— С ним. Куда муж, туда и жена! Квартиру им обещают.
— Понастроили там квартир — ждут вас не дождутся!
— Мы — в общежитие, к нашим деревенским девчонкам. Семка — получит от заводского клуба. А может, махнет на курорт. Там, говорит, баянисты — в штате. Служащие! По утрам играют на физкультурной зарядке, а по вечерам — танцы. Будет наша Лизка павой похаживать! Даже завидки берут…
Вера перестала поддерживать разговор, и Мотя тоже на время замолчала.
После ужина девушки в обнимку улеглись на кровать. Мотя заговорила шепотом:
— Скажи напоследок: у тебя опять из-за этого Бабкина сердце ноет?
— Как «опять»? Я ведь никогда…
— Так я тебе и поверю! «Никогда раньше». А теперь шибко любишь? Ну, скажи.
— Не допытывайся. Я сама не знаю…
— Значит, любишь!.. А он-то, наверно, уже другую нашел? Неужели будет ждать? На ногу ты верткая, а на думы неповоротливая…
Мотя вскоре заснула, крепко и сладко, как ребенок. Вера чуть не всю ночь пролежала с открытыми глазами. Только перед утром сон сморил ее. От стены несло холодом. А девушке казалось — от студеной воды зябнет тело. Она пытается вынырнуть и не может. На счастье, попала в руки веревка, спущенная со скалы. Вершина — далеко в небе. Бабий камешек! Над обрывом стоит сосенка, качает волосатой головой и смеется: «Зачем ты бросилась в реку?.. Подумаешь, тоже любовь!..» Вера кричит: «Чем я виновата? Все неладно повернулось… А я жить хочу…» Она пытается по веревке взобраться на отвесный берег, но пряди, одна за другой, рвутся, как водоросли. Неужели не выдержат? Еще бы немножко. Еще…
В комнате посветлело. Открыв глаза, Мотя вскочила с постели:
— Ой, проспали!
Вера, тяжело дыша, села на кровати, боязливо посмотрела вокруг себя, потерла виски.
— Приснилось тебе что-то? Страшное, ага? — приставала любопытная Мотя.
Подруга не ответила. Ну и не надо. Пусть одна переживает…
Мороз навел на окнах первые, еще легкие, узоры. В доме было прохладно. Придя в себя, Вера бросилась к печке. Как всегда, у нее припасены сухие дрова. Через полчаса сварится картошка, вскипит чай.
Но Мотя заторопилась домой. Ей хотелось уйти раньше, чем подружка обнаружит то, что она дописала в ее тетрадь, напомнив о ласковом прозвище, которое Вера в тот зимний вечер сама дала Васе Бабкину. Сейчас, чего доброго, еще больше расстроится. А уговаривать нет интереса. Пусть посматривает на свой локоть: близок, да не укусишь. Осталась на бобах! Успокоится — приедет в город…
Мотя быстро умылась, надела свою стеганую ватнушку. Вера накинула полушубок на плечи. И они вышли на крыльцо.
Яблони стояли, опушенные белой хвоей богатого инея, а над ними висела по-утреннему лиловая дымка.
— Мотька! Красота-то какая! — встрепенулась Вера. — Как в то утро березки в поле! Помнишь?
— Стоит память пустяками забивать! Размохнатились от первого мороза. Принесла его нелегкая ни раньше ни после.
— Он и так ранний, — Вера пристально взглянула на сад. — Снегу мало: шуба тонкая, ненадежная.
— А от моей одежки мороз совсем не отскакивает. Побегу скорее.
Подруги поцеловались.
— Пожелай мне, чего себе желаешь, — попросила Мотя.
— Даже не знаю… — пожала плечами Вера.
— Не обманывай. Я тебя насквозь вижу. И желаю тебе скорее… к дубу перебраться.
— Дуб у нас дома у калитки растет. Папа приедет— переберемся в село.
— Ну и скрытная!.. Поживем — увидим. Приезжай в гости. Адрес я пришлю…
Вера проводила подругу грустным взглядом, помахала на прощанье, когда та оглянулась последний раз, и, зябко ежась, вбежала в дом. Подула на руки, отогревая их, и пошла к столу, чтобы сделать запись об этом первом и таком неожиданном морозе.
Приподняв блокнотик Моти, чтобы отложить его, до поры до времени, в сторону, она увидела те три строчки, и жаркая волна хлынула к ее щекам.
— Озорная девчонка!.. И слова-то подобрала, как гадалка карты. Ровненькие. По семь букв! — Вера вздохнула. — «Пожелай мне, чего себе желаешь»… Только одного: не обманываться…
Расталкивая носильщиков, Вера первой ворвалась в вагон, в котором приехал отец. Она несла ему шубу. Но он, готовый к выходу, уже стоял в коридоре. И почему-то в шляпе! В новенькой, велюровой, мышиного цвета. Тень от широких полей темнила его глаза.
И смотрел он на родную дочь, как на незнакомую, даже посторонился.
— Папа! — Вера, уронив шубу на чемодан, обняла его. — Здравствуй!..
— А я немножко того… задумался. Встретит ли кто- нибудь?..
— Ну, как же не встретить. Мы заждались… — Звонкий голос Веры вдруг осекся. — Кузьминична и я…
Ей хотелось говорить и говорить, сразу выложить все, но по коридору уже протискивались носильщики, двинулись беспокойные пассажиры, и отец склонился над чемоданом.
— Я возьму. — Вера подхватила чемодан. — А ты неси одежду. — У нас уже зима. Шуба в дороге пригодится.
Странно было видеть отца в шляпе. Что заставило его отказаться от своей привычки? Уж не болит ли у него голова?
— В Мичуринске купил. Осень там дождливая была, — объяснил старик.
Он шел без тросточки, ровным шагом, ноги ставил хотя сразу на всю ступню, но уже уверенно и твердо. Подлечили его славно. Вон на щеках посвежела кожа, поразгладились мелкие морщинки, а глубокие стали не такими заметными, как раньше, даже голос вернул себе былую ясность и звучность.
Домой ехали в санях. Конем правила Вера. Отец снял шляпу, будто она давила ему голову; сидел в передке на душистом сене и все еще присматривался к ее лицу. Наверно, исхудала она так, что на себя не походит. Все говорят: «высохла», «остались глаза да нос». Она и сама чувствует худобу — юбки приходится ушивать чуть не каждый день…
Спохватившись, старик поздравил ее со вступлением в партию.
— Добро! Добро! — говорил он.
Вера рассказывала об уборке урожая, о деревенских новостях. Говорят, что луговатцы начинают строить плотину у Бабьего камешка. А Гляден по-прежнему в темноте. Столбов на линии не прибавилось. Даже стало меньше — старые подгнили и попадали. Забалуев ходит хмурый. Не от этого, конечно. От семейных неурядиц… Всем рассказывает: «Лучше уж одним, без сына, жить». А успокоиться не может…
Трофим Тимофеевич понял все и про себя с удовлетворением отметил:
«Время пошло Веруньке на пользу».
Дочь заговорила о тех гибридах, что принесли первый урожай. Когда упомянула о яблоньке, которую назвала именем брата, отец упрекнул за торопливость. Еще неизвестно, как деревце перенесет эту зиму, что началась злющими морозами.
Встречный ветер гнал поземку, трепал бороду, снег набивался в волосы.
— После теплого края как бы тебя не продуло, — беспокоилась Вера. — Надел бы шляпу-то.
Отец уступил ей.
— Ой, я забыла сказать, — встрепенулась дочь, — тебе письмо. Из Курска.
— Да?! Что в нем?
— Не знаю… Но ты не волнуйся: что-нибудь хорошее. Я чувствую.
Но старик не мог успокоиться до самого дома. Там, не раздеваясь, прошел в свою комнату и взял со стола пакет. Под пальцами, ломаясь, захрустел сургуч.
В конверте был лист плотной бумаги. Глядя на него, отец чуть слышно проговорил:
— Не могу без очков… — и подал бумагу дочери.
Вера сначала прочла про себя, а затем — вслух:
— «…Скотный двор перенесен на другое место. Вокруг братской могилы посажены деревья. Седьмого ноября… закладка памятника. — У нее перехватило горло, и она перешла на тяжелый полушепот: — Прибудет гвардии генерал-майор, дивизия которого на том участке фронта опрокинула противника… Если вам позволит здоровье, приезжайте».
Кузьминична утирала глаза уголком платка.
Отец стоял неподвижно. Он думал сейчас уже не об Анатолии, а о старшем сыне. Тяжело, невыразимо тяжело, когда даже не знаешь, жив ли близкий, родной человек. Может, давно уже закрылись его глаза. Где?.. Какие ветры веют над холмиком земли… если дано ему право на этот скорбный холмик?..
Старик встряхнул головой.
Нет, нет. Сердце не смирится. Ждать и ждать весточки до последнего часа…
Ранняя зима насторожила Трофима Тимофеевича: она угрожала не столько морозами, сколько оттепелью.
Перелистав несколько тетрадей с записями погоды, садовод еще больше встревожился: каждый год бывали неожиданные температурные скачки. И чем раньше ложилась зима, тем разгульнее врывалась короткая ноябрьская оттепель, тесня — на какие-то часы — холод к северу.
«Яблони, случается, погибают у нас не от самих морозов, а от очень резких колебаний температуры: на коре появляются трещины и солнечные ожоги», — записано на одной из страниц.
Через два дня Дорогин отправился с бригадой в бор на заготовку сосновых веток. С восходом солнца из степи нахлынул теплый ветер, принес рыхлые, синие дождевые тучи. К вечеру снег растворился в воде. В сумерки, когда усталый ветер замер, свалившись в овраги, оголилось бледно-зеленое небо, похожее на лед, и над зубцами белых гор появился как бы насквозь промороженный остророгий месяц.
— В неурочное время дождиком-то обмылся, а теперь его дрожь проняла. Вон какой белесоватый! — кивала головой Фекла. — На рожке стоит — добра не жди: снегу не даст. В гололедицу все закует.
Трофим Тимофеевич предупредил бригаду, чтобы утром все пришли в сад — укрывать стланцы сосновыми ветками.
На рассвете, как бы для того, чтобы скрыть размах ночных проделок мороза, сгустился студеный туман и не позволял разглядеть обледеневшую землю далее, чем на два шага. Люди шли по улице, передвигая ноги, словно по катку.
За кормом для скота двинулись тракторы. Лед под гусеницами дробился, как стекло; тяжко скрежетала сталь.
В саду всюду пощелкивало — от стволов и веток яблонь отскакивали ледяные корки. Женщины укрывали стланцы сосновыми ветками.
В морозном тумане, словно надтреснувший колокол, дребезжал простуженный голос Феклы:
— Никудышная затея! Почки-то сгинут. На будущее лето, бабоньки, урожая в саду ждать нечего, — трудодень деньгами совсем не порадует. Придется из своих огородов выручаться, на огурчиках да на помид