В кухне у Скрипуновых было все так же, как запомнилось с детства: над головой — полати, справа — печь, слева — большая лохань, над ней — умывальник, похожий на тыкву; в переднем углу на полочке — бурая икона какого-то святого с прильнувшими к ней мертвыми мухами. В доме пахло кислым пойлом, загодя приготовленным для коровы. В щелях шуршали тараканы.
— О хороминах-то заботиться некогда, мы завсегда на работе да на работе, — объяснила хозяйка и попросила — Не осуждай.
— Я ведь не гостем к вам, просто по-соседски.
— Нет, гостенек, да самый дорогой! — Фекла коснулась руки Семена и, повернувшись так, что юбка раздулась огромным колоколом, побежала в погреб за пивом.
Створчатые двери чинно распахнулись, из горницы вышла Лиза в трикотажном жакете, в туфлях; рассмеялась с притворной стеснительностью:
— Теперь здравствуйте!
— Здравствуй, Лиза! — Семен принял ее потные пальцы в правую ладонь и, прихлопнув сверху левой, повторил: — Здравствуй!
Мать внесла большой деревянный жбан. В доме запахло медом и хмелем.
Лиза, высвободив руку, пригласила гостя в горницу. Там в одном углу стоял стол, в другом — кровать с двумя горками подушек. За ними виднелись на отчаянно зеленом полотняном коврике розовые лебеди с дико изогнутыми шеями.
— Вот не знают охотники, куда ходить за дичью! — добродушно рассмеялся Семен, кивнув на лебедей.
— Не глянется коврик-то? — озабоченно спросила Лиза. — Верка вот так же посмеялась: «Лебеди пьяные!»
— А ведь правда, походят на пьяных!
— У вас с ней и вкусы одинаковые!
— Не поминай про нее.
— И не буду. Нет охоты.
Сели за стол. Фекла наполнила стаканы пивом, чокнулась:
— Пробуй, соседушка, квасок.
Сама отпила немного, поставила стакан и ушла на кухню, чтобы нарезать хлеба и огурцов.
— Груздочков, мама, принеси, — попросила дочь.
— А ты не забывай тут без меня гостеньку подливать, — подсказала Фекла. — Ежели стакан обсохнет — губы обдерет. А у заботливой хозяюшки такого не бывает…
От холодного пива головная боль утихла. Оно освежило горло, и Семену захотелось говорить без умолку, а о чем — это безразлично.
— Ты почему не ходишь в клуб? — спросил он девушку.
— Когда мне ходить-то? От зари до зари — на работе.
— Вечерами попозднее. У нас — курсы по танцам. Под мой аккордеон — красота!
Мать принесла тарелку груздей; укорила дочь:
— За стаканом не доглядываешь! Гостенька худо потчуешь. — И снова наполнила стакан до краев; Семена спросила: — Теперь по бригадам будешь ездить?
— К нам — почаще, — пригласила Лиза.
— У нас клуб не передвижной. Обслуживаем на месте… Я скоро в город уеду. Что мне тут околачиваться попусту? Там буду огребать вдвое больше.
— Ой, да что ты, соседушка! Так маленько погостил у родителев… — Фекла налила по третьему стакану: — Выпьем по маленькой. Без троицы-то дом не строится!..
— А без четырех углов не становится, — отозвался гость. — Это я знаю…
Хозяйка подливала с шутками да прибаутками. Жбан опустел. Семен поднялся из-за стола, покачиваясь; глянув на стену за кроватью, усмехнулся:
— Лебеди… того… стали еще пьянее!
— Они протрезвятся, — поддержала шутку Фекла. — Ты приходи поглядеть на них. По-соседски, запросто приходи. В любую пору. Гармошку свою заграничную приноси. Поиграешь Лизаветушке. Я вам песни прежние спою, каких ты нынче ни от кого не услышишь. Хороводные, вечерочные, свадебные — всякие песни!
Семен обещал заходить. У Скрипуновых он чувствовал себя непринужденно и легко, как дома, когда там не было отца.
— Завтра… — пригласила Лиза и смущенно опустила глаза.
— Будем ждать об эту пору, — договорила за нее мать. — Покамест пивцо не перекисло.
Когда Семен ушел, Фекла Силантьевна сказала дочери:
— Сними ты этих окаянных лебедей. Сейчас же выбрось…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
С утра серые тучи низко висели над землей и казались неподвижными. Сыпался, как мука, мелкий дождь — «бусун».
Вера надела поверх ватника брезентовый плащ, повязалась пуховой шалью и, заседлав коня, поехала в поле, где она не была всю осень и не знала, управились ли девушки с коноплей.
В большой риге, построенной посреди тока, теперь уже освобожденного от ворохов зерна, тараторили две веялки, перебивая одна другую. По запаху половы, растекавшемуся по всему току, Вера поняла, что девушки веют коноплю; оставив коня у коновязи, пошла к риге.
У выхода показалась Мотя, в дырявых сапогах, в рваной шали и старом ватнике; бросилась навстречу, обняла Веру и закружила:
— Соскучилась я по тебе, подружка! Как зимой по солнышку!
— Я — тоже! — воскликнула та, в свою очередь обнимая девушку.
— А почему тебя нигде не видно? — спросила Мотя, перестав кружить ее. — В клуб не ходишь, на улице не появляешься. Будто у тебя уши заложило — гармошки по вечерам не слышишь.
— Я все время — в саду.
— Смотри, заплесневеешь меж кустов!
— Ну, что ты, Мотя! У меня….
— Я понимаю, ты переживаешь…
— Даже не думаю.
Посмотрев Вере в глаза, Мотя отрицательно потрясла головой:
— Ни за что не поверю! Столько годов ждала!.. А у этой Лизки — ни стыда ни совести! Я бы ей…
— А мне, Мотенька, жалко Лизу.
— Ну-у! Такое даже в голову не укладывается!
— Все-таки она — хорошая девушка, работящая…
— Чудная ты!
Вера разговаривала тихо, а Мотя так звенела, что веялки, одна за другой, умолкли. Ясно, девушки прислушивались к голосам.
— Когда я узнала про их шашни, — продолжала Мотя, — даже обидно стало.
— Обижаться не на что.
— Ну, как же! Мне так хотелось поплясать на твоей свадьбе!
Из риги выбежали девушки с веселым визгом и хохотом, наперебой обнимали Веру, говорили сразу все, — слушать было некому.
— Ой, вы затискаете меня! — шутливо взмолилась Вера, обрадованная шумной встречей.
— За все недели, за месяцы!
— Чтобы не забывала нас!
— Помнила, девушки! Всегда! — говорила Вера. — Но осень, сами знаете, какая была у меня.
— Ты вся переменилась. Глаза ввалились.
— Это при плохой погоде показалось тебе. За отца она тревожилась.
— Не поверю. Ни в жизнь! Из-за родителей так не худеют.
— Пойдем в ригу, — пригласила Мотя, Веру. — Полюбуйся урожаем!
А подругам сказала:
— Девушки, веялки тоскуют.
Вера взяла горсть сортовых семян и, рассматривая их, медленно пропустила сквозь пальцы. На ладони осталось несколько зерен. Они перекатывались тяжело, словно капельки ртути.
— Хороши!
Девушки не хотели возвращаться к веялкам, и Мотя сказала им:
— В обеденный перерыв наговоритесь.
Но сама не могла терпеть до обеда. Как только застучали веялки, она взяла Веру под руку, отвела в конец риги и заговорила доверительно:
— Ты знаешь, я скоро уеду в город! Честное слово! Вот управлюсь с коноплей и уеду. Это твердо.
— Напрасно, Мотя, задумала.
— Ничего не напрасно. Когда в голове прикинешь все — согласишься. Сколько нынче парней из армии уволилось? Не знаешь? А я подсчитала: девять! Где они? Кроме Семки, ни один домой не приехал. Все в городе поустраивались. Ты погляди: в клубе курсы по танцам открыли, так девчонки с девчонками кружатся!.. А всего обиднее — прибытка от работы нет. Что на базаре выручишь, на том и конец. Забалуев только болтает о трудодне. От его хвастовства толку мало. За обеды высчитают — останется на мыло да на иголки. И за теми надо ехать в город. В нашем-то магазине, сама знаешь, полки пустые… Уеду. Все равно уеду. Завербуюсь на завод.
— Куда ты? У тебя нет никакой квалификации.
— Сегодня нет — завтра будет. Подучусь. Девчонки тоже собираются.
— А с кем же мы весной будем коноплю сеять?
— Со старухами! Создашь себе серебряное звено! — рассмеялась Мотя, а затем убежденно сказала: — Ты здесь тоже не вечная. Вот помянешь меня! Конечно, сейчас у тебя отец, а потом…
— Без всяких «потом». — Вера высвободила руку. — У меня — работа! Ей и живу.
— Ну-у… Себя обманываешь.
Намек на болезнь и старость отца так расстроил Веру, что она не могла больше оставаться среди подруг и вышла из риги.
Мотя не стала удерживать ее.
Погода переменилась. Ветер шумел мокрой соломой, кидал в лицо острые капли мелкого дождя.
Вера ловко взметнулась в седло и поехала на второе поле, где будущей весной ей предстояло сеять коноплю.
Ветер дул порывами. Словно спасаясь от него, вдалеке то и дело пробегали серые зайцы. Они то западали в бороздах, то снова гурьбой устремлялись вперед. Откуда их взялось столько?
Развелись русаки! Бегают табунами! Запрет давно снят, но, однако, никто не охотится на них, кроме… луговатского садовода.
Девушка стукнула коня каблуками сапог, и тот, мотнув головой, побежал быстрее. Новый порыв ветра поднял из борозды небольшой табунок и погнал навстречу Вере. Серые бежали неровно, то расстилаясь возле земли, то высоко подпрыгивая. Не звери, а легкие тени! Один скакал недалеко. Но ветер, противный ветер бил в глаза, и невозможно было рассмотреть ни головы, ни ушей. Наверно, заяц пригнул их к спине. Вот бежит прямо на коня! Не сворачивает. Еще десяток секунд — и ударится о ноги! Приподнявшись на стременах, Вера поверх головы коня всмотрелась в серого: вот так заяц! В двух шагах от коня проскакал легкий куст сухой травы перекати-поля. А потом врассыпную — целый табун.
— Уйлю! — крикнула Вера и расхохоталась. — Сорняки вместо зайцев!..
Если рассказать девчонкам на току, покатятся со смеху! И тут же сболтнут: «Тебе, Верка, мерещится русак!..»— «С той зимы, ага?..» Чего доброго, напомнят поговорку: «За двумя зайцами…» Ну их всех…
Вера забыла, что подруги ждут ее к обеду; осмотрев землю, вспаханную под посев конопли, прямо полями поехала в сад. А навстречу все бежали и бежали «травяные зайцы».
«Из степи скачут, — догадалась она. — Переплыли реку, обсушились на берегу и помчались вдоль Чистой гривы. Остановить их может только высокий гребень лесной полосы. Там, на грани луговатских земель… Где-нибудь вспугнут настоящего зайца и пронят на охотника в белом балахоне…»