Так он доехал до старой лесной полосы, в которой деревья и кустарники сливались в сплошную зеленую стену. Вблизи нее пшеница была еще выше и гуще. Забалуев привязал коня за тополь и, не замечая, что от росы вымок до пояса, уходил все дальше и дальше от дороги; вслух разговаривал сам с собой:
— Колосья-то аж по четверти!.. Схватит Шаров на круг по полтораста пудов! Никак не меньше!..
Пора бы возвращаться к ходку, а Забалуев шел все дальше и дальше. Пшеница у луговатцев всюду была такая, как те памятные четыре гектара у него на целине, даже еще лучше, будто ее вырастили напоказ. И стоит пряменько, лишь колос, на редкость полный, тяжело клонится к земле.
Все-таки надо уходить, пока не застали его у хлебов. Еще подумают, что он завидует урожаю! И наверняка заведут разговор о своих достижениях, расхвастаются. А кому это интересно слушать?
Но Сергей Макарович еще долго не мог оторвать глаз от пшеницы. Он повернулся и пошел к своему коню лишь тогда, когда услышал шум приближающегося автомобиля.
По дороге ехал Шаров. Остановив «газик» возле ходка, он вышел навстречу нежданному гостю; хотя и улыбнулся ему за это неловкое подсматривание, но глаза были холодные.
— Нагрянул с проверкой?! А почему один? Привез бы своих бригадиров.
— Я не проверяльщик. Ехал к тебе… как бы сказать… — Сергей. Макарович вовремя вспомнил, что его собеседник недавно вернулся из поездки к какому-то передовику Мальцеву. — Не терпится мне. Хлеборобское сердце покою не дает. Вот и хочу послушать: про опыты, про достижения. Что ты видел там, в Курганской-то области? Чему научился?
— Очень многому!
Забалуев сорвал былинку и, слушая рассказ, то и дело отстригал передними зубами от стебелька небольшую частичку и выплевывал; время от времени вскидывал голову и недоверчиво бросал:
— Ишь ты! Придумал тоже!..
— Нынче в Приуралье свирепствовали суховеи, — продолжал Шаров. — Страшные. Какие в прежнюю пору приносили — голод. Более пятидесяти дней стояла жара. Не было ни одного дождя. И вот Терентий Семенович победил такую засуху! Вырастил по полтораста пудов! И не на маленьких полосках, а на сотнях гектаров!
У Сергея Макаровича шея, будто у рассерженного индюка, все больше и больше наливалась кровью.
— Прихвастнул опытник, а ты поверил.
— Мы сами подсчитали стебли на квадратном метре, взвесили колос.
Когда Шаров рассказал, что колхозный ученый собирается пахать землю безотвальными плугами да еще один раз в пять лет, его собеседник приложил палец к виску и покрутил, как бы завинчивая винт.
— Мы в войну один год сеяли рожь по стерне. Ленивкой называется. Ничего не вышло. Семян не вернули. А ты говоришь… Ну и перенимай у него все. А я погляжу.
— Мальцев предостерегает от шаблона. Нужно учитывать местные условия, искать свое.
— Ищи, ищи. Доищешься!
Павел Прохорович перевел взгляд на пшеницу, которую он не видел почти две недели, и невольно залюбовался колосьями.
Забалуев понял, что сказал лишнее, и теперь поджимая губы, проронил:
— Ничего пшеничка… Ничего…
— А у вас как?
— Послабее. Чуток послабее. Но я на своем веку выращивал хлеба куда лучше ваших!
— Конечно, это не предел. Можно вырастить гораздо богаче.
— Вот-вот! — оживился Сергей Макарович, меняя тему разговора, дал простор своему громкому голосу. — Давно я не был в Луговатке. Наверно, не узнать ваших улиц! Ты, поди, уже отгрохал по плану все дворцы?
— Дворы, — поправил Шаров. — Построили. Каменные. Под шифером. С автопоилками, с электродойкой.
— Это я слышал. Ты мне про кирпичные дома расскажи. Помнится, собирался всю деревню перестроить?!
— В следующую пятилетку. Так и записано. Но три домика все же построили.
— А на большее силенок не хватило? Надорвался! — захохотал Забалуев. — А я упреждал тебя.
— Погоди гоготать, — сказал Шаров. — По урожаю мы превысим свою пятилетку. Планировали по двадцать центнеров с гектара, а соберем нынче… Как ты думаешь, по двадцать два на круг обойдется?
— Уборка покажет…
— По моим подсчетам, если зерно хорошо дойдет, соберем не меньше двадцати пяти.
— Желаю тебе… Желаю… Хороший урожай каждому дорог. А тебе повезло — все тучи сюда сваливались. А нас обходили. Стороной да стороной. Будто напуганные.
— Не в этом дело. Поторопились вы, посеяли в грязь. Для сводки! Вот и…
Сергей Макарович, не слушая собеседника, пошагал к своему коню.
— А я, понимаешь, кручусь, как заведенный волчок! Двадцать часов в сутки на ногах! Э-э, да что говорить!.. — махнул рукой. — Сейчас поеду на сенокос. Горячая пора! Ой, горячая! Надо сено метать в стога…
Отвязав коня от тополя, он впрыгнул в ходок и помчался домой.
Посматривая на хлеба луговатцев, вздыхал:
«Отстал я от них. Как ни прикидывай, а Пашка Шаров на трудодень выдаст больше…»
— А все из-за небесной канцелярии!.. Чтоб ей провалиться! — кричал на все поле и тыкал кнутовищем вверх. — Ведь правда, что все тучи туда сваливались? Правда?..
Поля молчали.
Забалуев хлестнул коня вдоль спины.
— Ну, ты, холера!.. Веселей-то не можешь, что ли? Шкуру спущу!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Засуха подступала исподволь. Еще зимой почувствовалось ее приближение: ни ноябрь, ни декабрь почти не обронили снега, и поля пугали своей чернотой. Скупые январские снегопады сопровождались дикими ветрами, которые сметали все в лога. Лишь возле лесных полос и деревянных щитов белели тощие сугробы. Даже февраль, обычно щедрый на бураны, в этом году не подарил снега.
Сухие ветры в ту весну ворвались с юга необычайно рано: в середине апреля по Чистой гриве уже кружились черные вихри. А ночные заморозки выжимали из почвы последнюю влагу. Ни в мае, ни в июне дождей не было. В сводке погоды сибирские города чаще всего стояли в одном ряду с Ташкентом и Самаркандом — районами поливного земледелия.
Не каркали вороны, не кашляли бурундуки, не кружились ласточки над землей, ничто не предвещало дождя. И стрелка барометра лишь однажды под вечер колебнулась в сторону «бури». Из-за горизонта выплыла на раскаленный небосвод черная туча. Она быстро разрасталась и вскоре заняла полнеба. Огненные трещины то и дело раскалывали ее сверху донизу, и рокочущий гром сотрясал землю.
Шаров выехал в поле, навстречу долгожданной туче. Бывало, в детстве он, босоногий и вихрастый, среди ливня выбегал на улицу, подпрыгивал в пузырящейся луже и подзадоривал: «Дождик, дождик, пуще!..» И теперь ему, пятидесятилетнему человеку, хотелось постоять с обнаженной полуоблысевшей головой под дождем, от которого воспрянут всходы хлебов, повеселеют умытые поля.
За селом начинался выгон. В обычные годы он кудрявился мелкой зеленью, а нынче казался посыпанным охрой. Даже выносливая, жесткая, как проволока, трава — пастушья сумка — посохла. Защипнуть нечего. Голодные коровы мычат, подняв головы в сторону тучи.
Рядом — старая пустошь. Нынче эта уплотненная земля еще в апреле выкинула в горячий воздух всю влагу, и зародыши трав погибли от жажды. Остается надежда на люцерну да клевера, густо поднявшиеся возле лесных заслонов, но сеяных трав едва ли хватит для лошадей и овец. Коров придется перегонять на север за двести километров в Кедровский район, где колхозу уже отведен участок во временное пользование. Скоро оттуда вернется Катерина Савельевна, поехавшая присмотреть место для постройки фермы.
Из степи лавиной хлынул ветер. Он так злобно царапал землю, что, казалось, хотел выдрать с корнем гибкие былинки пшеницы.
В колхозе «Новая семья» вовремя принакрыли влагу разрыхленным верхним слоем, приберегли на весь июнь. Вот и держатся всходы: перо сизое, здоровое, особенно там, где стоит зеленая защита из лесных полос.
Но и этим полям нужен дождь. Иначе через неделю затоскуют хлеба, порыжеют нежные вершинки.
Шаров снял кепку, вышел из машины. Под сапогами хрустели сухие листья подорожника, рассыпалась в труху конотопка. В лицо, как струя из зерносушилки, бил горячий ветер. Он подымал пыль и подбрасывал до самой тучи, как бы отпугивая ее. Теперь уже весь небосклон был черным, и гром грохотал во всех сторонах. В том углу степи, который издавна называли «мокрым», появился оранжевый просвет. Оттуда ехидно подсматривало солнце, яркое даже в эту вечернюю пору: «Ну как, дождались дождя?!».
Над лысиной Шарова мотались из стороны в сторону тощие пряди сухих волос. На лицо упало лишь несколько теплых капель. Оголтелый ветер окончательно рассвирепел. Он разорвал тучу на клочки и раскидал по горизонту; довольный своей проделкой, устало свалился куда-то под берег Жерновки и замер до поры до времени.
— Вот и все… — вздохнул Шаров. — Сухая гроза! Такой еще не бывало на моей памяти… Ну и год!
Он вернулся в село. В конторе его уже поджидали члены правления, — все заботились об отправке бригад на сенокос в Кедровский район. Из-за отъезда людей пришлось приостановить строительство гидростанции у Бабьего камешка.
Утром снова запылало солнце в высоком небе; кое-где поблескивали легкие штрихи никому не нужных серебристых облаков.
Горячий воздух был неподвижен. И не находилось силы, способной всколыхнуть его…
Над открытыми, ничем не защищенными полями Буденновского выселка клубились черные тучи горячей пыли. Шаров ехал по дороге в сторону Глядена и с грустью смотрел на хилые всходы с рыжими вершинками. Пора кущения миновала. Уцелевшее растеньице даст единственный стебелек с маленьким тощим колоском.
Опаленные поля лежат в изнеможении. Едва ли они вернут семена…
Буденновцы просятся к ним в колхоз, и райком поддерживает их: «Пора укрупняться». Даже второй выселок собираются присоединить к Луговатке.
На выселках — колхозы маленькие: в одном — двадцать семь дворов, в другом — тридцать девять. Шаров понимал, что их следует объединить. И, конечно, с Луговаткой, — вместе начали строить гидростанцию. Да и сельсовет у них один. Но почему обязательно нынче, в такой трудный год? Уже говорил в райкоме, что лучше бы подождать. Ведь там придется все делать заново: вводить севообороты, выращивать лесные полосы, строить скотные дворы и крытые тока. Он не боится работы. Но где взять деньги? На обоих колхозах висят большие долги. Пусть сначала рассчитаются… Хлебом придется поделиться с ними, — трудодень пойдет книзу. От этого трудовая дисциплина в Луговатке может снова упасть…