орчиках…
А к Трофиму Тимофеевичу она подошла — заботливая из заботливых:
— У новых яблонек дозволь стволики обвернуть. Все им будет потеплее.
— Не надо, — ворчал садовод. — Пусть босыми зимуют. Это им — проверка.
— Я к тому советовала, чтобы уберечь… А стланцы лучше бы соломкой принакрыть.
— Мышей плодить? Чтобы все погрызли? Снег падет — согреет.
Но проходили дни и недели, а над остекленевшей от гололеда, исхлестанной трещинами землей висело пустое небо. Трофим Тимофеевич, заранее зная, что часть деревьев погибнет, стал исподволь готовить к этому Забалуева:
— Запишите в годовой план весенние посадки.
— Боишься, что яблони пропадут? Победитель климата! Покоритель Сибири! А считал себя Ермаком Тимофеевичем!..
— Ну, это ты через край хватил. И не своим голосом поешь. Однако Чеснокова наслушался?
— Я сам тебя знаю как облупленного.
К старой неприязни в сердце Сергея Макаровича теперь примешивалась досада. Он всем говорил, что Бесшапочный, заносчивый старик, бородатый леший, не захотел породниться с ним и, как бывало при старом режиме, запретил дочери выходить замуж за Семена, обоим искалечил жизнь. Без любви парень женился на Лизе, с горя дом бросил. И Верка сохнет. Готова в прорубь головой… А наедине с Матреной Анисимовной он погоревал:
— Промахнулись мы. Надо было сразу их окрутить, свадьбу сыграть.
— Не говори, Макарыч, — успокаивала жена. — Слава богу — миновала беда… Лиза послушная, карактером мягкая, Семе ни в чем не перечит, — дружно будут жить.
— В том и несчастье, что она «не перечит». А Верка удержала бы обормота дома, приучила бы к простой работе.
— Дохлую корову завсегда хвалят: к молоку была самая хорошая! Не ты ли Верку-то ругал?
— Ишь припомнила! Не додумал я раньше. А ты не поправила меня.
Дорогин всякий раз видел в глазах председателя злой упрек: «Побрезговал мной! А теперь идешь с разными докуками…» Но, несмотря ни на что, старик заговаривал о. делах все чаще и чаще:
— Весной будем еще расширять сад. Мне в министерстве советовали.
— Ишь ты! В министерстве! Им легко советы давать. Междурядья-то не они обрабатывают. А ты небось запросишь добавки людей в бригаду. Я тебя знаю. Ты — репей, да еще с колючками!
— В министерстве сказали — выпустят пропашные тракторы…
— А за работу тракторов чем рассчитываться? Хлебом или деньгами?
Вот об этом Дорогин в Москве не осведомился. В голову не пришло.
— С министерством советуешься, а самое главное не учитываешь, — продолжал упрекать Забалуев. — Не грех бы спервоначала со мной все обговорить.
— Саженцы свои. Покупать не надо.
— А мы их все в рубли оборотим!
— Я не дам продавать! — уперся Дорогин. — Ставь на собрание!
— И поставлю! Ты думаешь, по-твоему будет? Нет!
Но про себя Забалуев уже решил: «Черт с ним! Его, косматого лешака, не переспоришь!..»
Пользуясь долгими зимними вечерами, Дорогины наконец-то принялись за работу над книгой.
— Надо эпиграф подобрать, — сказала Вера. — Поищем у Мичурина. Где-то у него сказано, что каждый колхозник должен быть опытником.
— Есть такие слова. Но мы их цитатой запишем. А для эпиграфа… для зачина…
Трофим Тимофеевич распахнул одну из старых папок и долго перебирал желтые от времени газетные вырезки.
— Вот это, однако, больше подойдет. Погляди.
Вера взглянула — статья М. Горького «О борьбе с природой». Сбоку — черта красным карандашом. Прочла отмеченные строки:
«Земля должна быть достойна человека, и для того, чтобы она была вполне достойна его, человек должен устраивать землю так же заботливо, как он привык устраивать свое жилище, свой дом».
— Ой, замечательно!.. Было время, когда человек только брал от земли дары и ничем не отдаривал. Как хищник. А теперь заботится о ней, как хозяин. Чтоб и красивая и добрая была. Выходит, плодородие-то сродни красоте.
— Сродни, — подтвердил отец и взял папку с письмами садоводов за несколько десятилетий.
Как хорошо жить на свете, когда много друзей, когда они — во всех концах страны! Скажешь дельное слово — все услышат. Кто-нибудь из них достигнет нового— сразу донесется весть сюда. Приятно вот так делиться радостью. Правда, он был скуповат на письма: о своих гибридах писал редко и коротко. За это друзья упрекали его, хотя могли бы понять, что сие не от лености (этому недугу он никогда не поддавался). Но скоро он книгой расплатится со всеми долгами. А пока — о них, о друзьях, о большущей семье опытников. Эти письма расскажут, как устраивает свою землю человек. На благо всех здравствующих и грядущих.
Он развертывал листы бумаги, одни, до поры до времени, откладывал в сторону, другие подавал Вере, чтобы она сделала выписки.
Письма, как ковры-самолеты, переносили ее то в Красноярский край, то на Урал, то в Омскую область и, под конец, перекинули через морской пролив, на землю, в прежние времена прослывшую диким островом горя и слез, на тот самый Сахалин, с которого бежал бродяга «звериной узкою тропой» (отец не только любил петь про бродягу, но и рассказывать о людях той горькой судьбы). И вот там, на земле былой беды, мичуринцы вырастили свои гибриды. Одна яблонька названа Сахалинкой.
— Знаешь, Верунька, как Чехов ехал на этот самый Сахалин? — заговорил отец, отвлекшись от писем. — Через всю матушку Сибирь трясся по распутице. Березы стояли нагие. Сквозь них было видно далеко. Садика — нигде, ни одного. Так и записал Антон Павлович: садов нет. А сейчас яблонька и через пролив перешагнула, и высокие горы не могли остановить ее.
Вера слушала, повернув лицо к отцу, а он продолжал рассказывать о своих друзьях, опытниках-мичуринцах.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Немало суровых бедствий подстерегало Дорогина на его долгом пути опытника. Случалось, будто на выбор, мороз подсекал его лучшие гибриды, на которые возлагались большие надежды. Но такого опустошения, как в этом году, еще не бывало.
Размах бедствия открылся не сразу. В первые апрельские солнечные дни Трофим Тимофеевич заметил усыхание тонких ветвей прошлогоднего прироста. А полностью разгул опустошения стал ясен, когда пришла пора деревьям одеваться листвой: всюду торчали сухие коряги.
— Аж страшно в сад зайти! — хлопала руками Фекла. — Куда ни поглядишь — везде покойники! Силушку зря мы положили. Не видать нынче, бабоньки, яблочков. Не видать.
— Силантьевна! — пробовал унять ее садовод. — Раньше смерти в гроб не ложись, прежде времени не каркай.
— На коноплю надо уходить, — там прибытку больше.
— Можешь, хоть сейчас.
— А ты что меня сбываешь? — разъярилась Фекла. — Я тебе всякую работушку сполняла не хуже других. И все по агротехнике — точка в точку!
— Ну, так бери лопату. И всем звеном — на подсадку.
Вот когда пригодились саженцы! Их заботливо переносили из питомника и садили на месте погибших яблонь.
Зашипели пилы. Дорогин спиливал те деревья, у которых кора уцелела только возле самой земли, будто они стояли в теплых чулках, — у них еще могут проснуться спящие почки и дать новые побеги.
В кварталах стланцев из каждого десятка сохранилось каких-нибудь три-четыре яблони.
— Пиши — все пропало. Руки опускаются, — грустили садоводы, наезжавшие в Гляден из соседних деревень. — Нынче, Тимофеич, ты тоже покорился морозу.
— Нынешний год, однако, из сотни — самый суровый, — успокаивал Дорогин. — Такие беды и на юге бывают. Иногда мороз добирается до Сочи. Так что же, репу там выращивать, что ли? Нет, через два-три года подымаются новые сады. И у нас — тоже.
— Обиднее всего — ранетки померзли. Вон Пурпуровая — на что крепка, и та поддалась.
— А сеянец Пудовщины целехонек! — продолжал Дорогин. — Мороз-то явился суровым контролером: «А ну-ка, опытники, что вы тут навыводили? Поглядим. На зубок попробуем». И грыз мороз покладистые для него деревья. А от упрямых отскакивал, как горох от стены. Вот посмотрите на гибриды: один поддался зимнему налетчику, а другой устоял. Живет! И плодовые почки целы… Новые-то сады подымутся лучше старых!
Цвели в тот год лишь немногие яблони, и сад выглядел пятнистым. Но у Дорогина была отрада — его гибриды, а среди них — яблонька, которую Верунька назвала в честь памяти Анатолия. Правда, на этой яблоньке тоже были ветки с ожогами, и цветы на тех ветках засыхали, едва успев раскрыться. Но добрая половина кроны источала аромат — наилучший свидетель здоровья: будут яблоки!
Работу над книгой Трофим Тимофеевич забросил. Вера много раз настаивала:
— Посидим вечерок.
Он обговаривался:
— Лучше погодить… Мороз-то вон какие поправки внес.
Однажды вечером, накинув на плечи пальто, он сидел у костра, где варилась к ужину похлебка. Вера подошла к нему с листами бумаги в руках, села на чурбан:
— Послушай немного. Новые странички.
— Когда успела?! — улыбнулся отец. Настойчивость дочери ему была по душе.
— Это — из твоих тетрадей. Все мысли. Все наблюдения. Я только переписала в одно место. Если что не так — скажешь, поправим.
Вера читала новую главу. Время от времени старик останавливал ее:
— Тут поставь крыжик. Сделаем добавленье…
Как всегда в весеннюю пору, птицы разноголосо, наперебой славили рассвет. Трофим Тимофеевич вышел на крыльцо и прислушался. В птичьем хоре недоставало основных голосов. А ведь те певцы, обитатели теплых скворешен, бывало, в апреле по утрам, когда неподвижный прохладный воздух наполнялся сиреневой дымкой, просыпались раньше всех и слетались на высокие тополя веселыми стайками; пошевеливая крылышками, то поодиночке, то хором посвистывали, щебетали, подражая и звону капель, падающих с крыши дома, и журчанию первых ручейков в снежных берегах. Этим веселым сборищам срок был недолгий. Прошла неделя, и скворцы, расселившись попарно, стали петь у своих скворешен. А в мае наступила счастливая пора воспитания потомства, и маленькие птички от зари до зари отыскивали в саду гусениц, ловили бабочек и относили своим желтоклювым птенцам.