами:
— Имеется дядя или не имеется? Факт это или не факт?
— Есть где-то… такой человек. Я никогда не видела его… — твердо заявила Вера. — Нет моей вины! Ни в чем!
— Ах, ты еще отрицаешь! Увертываешься! А письма? А доллары с надписью?.. Нечего сказать в оправдание? Значит, факт! Дядю за границей утаила — тоже факт! А говоришь — поклеп, осмеливаешься…
— Погоди, горячая голова! — остановила его возмущенная Векшина, поднявшаяся на ноги. — Надо разобраться, а потом говорить. Есть ли такой дядя? К сожалению, есть. Но Вера Дорогина за него не ответчица. Утаила? Это несерьезный разговор. Ну, кто не знает, что у Трофима Тимофеевича в молодости брат уехал за океан? И не является тайной, что он иногда присылает письма…
Дарья Николаевна пересказала все, что говорил ей о своем брате Трофим Тимофеевич, а потом спросила Веру — правда ли, что дядя сманивал ее в Америку, и как она к этому отнеслась.
— Вот это… это поганая клевета! — негодовала Вера. — Разве можно?.. Я не какая-нибудь… Да он меня и не знает совсем. И пишет отцу…
— Ясно! Анонимка написана с умыслом. Очернить человека ни за что ни про что… И в такую минуту!.. Видимо, кому-то не по нутру, что в партию идут все новые и новые кадры. — Векшина кинула суровый взгляд на секретаря райкома комсомола. — А ты подливаешь масла в огонь. Перехлестываешь!
Вера, крепко сцепив пальцы дрожащих, рук, думала: «Только бы не стали строить догадок, кто написал…» Она не выдержит — расплачется.
— Я же не знал… — смущенно буркнул секретарь райкома комсомола. — И всегда поддерживал ее…
Неустроев, продолжая всматриваться в Веру, спросил сначала об уборке урожая в саду, потом — об учебе. Вера смутилась. Ведь была заминка со сбором яблок. Только воскресники помогли… С зачетами запоздала… Но надеется сдать. Учиться в институте не бросит…
Все остальные члены бюро говорили о ней только хорошее: сумела заменить отца в саду, учится, принимает участие в общественной жизни, не чурается никакой простой работы.
И Неустроев, соглашаясь с ними, объявил, что Дорогина принята единогласно.
Последнюю неделю Вера работала с приподнятым настроением, о пережитых душевных невзгодах старалась не вспоминать.
Сегодня с утра до вечера, с коротким перерывом на обед, она ходила по саду, внимательно осматривала каждую яблоню и делала записи в тетради. В старом ватнике, в сером платке она была неприметна. И только ветер, шевеливший косы на спине, помог Семену узнать ее. Пересекая квартал с угла на угол, он спешил к ней; вынырнув из-под кроны яблони, воскликнул:
— Вот ты где!..
Вера вздрогнула. Придя в себя, она смерила парня холодным и колючим взглядом, брезгливо отдернула руку, когда он попытался пожать ее.
У него припухли веки, белки глаз налились недоброй краснотой, все движения были угловатые, порывистые. Не проспавшись после гулянки, он перед тем, как идти сюда, снова напился. Качается. И до чего же он противен!
Сторонясь его, девушка шагнула к середине аллеи. Семен метнулся за ней:
— Поговорим… Я с ног сбился — искал тебя.
— Напрасно старались: говорить нам не о чем.
— Ну, как же?.. Давно не виделись…
— С разговорами навязываетесь, а потом опять какую-нибудь пакость нацарапаете! Стыд не дым, глаза не ест, да?
Мотая головой, Семен часто моргал, словно ему запорошило глаза пылью:
— Постой, Верочка. Погоди… О чем ты?..
— О вашей подлости!
— Я… я ничего… не понимаю.
С верхних веток срывались последние листья, тяжелые от влаги, и, колыхаясь в неподвижном сыром воздухе, медленно падали на землю. Один скользнул по щеке Семена. Он отмахнулся от мокрого листа, как от овода.
— Ты растолкуй, дорогуша…
— Не смейте называть меня так! Слышите! Не смейте!
— Как скажешь, так и буду… Я…
— Вы спьяна решили: не мытьем, так катаньем своего добьюсь. Не вышло! Вам бы надо при царе-горохе жить, вы бы девушкам ворота дегтем мазали. Кому нужна ославленная?! Будет рада пойти и за постылого, куда угодно с ним поехать, хоть к черту в пекло. Опоздали, Забалуев, родиться! Та пора давно прошла!
У Семена выступили на лице багровые пятна. Он мычал что-то бессвязное. А Вера, презрительно прищурив глаза, кидала ему в лицо с незнакомой для него запальчивостью:
— Вы хотели помешать моему вступлению в партию. Дескать, не суйся, нитка, вперед иголки! А какая из вас иголка? Ржавая! Кривая! Как на худой свинье щетина! Куда такая годится?.. Думали: в свою защиту не пикну ни слова, не узнаю, чей подвох. А язык вас выдал. Слово, как шило в мешке, себя показало. «Вытребовать». Какая дикость! Вы сами собирались, кажется, в Ялту, и меня, как бессловесную…