Хотелось за столом расспросить о подруге, но Аникин сказал, что пообедал у тещи, и, взглянув на часы, напомнил Вере: им пора на партийное собрание.
Она прошла к отцу, положила руку ему на лоб. Неужели у него жар? Дала ему подержать градусник. Так и есть! Побежала за врачом в больницу. Оттуда — на собрание.
Когда вернулась домой, узнала — у отца грипп. Велено принимать таблетки. Кузьминична сказала, что врач успокоил — все пройдет. Скорее бы… Ведь они договорились, что Вася через неделю пришлет сватов… Позвонить бы в Луговатку, сказать ему про отца…
Кузьминична говорит — надо кое-что пошить к свадьбе. Но до того ли теперь? Подождем, пока отец поднимется…
От бескормицы скот валится. Животноводам нужна помощь, и она не может остаться в стороне.
Ранним утром два десятка подвод вереницей двинулись за околицу села. В передних санях, вместе с Аникиным, сидела Вера. На второй подводе — Юра и Егор. Теперь это были почти взрослые парни. Но, рассказывая про Язевой лог, они с прежней ребяческой запальчивостью перебивали друг друга. Если один говорил: «Там кочки до колена», то другой прибавлял: «До пояса!» Юра считал, что их хватит на неделю, Егор спорил: «На две!»
— Они волосатые, как ведьмы!
— Ух, придумал тоже! Как снопы из осоки…
Чистая грива была серой. Голая земля потрескалась от морозов. Только возле зарослей полыни белел снег.
Спустились в Язевой лог. В середине его торчали высокие кочки. Сухая осока, в самом деле похожая на волосы, шумела под ветром.
Юра и Егор первыми выпрыгнули из саней и, схватив топоры, начали с размаху подсекать кочки, промерзшие насквозь. Скрежетала сталь. Сыпались мелкие ледяные крошки.
Вера изо всей силы нагибала кочку, приговаривая:
— Так, ребята, рубить ловчее. Еще разок! Еще!
Она укладывала в сани срубленные кочки. На ферме их изрежут намелко, запарят и сдобрят жмыхами…
Прошло полдня, а подводы все еще не были нагружены. Нелегкое дело! Успеют ли заготовить сегодня, скольконужно на сутки? Завтра, в воскресный день, приедут парни с завода — помогут.
Аникин осмотрел весь лог: на полмесяца хватит. А тем временем отыщут другой массив.
Он тоже взялся за топор. Сбросив пальто, рубил быстро и ожесточенно. Скот будет спасен. И эта трудная зима заставит подумать о многом, поучиться у тех, кто не склоняет головы перед засухой, а вступает с нею в борьбу и одерживает победы…
Яков прожил в Глядене до первых проталин. Сбереженных лошадей, коров и овец выпустили на увалы над рекой, где в полдень пригревало солнце.
Он думал о будущем колхоза. С полевыми работами поможет справиться МТС. А вот в животноводстве сложнее. Прежде всего нужны дворы. Строить, строить и строить. А лесу нет. Да если бы и удалось достать в городе — не на чем вывезти… На прощанье сказал Огневу:
— Проси наряд на бревна. А мы, речники, доставим к вам сюда, сколько надо! Я добьюсь в пароходстве. Даю слово!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Во второй половине марта по утрам снег пахнет уже не свежим, как в октябре, а дряблым арбузом. В солнечные дни начинает пробиваться бодрящий запах оживающих почек на тополях и березах, а по берегам Жерновки на тальниках приоткрываются шелковистые султанчики вербы. Этот аромат — вестник весны — держится до ночи. И, пожалуй, в лиловые потемки, когда село постепенно затихает и когда еще не дымят на крышах трубы от второй топки печей, он ощущается сильнее всего.
В один из таких вечеров Катерина Савельевна вышла из коровьего хлева с подойником, над которым клубился легкий парок, и, почуяв вестника весны, остановилась посреди двора. Запрокинув голову, она посмотрела на сгустившуюся синеву высокого неба, где зажигались уже по-весеннему крупные звезды. Хотя еще держались ночные холода, но по всему чувствовалось, что где-то совсем недалеко в южных степях весна поборола зиму и теперь приближается к Чистой гриве. Но у Катерины Савельевны было холодно на душе. Опустив голову, она, одетая в стеганку, зябко встряхнулась:
— Ой, что я тут молоко стужу!..
И быстро вошла в дом.
Но угощать парным молоком было некого, даже старый кот, сведенный с ума весенним воздухом, запропастился куда-то.
Катерина Савельевна налила молока в банку из-под консервов и, распахнув двери, позвала:
— Мурзик! Мурзик!..
Кот, отзывавшийся с первого слова, не появился.
Ну и шут с тобой, прощелыга! — проворчала Катерина Савельевна и захлопнула дверь. — Лакай завтра кислое…
Она включила утюг, затем принялась разливать молоко по стеклянным кринкам, завязала их чистыми тряпочками и спустила в подполье. Дня через два будет хорошая простокваша! Может, Вася все-таки придет домой — поест. Любит он прохладную простоквашу!..
Той порой нагрелся утюг. Катерина Савельевна включила свет и начала гладить рубашки сыну. Она делала это не торопясь, тщательно и любовно. Кто знает, — может, последний раз.
Живет Вася в саду, домой не показывается неделями. Люди рассказывают, по вечерам встает на лыжи и отправляется в Гляден. В душе пожалела сына: «Такую даль бегает горького киселя хлебать!.. Который год мается понапрасну. Того и жди, застареет в холостяках…»
А может, на Васю зря наговаривают? Может, он никуда и не бегает, кроме как с ружьем на охоту? Прошлый раз принес зайца! Лисьих шкурок нынче сдал на тысячу рублей!..
Мать поехала в сад, но там еще больше расстроилась: дом пустой, промороженный насквозь, кругом все засыпано снегом, лишь одна торная лыжня проложена в сторону Глядена. Значит, не зря над Васей смеются: «Как девка, просватается и упорхнет из колхоза». Бывало, говаривали: «Сын глядит в дом, а дочь — вон». А тут все наоборот…
Вернувшись домой, она на столе у Васи заметила карточку: девушка с косами.
— Так вот ты какая!..
Мать взяла карточку и долго всматривалась в светлое лицо.
— Ничего, глаза добрые… И где-то я видела эти глаза? И эти губы… Даже о чем-то вроде разговаривала с ней? Когда это было? — Но припомнить она не могла. Подумав, укорила: — Уж очень долго ты, девка, мучаешь парня! К чему такое? Его испытывать нечего, — он у меня чист, как ясное стеклышко!.. Однолюб!..
Катерина Савельевна затопила печку в горнице. Если придет Вася — погреется. Начистила чугунок картошки и поставила варить на плиту.
Девка, наверно, тянет парня к себе в семью, а Вася не решается сказать матери обо всем, — не хочет сердце ранить. Сын догадывается, что она, Катерина, из своего колхоза никуда не поедет. И ее надо понять: сватов дом, может быть, и хорош, но не свой. Тут она — хозяйка, весь порядок ею заведен, а там пришлось бы приглядываться да приноравливаться. Это не в ее характере. Если Вася начнет сманивать, она скажет прямо: «Я еще на печке не лежу! А уж когда придется лечь, так лучше на свою…»
На дворе захрустел подмороженный снег. Катерина Савельевна прислушалась. Стукнули лыжи, поставленные возле крыльца. Вася! С детских лет ставит лыжи туда же и с той же аккуратностью, с какой ставил отец!..
Она вышла в сени и распахнула дверь:
— Заходи, гуляка!..
В полосе света стоял сын, красный от морозца. Черная вязаная фуфайка на нем заиндевела. Вокруг шеи — незнакомый шарф с белыми и голубыми полосками на концах. Тоже покрылся пушистым инеем. От спины подымался пар. Такому разгоряченному и простудиться недолго. Ну как было не прикрикнуть на него? Ведь родной— жалко! Думала — обидится да огрызнется, а он чуть слышно проговорил:
— Не ругайся, мама…
— Да как же не ругаться? Чуть не голый по морозу бегаешь!.. Вижу: тридцать пять километров прямиком летел.
В доме потребовала:
— Снимай… шарф дареный! И фуфайку тоже! Садись к печке.
Фуфайку Катерина Савельевна повесила на веревку, натянутую над плитой, шарф задержала в руках: «Ничего, связано ладно!..»
Оглянувшись на умолкшую мать и увидев шарф у нее в руках, Вася, теперь уже громко и решительно, повторил:
— Не ругайся, мама! — И тревожно добавил: — Я не зря бегаю — Трофим Тимофеевич тяжело больной.
— Ну-у? — Катерина Савельевна кинула шарф на веревку. — Что такое с ним? Доктор что говорит?
— После гриппа легкие заболели. Воспаление. Да и сердце слабое…
— А ты молчишь! Будто мне до старика дела нет? И о себе — ни звука. Больше недели домой не показывался! Шаров собирался в милицию заявлять: пропал человек без вести!..
Сын молчал, опустив глаза.
Запахло горелой шерстью: на раскаленной плите дымились пушистые кисти пестрого шарфа.
— Ой, батюшки, спалила!.. — Катерина Савельевна схватила шарф и, обжигая ладони, загасила искры.
Вася и тут не поднял головы.
Поохав, мать повесила шарф себе на шею. Ее рука как бы сама собою потянулась к голове сына и шевельнула мокрые волосы.
— Будто в бане был!.. Надо же соображать немного… Позвонил бы по телефону в контору — послали бы за тобой коня. Или шел бы ровненько, в теплой своей одеже… А то побросал там все…
Вспомнив о Дорогине, спросила, кто с ним остался.
— Говоришь, дочь? Температура у него какая?.. А заботливая девка-то?
Вася едва успевал отвечать на расспросы.
На горячую плиту полилась вода через край чугунка, в котором варилась картошка. Заклубился пар. Катерина Савельевна сняла с плиты чугунок, не заметив при этом, что прихватила его концами шарфа, хотя и не страдала рассеянностью; отнесла картошку на стол, нарезала хлеба, налила в стаканы молока.
— Отогрелся? Садись за стол. Будем ужинать.
Шарф, концы которого теперь были закинуты за спину, обмотнулся вокруг шеи, но мать не чувствовала, что он все еще мокрый. Помолчав, спросила, не глядя на сына:
— Как звать ее? Хоть сейчас-то скажи…
— Верой…
И они опять замолчали.
«Имя хорошее. Сама-то какая? Уживчивая ли?..»
Катерина Савельевна боялась, что расплачется при Васе, а этого делать нельзя: пусть улетает из материнского гнезда с легким сердцем.
В ту ночь она не сомкнула глаз.
Двери горницы были закрыты: там спал сын. В кухне на столе горками лежало глаженое белье. Мать принесла из чулана чемодан, с которым покойный Филимон Иванович ездил на конференции и совещания, и начала укладывать рубашки.