А как же сад? В чьи-то руки попадет он? Вдруг на на место Васи придет неумелый или нерадивый человек и уронит дело, которому столько труда, забот и любви отдал Филимон? Нельзя этого допустить. Пойти бы туда самой, но ведь придется всему учиться… Надо завтра же поговорить с Шаровым…
На полосатой рубашке — заплатка. Там подумают — старье собрали… Катерина Савельевна отложила рубашку в сторону, — ее можно будет перешить внучонку, — и, бесшумно открыв дверь, в одних чулках вошла в горницу, чтобы принести оттуда отрез синего сатина, который покупала себе на платье. Но и от таких легких шагов Вася проснулся. Она сказала, что до рассвета далеко, можно еще поспать.
— Сегодня не праздник, — возразил сын. — Надо в сад идти. — И для убедительности добавил: — Пора приниматься за обрезку яблонь, а то не успею…
Горячего завтрака не стал ждать.
Мать достала ему отцовский полушубок.
— Вот… наденешь.
Поверх полушубка положила шарф с такими же, как раньше, полосатыми и пушистыми кистями. Вася благодарными глазами посмотрел на мать, оделся в отцовский полушубок и, сунув в карман новенький секатор — большие садовые ножницы, вышел из дому. Мать слышала, как он взял лыжи, как хрустнул заледеневший снег под ними, как стукнула калитка… Вздохнув, она прошла в горницу и включила свет. С фотокарточки, стоявшей на Васином столе, на нее смотрела Вера и чему-то улыбалась.
Катерина Савельевна взяла карточку в руки, подержала перед глазами и заплакала.
— Я — мать… — проронила, утирая слезы. — И я желаю вам, дети, добра, счастья…
От бессонной ночи у нее разболелась голова, но она чувствовала, что не сможет сегодня лечь в постель. Поставила карточку на место, выключила свет и вернулась в кухню. Пока шила рубашку — в окна заглянуло утро. Пора бы на ферму, а она еще не выходила к Буренке. Пуговицы придется пришивать вечером…
Под окном мяукал голодный и озябший кот. Катерина Савельевна впустила его; вспомнив, что еще ничего не ела, хотела растопить печь, но тут же и раздумала. Зачем палить дрова? В доме еще тепло. Готовить завтрак только для себя не привыкла.
Хлеб есть, молоко. Больше ничего и не надо.
Мурзик, попробовав кислого молока из банки, повернулся к хозяйке и замяукал, широко открывая розовую пасть.
— Что губы воротишь? — заговорила с ним Катерина Савельевна. — Сам виноват — пробегал.
Кот подошел к ней и потерся о ногу.
— Ну ладно, — улыбнулась она и взяла подойник, — пойдем Буренку доить. Будет нам с тобой парное молоко…
В доме Дорогиных стояла та ненадежная тишина, какая в глубокие ночные часы иногда на короткое время посещает палаты тяжелобольных. Она готова в любую секунду исчезнуть на своих бесшумных крыльях, уступая место или резкому вскрику, или тяжкому стону, или облегченному вздоху.
Поверх жестяного абажура накинута газета, и свет керосиновой лампы, падая на пол, не беспокоит больного. Он лежит с закрытыми глазами; судя по дыханию, спит. В полумраке его лицо с заострившимся носом казалось вырезанным из кости. Борода чуть заметно пошевеливалась на груди.
Возле постели стояли на тумбочке флакончики с лекарствами, стакан с водой, ваза с вареньем, тут же лежали капельница и градусник.
Вася сидел на стуле, под лучом света, со старой книгой вруках, которую он перелистывал так осторожно, чтобумага не шелестела. Время от времени он, замирая, прислушивался к дыханию больного; поворачивал голову в сторону двери и тоже прислушивался. Оттуда не доносилось ни звука. Наверно, Верунька уснула. Пусть отдохнет. Измаялась она.
В этой комнате, среди книг с пометками, тетрадей с записями и оттисками разрезов плодов, с вырезками статей из газет и сотнями фотографий в папках, с бесчисленными альбомами, в которых хранились открытки — картины художников, Вася чувствовал себя духовно богатым человеком. Перед его взором проходили столетия труда, борьбы, подвигов и открытий русских людей.
Взглянул на Дорогина. Его жизнь — для народа. Недаром профессор Петренко в своей книге отвел его яблоням три десятка страниц!.. Поднялся бы отец скорее. Много добра еще может сделать…
Вера прилегла в соседней комнате, не погасив лампы. За время болезни отца она привыкла спать чутко — от малейшего шороха может проснуться. Было бы лучше, если бы, ложась в постель, закрыла дверь, но она не согласилась. А Вася не стал настаивать. И без того едва уговорил отдохнуть.
— Не могу я так, чтобы ты дежурил, а я спала, — возражала она. — Не могу.
— Ты три ночи не сомкнула глаз.
— Ничего… Только бы папе стало лучше…
— Можно подумать, не доверяешь мне… не надеешься.
— Ну, что ты, право!..
Уступая его настойчивости, Вера ушла в свою комнату. Вася обещал разбудить ее в полночь. Но прошло и два, и три часа ночи, а он все откладывал: «Пусть еще поспит…»
Пора переменить компресс на лбу больного. Но присмотревшись к нему, Вася заметил перемену. Приложил руку. Температура явно снизилась. Компресс больше не нужен.
Оглянувшись, Вася увидел Веру и в ее глазах прочел: «Упрямый! Я же просила разбудить в полночь…» Шагнул навстречу и шепотом сказал, что отцу стало лучше.
Вера подошла к больному, взяла его руку, подержала, считая пульс.
Вася не сводил с нее глаз. Лицо у нее все еще было заспанное, на румяной щеке виднелась белая черточка — след, оставленный рубчиком подушки. Немножко спутанные легкие пряди светлых волос закрывали верхнюю часть лба, а распушившиеся длинные косы рассыпались по спине.
Судя по портрету на стене, она похожа на мать. Наверно, вот такой же синеглазой и светловолосой, умной и энергичной, веселой и в то же время одержимой большими думами, обаятельной девушкой Вера Федоровна прибыла в ту далекую, непроезжую, кандальную Сибирь…
Вера повернулась к нему, говорила шепотом:
— От жара избавился. Уколы помогли… Но сердце все еще дает перебои… Утром придет врач — послушает… А сейчас — твой черед спать.
— Я посижу еще.
— Нет, нет. Даже не думай спорить. Надо и тебе отдохнуть. А завтра — марш домой! Тебя там, однако, потеряли…
Больной дышал ровно и облегченно. Его большой, перерезанный двумя глубокими морщинами лоб слегка посветлел от испарины. Вера взяла платок и осторожно провела им по лбу. Васе сказала, что разбудит его на рассвете, и пошла стелить постель на старом диване, который стоял в ее комнате.
Он больше не возражал. Наоборот, ему было приятно выполнить ее желание.
Оставшись один в комнате Веры, Вася долго лежал с открытыми глазами; опасался, что как только заснет — сразу захрапит. Говорят, иногда он, сонный, даже принимается разговаривать, покрикивать на собаку или на зайца, вспугнутого в неурочное для охоты время. Ведь так можно испугать Веруньку, разбудить отца…
Интересно, что она сейчас вяжет? Кружева? Воротничок к платью?..
Жаль, что охота уже кончилась. Поискать бы для нее в полях огневку. А еще лучше — на воротник чернобурку! Хотя и редко, но попадаются такие лисицы. Охотники видели одну возле сада… Если походить подольше, то можно и отыскать. Где-нибудь мышкует на опушке лёса… Да вот она, вот! Совсем недалеко! И ветер встречный, и снежок валится с неба, и лыжи двигаются бесшумно — можно подойти на выстрел. Где-то был патрон с картечью, Ах, черт возьми, оставил дома!.. Надо крикнуть Трофиму Тимофеевичу, он где-то близко идет по лесу, — у него непременно должны быть патроны с картечью. Э-эй! Нет, кричать нельзя, — чернобурая и без того насторожилась… Вон метнулась в сторону, отбежала на сугроб, поднялась столбиком и насмешливо помахала лапкой… Хорошо! Чего же тут хорошего?
Но незнакомый голос обрадованно повторил: «Хорошо!» — и Вася вскочил с дивана. Огляделся. В комнате уже было светло. За дверью Верунька разговаривала с женщиной…
Быстро одевшись и пригладив волосы, Вася вышел в переднюю. Возле вешалки, где виднелось пальто с воротником из черного каракуля, стояла еще молодая, но уже беловолосая женщина в белом халате. Врач.
Вася многое слышал о ней.
— Вечером навещу больного, — пообещала она. — Пенициллин больше уже не нужен…
— Маргарита Львовна! Вот познакомьтесь… — сбивчиво заговорила Вера. — Наш… папин друг… Василий Бабкин.
— A-а, это вы и есть! Слышала, слышала… — оживилась женщина. — И очень рада, что вы опять здесь. В такие минуты нельзя без друзей. Одной Верочке было бы трудно возле больного…
Только после того, как они проводили врача, Вася разглядел неожиданную перемену в облике Веры. Ее светлые пышные косы были впервые еще неумело уложены вокруг головы, и девушка выглядела выше и стройнее, чем раньше.
Она взяла Васю за руку и сказала:
— Пойдем! Папа тебя ждет… — И тут же поправилась. — Обоих вместе…
Трофим Тимофеевич лежал на двух подушках, с приподнятой головой.
— Папа! Вот Вася…
— Узнаю… — заулыбался старик.
— Я хотела сказать — он собирается домой. Его там заждались.
— Ну что же… Дела, однако, поторапливают… А надолго ли?
Вера и Вася стояли, не замечая, что держат друг друга за руки. Трофим Тимофеевич, как бы заранее соглашаясь со всем, положил ладонь на их руки и негромко сказал:
— Садитесь.
Они взяли стулья и подсели к нему. Старик шевельнул головой:
— Вижу, расхворался я поперек всему…
— Болезнь ни о чем не спрашивает, — молвил Вася. — Дело такое…
Трофим Тимофеевич присмотрелся к косам дочери, уложенным вокруг головы, подумал и сказал решительно:
— Я скоро встану…
В сумерки по улице Луговатки промчался незнакомый гнедой конь, запряженный в легкий ходок с коробком из черемуховых прутьев, в котором сидели двое — парень в темно-синей кепке и девушка в светло-голубом платке с белыми крапинками.
Женщины, завидев чужого коня, заранее вставали в сторонку и с нескрываемым любопытством всматривались в седоков.
Парень здоровался с ними кивком головы, а сам новыми тесемными вожжами поторапливал коня, который и без того, широко кидая мохнатые ноги, летел вихрем. А девушка, чувствуя, что все встречные стараются разглядеть ее лицо, сидела с опущенной головой и изредка поправляла платок, словно боялась, что ветер сорвёт его и унесет прочь.