— У меня твои письма есть: «На юге интересно пожить». Кто это писал? Не ты? А теперь…
— Теперь у меня глаза открылись. Барахло вы, Забалуев! Трусливый кляузник!
Высказав все в глаза, Вера повернулась и быстро-быстро пошла от него, спеша скрыться за ближней яблоней.
Семен не привык молчать, последнее слово всегда оставлял за собой. А сейчас, когда у него шумело в голове, он был готов на все. Шагая широко, он раньше Веры обошел дерево с другой стороны и, расставив ноги, уткнул кулаки в бока, преградил ей дорогу:
— Погоди! Еще потолкуем! Тебе кто-то нервы подпортил?
— Кроме вас, некому. Жаль, не знала раньше поганенькой душонки!
Толстые губы Семена дрожали и кривились.
— Значит, обманывала? Столько годов за нос водила! Говори прямо!
— Сама обманулась.
— Вот это — правда: тот воробей не летает к тебе! — Семен расхохотался ей в лицо. — Нашел воробьиху в своей деревне!
— Уходите… Уходите прочь! — крикнула Вера, не выдержав, побежала в соседний квартал, где работали колхозницы.
Ее настигли злые слова:
— А задатки брать ловкая!..
Это он про отрез шевиота! Зачем, зачем она приняла ту тряпку? Считала за подарок! А оказалось — «задаток»! Словно при покупке лошади! Выбросить… Сегодня же выбросить вон…. Нет, лучше отослать с Кузьминичной. А голубое платье — в печку. Письма — тоже.
За спиной послышались настигающие шаги и шумное дыхание разъяренного человека, готового смять всех, кто окажется на пути, и Вера окликнула женщин, уже уходивших домой. Одна остановилась, поджидая ее. По клетчатому платку девушка узнала Скрипунову. Завтра Фекла разнесет молву по всему селу. Ну и пусть!.. Это даже к лучшему.
Вера боязливо оглянулась. Теперь ее никто уже не настигал. Семен, покачиваясь, брел к выходу из сада; время от времени останавливался, потрясал кулаками и выкрикивал такие грязные ругательства, что девушка, опустив голову, зажимала уши.
Студеный ветер обрывал с деревьев ржавые листья и бросал вдогонку крикуну, будто спешил засыпать его следы.
Глухо шумел опустевший сад. Пройдет еще один ненастный день, промелькнут последние листья, и ветер засвистит в голых ветвях.
На душе у Веры было пусто и холодно…
В конце квартала стояла Фекла. О чем-то надо рассказать ей. О плане работы? Но об этом можно и утром. Зря остановила ее.
— Нам тут работушки осталось толечко на один денек, — заговорила Скрипунова. — Завтра к вечерку со всем управимся.
— Вот и хорошо!
— А я с малых лет привыкла все делать по-хорошему. И пусть Тимофеич не беспокоится там, не тревожит своего сердечушка…
— Пойдемте вместе. Вдвоем веселее.
— До бригады?! — деланно удивилась Фекла. — А я думала, покипятитесь да помиритесь. С кем не бывает такого? Семен-то Сергеевич ведь пособлять тебе пришел. Думала, поворкуете в саду…
— Не говорите чего не следует. Нужен он мне, как здоровому костыль! — попробовала Вера обрезать говорливую спутницу, но это было не так-то легко сделать.
— Ты меня послушай, миленькая. Послушай, — продолжала Фекла. — Я не как-нибудь, а с пеленок знаю тебя, с первых твоих деньков, и желаю тебе одного добра. О себе, девунюшка, подумай. Я худого не скажу. Только ты запомни: перестарок парни обегают. А нынче женихи-то нарасхват.
Вера отшатнулась от нее.
— Как язык у вас поворачивается такое говорить? Я даже никогда в мыслях…
— Не обманывай, Трофимовна, ни себя, ни меня, — не унималась Скрипунова. — Дело житейское. Всякой девушке приходит пора стать бабой. А у меня, Трофимовна, глаз-то вострый…
Невольно шевельнулись плечи. «Трофимовна»… Зачем Фекла стала называть ее только по отчеству? Зачем подчеркивает, что среди девок Вера уже не молоденькая?
Привязчивой спутнице сказала:
— Мне даже слышать смешно…
— Ой, нет! Нет! — замахала руками Скрипунова. — Не прикидывайся, Трофимовна! Не прикидывайся. Я,девуня, по себе сужу…
— Фекла Силантьевна! Хватит об этом. Не надо. Ни одного слова…
Казалось, что девушка вот-вот расплачется, и Скрипунова умолкла. Это было так необычно, что она сама подивилась своему молчанию.
Черные лохматые тучи проносились низко над деревьями. Ветер усиливался и со свистом раскачивал голые ветки.
От холодного, пронизывающего ветра хмель быстро прошел, но оставил в голове сверлящую боль, и Семен, угрюмый и злой, твердо шагал по дороге. Земля охала под его тяжелыми, подкованными каблуками.
«Ломака!.. А если хорошенько приглядеться, то ничего в ней завлекательного нет. И не стоило думать о ней так долго! Зря давал нагрузку мозгам! Письма писал понапрасну. Время терял… Ведь попадались девки на лицо красивые, характером покладистые… А эта задается…»
Стараясь успокоить себя, он начал припоминать о Вере то плохое, что успел услышать по возвращении домой: «Правду говорят — в отца уродилась: перед всеми ершится. Ей — слово, она — десять. Не девка, а жабрей[2]: голой рукой тронешь — уколешься».
Сырые сумерки наваливались на землю, дорога стала теряться в темноте, и Семен убавил шаг.
«Если бы в партию не прошла, от переживаний переменилась бы, стала бы покладистей… Но помешать я не смог… — думал он, досадуя на все. — Теперь ничем ее не переделаешь, к себе не повернешь… Ну и не надо. Черт с ней! Для любви найдутся помягче…»
Позади — торопливые, настигающие шаги. Легкие, женские! Неужели одумалась, гордячка?.. Семен обернулся. Перед ним стояла дородная старая женщина. Он раздраженно хмыкнул и опять пошагал к селу.
— Ты не узнал меня, соседушка? — залебезила Фекла Силантьевна, идя рядом с ним и заглядывая в лицо.
— Не ждал такой погони!
— А я, милой, страсть не люблю одна в потемках ходить. Догоняла и думала — кто-нибудь из нашей бригады.
— Неужели я на бабу смахиваю?
— Нет. Нет. Нисколечко! Ты у нас как гренадер! В первую ерманскую войну таких на картинках рисовали!.. А меня бригадирша задержала малость. Все расспрашивала, как завтра в саду работу сполнять. Хоть и садоводова дочь, а толком-то ничего не знает. Некогда было к делу приучаться — все над книжками корпела. Над какими-то романами. Про любовь вычитывала! Оттого Вера Трофимовна и характер себе подпортила.
Фекла перевела дух и снова заглянула Семену в лицо. Тот ждал продолжения рассказа. И это подбодрило говорливую спутницу:
— Перед бригадой девке стыдно показать себя незнайкой, вот она и выспрашивает меня, когда все уйдут, чтобы никто не видел да не слышал. А я, как родная мать, про все растолковываю… Скажу тебе, милой, Трофимовна со всеми в разговоре не дай бог какая тяжелая! Правду говорю. Чистую правду.
«Вот-вот, — мысленно подхватил Семен. — Со стороны виднее».
— А я люблю ее. И, поверь, сама не знаю — за что, — продолжала Скрипунова. — Но словами поправляю, даже в глаза упреждаю: «Колючая ты».
Она сделала вторую передышку. Спутник по-прежнему молчал. Значит, слова ему пали на сердце вовремя! И Фекла повернула разговор так, как задумала:
— Живем рядом, а давно я тебя не видела, Семенушка. Да и впрямь сказать — некогда на добрых людей поглядеть. Мы ведь с доченькой от темна до темна — на работушке. За что хошь возьмемся — спины не разгибаем. Родитель-батюшка тебе, поди, рассказывал — втроем по полторы тысячи трудодней выгоняем! Мы с мужиком-то уже в годах, от нас небольшой прибыток, — все Лизаветушка старается. До работы лютая!..
Семен пошел еще медленнее, Фекла — тоже.
— Говорят, ты на должность поступил, да на легкую, на культурную? Добро, соседушка! Добро! Своя копейка заведется — на душе спокойно. А копейка тебе идет, говорят, немалая!..
— Монеты верные! Не фунт изюму!..
Забалуев достал папиросу; чиркнув спичкой по коробку, остановился прикурить. Фекла заслонила его от ветра и без умолку похваливала:
— Служба тебе на пользу была. Вон как выправился! Ростом, плечами — всем в батюшку родного!..
Они опять пошли рядом.
— Моя Лизаветушка тоже раздобрела. И пора — вы ведь одногодки! — Скрипунова слегка тронула локоть спутника.
— Я на год моложе, — уточнил Семен.
— Ну, что ты говоришь! Уж я-то знаю! К слову сказать, с твоей матушкой мы на одной неделе растряслись…
— Нет, Лиза старше.
— Может, на лицо она тебе такой показалась. Не буду спорить. А только ты, милой, знай — это от заботы. — Фекла все быстрее и быстрее сыпала слова. — Уж такая-то Лизаветушка заботливая, такая заботливая! Работящая! Домовитая! А карактером мягкая, как трава-муравушка. Люди говорят — вся в меня.
Позабыв об обиде, нанесенной в саду Верой, Семен оживился и разговаривал с Феклой легко, ни о чем не задумываясь: ее похвалы не претили ему, тоже любившему похвалиться.
А она не зная меры усердствовала:
— Иной день доченька первой домой возворотится, а меня нет дотемна — сердцем девка изведется.
— Из-за чего же тревогу бить? Волки в сад не забегают!..
— А вот такая она у меня! Такая!
Они вошли в село. В доме Скрипуновых были освещены все окна. Вдруг свет погас, но через несколько секунд снова загорелся.
— Лизаветушка в окошко смотрела! Меня хотела углядеть.
Фекла опять тронула спутника за локоть.
— Зайди посидеть, Семен Сергеич. Ты после службы-то еще не бывал у нас. А ведь мы — соседи.
— Мать будет тревожиться: куда, дескать, запропастился?
— Ну-у, ты ведь не ребенок. И материнское сердце чует, что ничего не стряслось. Я по себе сужу… Заходи. Не гнушайся. У нас пивцо сварено. Отведаешь. Голову поправишь.
«Заметила, что мне опохмелка требуется! Кр-расо-та!» — улыбнулся Семен, довольный вовремя сделанным приглашением, и, впереди хозяйки, вошел во двор Скрипуновых.
Узнав гостя по гулким шагам, что напоминали самого Сергея Макаровича, Лиза, смущенно сутулясь, убежала в горницу и захлопнула за собой створчатую дверь с темно-зелеными петухами на филенках:
— Сюда нельзя. Погодите немножечко там.