Тыдыев? — переспросил Трофим Тимофеевич, присматриваясь к скуластому парню с приятным бронзовым лицом, — По отцу Сапырович? Однако из долины Кудюра?
— Угадали! Оттуда! — разулыбался молодой садовод, добродушное лицо его посветлело, стало еще шире. И по-детски безудержная улыбка, и бойкие искорки в черных, как уголь, узковатых глазах, и брови, вскинутые а сторону висков, словно крылья птицы в полете, — все было знакомым Дорогину, будто стоял перед ним сам Сапыр, давний друг по охотничьим скитаниям.
— Тут и угадывать нечего: ты весь — в батьку! Здравствуй! — Трофим Тимофеевич обнял Тыдыева, затем еще раз присмотрелся к лицу и объявил: — Вылитый отец!
— А вы?.. — Не договорив, молодой собеседник шлепнул себя рукой по лбу. — A-а!.. Мама рассказывала. Часто приезжали, когда отец был живой… Она зовет вас «Друк Тропим».
— Я помню тебя вот таким! — Дорогин, слегка раздвинув руки, показал длину новорожденного младенца. — Маленький балам[3] качался в берестяной люльке. Осенью дело было. А перед Новым годом я приехал второй раз — косуль стрелять. Мороз стоял злющий. Лед на Кудюре раскалывался. Юрта обволоклась инеем…
— Вы в юрте родились? — спросил Тыдыева один из журналистов, оказавшихся рядом с ними.
— Не помню, где это было, — усмехнулся Тыдыев.
— А у меня все перед глазами, — продолжал Дорогин. — Возле костра — ямка. Тебя завернули в овчинку и положили: в ямке, однако, теплее. Мы с охоты вернулись, отец тебе сунул кусочек сырой косульей печенки: «Соси! Крепкий будешь, здоровый…» Ты и впрямь, балам, крепкий вымахал!.. — Трофим Тимофеевич похлопал парня по плечу. — Мама-то где живет?
— Дома. В колхозе. Поедемте в гости.
— С радостью бы… Я там по всем сопкам с твоим отцом ходил, охотничьи костры жег… Один раз медведя свалили. Печенку на вертеле жарили…
— Ну, а теперь яблок тамошних попробуете… Поедемте…
— Трудно мне, однако, верхом-то через горы… Вот если бы…
— На самолете! — подхватил Тыдыев. — Вместе с Арефием Константиновичем. Он много раз в Кудюр летал…
Капа, стоя неподалеку, не сводила глаз с мужа.
«Вот он какой у меня! В юрте вырос, а сейчас — научный сотрудник! По винограду у Петренко — первый помощник!..»
Журналист привел фоторепортера, и беседа нарушилась. Капе очень хотелось сняться с мужем для газеты, но она удержалась от соблазна, застеснявшись впервые в жизни.
Когда фоторепортер ушел, Капа подлетела к Тыдыеву и, подхватив его под руку, отвела в сторону:
— Мне плясать хочется от радости за тебя! Правда, правда… Ты обязательно этого старика уговори поехать… И я с вами…
— Эх, посмотрела бы ты наши горы весной: все в цветах! Вечером глянешь — с розовыми облаками спутаешь!..
Более всего Капа была рада тому, что муж, казалось, навсегда забыл о том неприятном разговоре.
Вера с Васей отошли подальше от всех в коридор, чтобы досказать друг другу новости. Вере не терпелось узнать, о чем пишут болгары в последнем письме. Пусть она не удивляется — о кирпичах. В этом и ценность. Там рассказано о народном опыте. Она и не представляет себе, как много надо сделать кирпича в Луговатке! Сырец уже есть. А где обжигать? Строить печь — дело дорогое, хлопотное. А болгары обжигают без всяких печей. Когда Павел Прохорович узнал об этом, сказал: «Напиши своему другу». И вот пришел ответ. И снимки там есть, и чертежи. В редакции сказали — для всего края интересно!..
А еще прислали новые журналы. Есть в них песни, народом сложенные. О партизанах, о Советской Армии, о победе… И даже есть про них. Правда-правда! Про Веру и про него, Васю…
— Вот послушай… — Он взял девушку за руку и стал шепотом читать:
Шел охотник на охоту,
Встретил девушку-красотку…
— Ну и что тут про меня? — перебила Вера. — Ни одного слова. Я никакая не красотка. Обыкновенная…
Звонок настойчиво сзывал делегатов в зал. Вера сказала:
— Пойдем… — И чуть слышно добавила: — А песню после дочитаешь…
В просторном зале полуподвального этажа обеденные столы были сдвинуты и напоминали огромную букву П. Застоявшийся запах кислого борща был вытеснен ароматом яблок. Выставка спустилась сюда на оценку придирчивых судей.
Тыдыевы сели недалеко друг от друга. У Капы, которая всегда улыбалась, хохотала и все превращала в шутку, лицо опять было беспросветно мрачным, и Бабкину стало жаль ее.
Дорогина пригласили в кресло по соседству с профессором Петренко. Вера и Вася, набрав в тарелки ярко-красных ранеток, оделили ими всех. Трофим Тимофеевич поднялся и объяснил:
— Гибрид от искусственного опыления. Мать — Пурпурка. Отец — Пепин шафранный.
— Зимнее яблочко! Вот что ценно! — заметил Арефий Константинович. — Так и запишем — Дорогинское зимнее.
Дегустаторы склонились над листами бумаги.
Вася вернулся к раздаточному столу. Вера подала ему на редкость золотистое, как бы согретое внутренним светом, наливное яблоко и сказала горячим шепотом:
— Это названо именем мамы… Ты бы знал, как я рада: в прошлом году любимые яблоньки уцелели от мороза! От такого лютого! Теперь пойдут… А вот эти — с молодого деревца. Я зову — «Анатолий». Тоже выстоял! Будет жить в садах! Посмотри, какой румянец. Вроде весеннего заката…
Затем появились: Юбилейное, Октябрьское, Сибирская красавица… До чего же богата жизнь у Трофима Тимофеевича! И сколько радостей принесет людям его труд!..
Лет через пять все колхозы края обзаведутся плодовыми садами. И в каждом будут яблони Дорогина! А потом другие опытники скрестят его сорта и получат что-то новое. Может, еще лучшее…
Хорошая специальность — садовод!
Новых гибридов было всего лишь по нескольку яблочек, и Вера с Васей резали их на маленькие дольки, чтобы хватило всем за этим большим праздничным столом. Тут оценивался многолетний труд. Вкусы у людей — разные. Но Бабкин видел — почти все ставят на бумажках хорошие отметки…
Сотрудники опытной станции внесли ящики с яблоками новых сортов Петренко, и Вера шепнула Васе:
— Теперь и мы с тобой будем дегустировать.
Отыскали свободные стулья и сели рядом. Капитолина положила перед ними бумажки, подала по ломтику яблока, а потом упрекнула Бабкина:
— Из-за твоей болтовни про Вовку житья нет. К Тыдыеву ни с какой стороны нельзя подступиться… Вчера вроде успокоился, а сегодня опять вспомнил, удила закусил…
Вася виновато покраснел. Уходила бы скорее, что ли. Со злости может ляпнуть лишнее… Вера отвернулась от него. Они забыли про дегустацию. Капа напомнила:
— Жуйте. И пишите. Сейчас еще принесу.
Когда разносчица ушла, Вера сказала:
— Уж больно она с тобой разговорчивая.
Капитолина снова появилась возле них.
— Ты, девушка, не хмурься на Васятку. Он и так по тебе высох…
— Как-нибудь разберемся сами… — буркнула Вера.
— Лучше скажи: чьи яблоки слаще? — приставала Капа, теперь уже шутливо.
— Еще не успели распробовать. Вы помешали.
— Я и говорю: жуйте! Нечего бездельничать. И я не буду мешать. А то Тыдыев обратно приревнует…
— «Золотая дубрава», — промолвил Бабкин, записывая название сорта.
— Удачно окрестили! — одобрила Вера. Она знала это яблоко: отец по просьбе Петренко в течение нескольких лет испытывал его у себя в колхозном саду.
— Мне тоже нравится. — Вася откусил половину ломтика и приготовился сделать отметку. — Кислотность…
— Пиши: «Средняя». Не знаю, как ты, а я люблю кисленькие.
— Я — тоже.
— А на улице все еще буран. Погляди — снежинки бьются о стекло, Я опять вспомнила, как мы с тобой сеяли березку… В избушке грызли мерзлый Шаропай…
Им положили новые ломтики. Вася переспросил название сорта и повернулся к Вере:
— Давай вместе заполним.
— Если вкусы во всем сойдутся, — улыбнулась она и взяла карандаш. — Говори свои оценки…
После заседания они, проводив отца в гостиницу, долго ходили по тихим улицам; разговаривали и о большом своем чувстве, и о житейских мелочах; не замечали ни снега, который медленно сыпался на них и таял на щеках и ресницах, ни грохота пустых трамваев, направлявшихся в парк.
В первый же вечер после возвращения домой отец ушел на заседание правления. А к Вере тотчас заявилась Фекла Скрипунова, сумрачная и чем-то раздосадованная. Но разговор, как всегда, начала мягким голоском:
— Не нарадуюсь я, не насмотрюсь на тебя, девуня, ровно бы ты мне родная дочь. Право слово. И есть чему радоваться-то: бегаешь ты легонько, как птичка-синичка, и все у тебя в руках кипит да спорится! И я тебе скажу, отчего…
Не ради этих словоизлияний пришла Скрипунова. Ее привело какое-то неотложное дело. Но спрашивать Вера не стала, — сама скажет под конец разговора. Хотелось хоть что-нибудь узнать о Лизе.
Фекла не заставила ждать.
— Твоя первая подруженька беду от тебя отвела. Вот и шагаешь ты, девуня, по счастливой тропке. А Лизаветушка на себя горе накликала, на свою душеньку приняла. Чистая правда! Измаялась она с ним, прощелыгой, исстрадалась. Ты подумай, в одном городе поиграет на гармошке какую-нибудь неделю — в другой махнет: нигде ко двору не приходится. Как цыганы, кочуют. Нынче с Балтейского моря посередь лета перекинулся на Черное. Гоняется за легкими рублями, как ползунок за метляками. Ему-то что — и сыт, и пьян, и нос в табаке, а Лизаветушка горя нахлебалась…
Вере стало жаль подругу, — все-таки Лиза была хорошей девушкой, — и она в знак сочувствия изредка молча кивала головой.
— Пустым-то дуплом на земле торчать тоскливо. Это каждая баба скажет, в коей сердце есть. Без детей-то зачахнуть можно. Осенний ветер подсекет, как сухую дудку, снегом забросает — и все с концом: ни следочка, ни росточка не останется… А ему, окаянному, слышь, робёнка не надо! Ты подумай! — Фекла хлопнула тяжелыми ладонями по коленям. — Что у него в груди-то? Одно слово— черная головешка!.. Вот и начались у них потасовки. Лизаветушка не уступила, — мой карактер показала, — и я хвалю доченьку за это. Теперь ходит в тягости.