Лаури сказал это без улыбки. Погладил локоть Клары, плечо; она не отстранилась, следила, как движется его рука по ее загорелой коже. Пальцы его поросли светлыми волосками, и ей показалось – она их помнит, да-да, ей знаком каждый волосок. Ногти у него крепкие, в молочно-белых крапинках и не совсем чистые. Лаури посмотрел пристально, удивленно:
– Ты очень изменилась, Клара. Теперь ты настоящая женщина.
Она отвела глаза.
– Я понимаю, почему он тебя любит. И не осуждаю его. Но он женат, у него семья… он ничего не сможет для тебя сделать. Ты и сама понимаешь. Ты никогда не сможешь войти в его дом, у тебя нет с этими людьми ничего общего. Он на тебе не женится.
– Заткнись.
– Клара, ты же знаешь, я прав.
– Он меня любит. И какое твое дело…
– Но сидеть тут и ждать чьей-то смерти… ждать, чтобы умерла женщина, которую ты даже не знаешь.
– Не знаю, а все равно ненавижу! – вскинулась Клара.
Это его позабавило.
– Как же можно ненавидеть, если ты ее не знаешь?
– Когда она умрет, он на мне женится.
– И тебе правда хочется стать его женой?
– Хочется.
– Не верю.
– Ну и пошел к чертям! И откуда ты такой взялся? Тебе все подавай готовенькое… даже сына, вон такого мальчонку – и то подавай. Верно? – Она задохнулась, испытующе поглядела на Лаури. Казалось, вот сейчас случится что-то ужасное, непоправимое.
– Ну, раз это твой ребенок… – неопределенно сказал Лаури, и от этого им словно стало немного полегче друг с другом. – Спокойный мальчуган, тихий.
– Он крепкий и растет быстро. И смекалистый.
– Я сразу увидал, что это твой сын…
– Лаури, ты зачем приехал?
– Я давно собирался. Я ведь тебе писал, ты получила письмо?
– Какое письмо?
– Из Мексики.
– Никакого я письма не получала.
– Уж наверно, получила.
– Нет, не получала.
– Что же, этот негодяй не отдал тебе?..
– Нет. – Клара закрыла глаза руками. – Про что ж ты писал, про свою жену? Приглашал на свадьбу? – Опустила руки, посмотрела на него в упор. – Ты писал, правда? Уж и не знаю, верить тебе или нет… Женился там, и вообще…
– Не надо быть такой ревнючей, лапочка. Столько времени прошло, а ты все такая же ревнючая.
– Ничего не ревнючая. Плевать я хотела.
– Мне казалось, что мне нужна женщина совсем другого склада, вот и все. Вы с ней так не похожи, что дальше некуда… лапочка, если б ты была рядом, ни один мужчина и смотреть бы на нее не стал. Но я думал, мне кое-что другое надо, а оказалось, совсем мне это не нужно.
– А теперь тебе, значит, нужно дурочку, чтоб не умела говорить и не приставала, – сказала Клара. – Такую нужно, чтоб переспал с ней и забыл, верно? И ты знаешь: когда бы ни приехал, тебе всегда рады, так какого еще черта? Она-то тебя враз выгнала.
– Неправда.
– Хороши муж с женой, черт возьми!
– Не надо так сердиться, Клара.
– А я не сержусь.
– Допивай-ка свое пиво.
– Не хочу. С души воротит.
Лучше вот так держаться, грубить, это его немножко смешит. Она не решалась подолгу смотреть ему в лицо. Все равно как смотреть на огонь, на ослепительно яркий свет: миг – и посередине всплывет темное пятно, и тогда уже вовсе ничего не увидишь.
– Так вот, я ее оставил, вернулся в Штаты и пошел добровольцем в армию. Был в Англии, потом во Франции. Когда-нибудь я тебе расскажу, что там случилось.
– И ты все время там был?
– Два года.
– В армии? Это правда?
– Ну конечно.
– А я ничего не знала… Вдруг бы тебя убили?
Лаури невесело засмеялся:
– Кое-кого из нас и убили.
– Но тебе же нельзя умереть, Лаури. Как же… вдруг бы ты…
Ей не хватило слов. Это так близко, так страшно: вот он, Лаури, и он может умереть, а сам этого, пожалуй, просто не понимает. Он взял у нее из рук бутылку, отставил, притянул Клару к себе на колени.
– Так ты бы за меня тревожилась, лапочка?
– Да, Лаури.
– И ты не получала того письма?
– Нет. Не получала.
– А скучала обо мне?
– Да.
– Хотелось тебе, чтоб я был тут, с тобой?
– Да.
– А как же Ревир?
– Он меня любил, он обо мне заботился…
– А ты его любишь? Или хоть любила?
– Не знаю.
– Тяжело это было, что родился ребенок, а ты не замужем?
– Нет. Я про это и не думала.
– И не огорчалась?
– Нет.
– Так ты что же, хотела ребенка?
– Ясно, хотела.
Лаури откинул волосы у нее со лба, пригладил ладонью. Посмотрел на нее так, словно она не рядом, а где-то далеко. Помолчал минуту, спросил:
– Может, это мой малыш, а?
Губы ее дрогнули от неожиданности.
– Нет.
– Похож он на Ревира?
– Больше на меня.
– Я когда-то знал Ревира, – сказал Лаури. – Я тебе об этом не рассказывал, но мои родители были вроде твоих, только отец сам нанимался батрачить. Переходил с фермы на ферму, и отовсюду его выгоняли. Под конец он сбежал, а нас бросил, и мать отвезла нас, ребят, к своей матери. Мне тогда было четырнадцать. Одно время отец работал у Ревира… Я тебе раньше не говорил.
– А я думала…
– Мы с тобой одной породы, только я поездил по свету, старался кое-что понять и даже нарвался на пулю, а ты осела на одном месте и получила все, чего хотела. И цветы у тебя очень славные, лапочка, – Лаури поцеловал ее. – Просто сказать не могу, как они мне нравятся. И дом нравится. Если бы мне раньше не сказали, чей это дом…
– Лаури, а я думала… я думала, твои родные…
– Просто подонки, лапочка, самая последняя голытьба.
– Да ведь у тебя машина была хорошая и денег вдоволь…
– Я помогал одному типу возить контрабандой виски. Родных тогда уже никого не осталось.
– Ты возил виски? Вот оно что! – Клара не сдержалась, в голосе ее прозвучало удивление и разочарование.
– Потом я это бросил, затеял одно дело в Мексике. У меня было несколько тысяч долларов, я их взял у того мерзавца, на которого работал, и затеял одно дело… настоящее дело… и ничего не вышло. Слишком я мало знал. Вот тогда я ее встретил…
– Жену свою.
– Она вроде как бродяжничала, но все-таки она еще и учительница, могла сказать – вот, есть у меня занятие. Родные все подсылали к ней разных людей, хотели вернуть ее домой – она тогда жила со мной, может, и замуж за меня вышла им назло, чтоб отстали. Она мне говорила, что я только сам себя обманываю, жизнь у меня дурацкая: гоняю по свету, а ни к чему не пришел… Она права, конечно, ну и к черту.
– Ничего она не права…
– К черту.
– Ты сказал, в тебя стреляли?
– Ничего страшного, вот тут ногу прострелили.
Клара тронула его ногу выше колена.
– Зажило?
– Теперь уже зажило.
– А очень больно было?
– Не знаю…
– Ох, господи, Лаури…
– Что такое?
– Ты был на войне, и всякое такое, тебя ранило… а я ничего не знала…
– Мало ли народу ранило. В людей и сейчас стреляют, в эту самую минуту. Или бомбят, в куски разносят – еще того лучше. Не желаю об этом говорить.
– Ты лежал в больнице?
Губы Лаури дернулись, будто ему надо было отведать какой-то гадости, и Клара не стала добиваться ответа. Он молчал. Она не рассердилась. Спросила:
– Удивился ты, когда узнал про меня?
– Нет. Хотя, пожалуй, удивился.
– А что ты думал?
– Думал, ты уже уехала отсюда. Или, может, вышла замуж.
– Я все равно что замужем.
– Ну, не совсем.
– У меня ребенок.
– Ревир не живет с тобой под одной крышей, лапочка. Часто он приезжает?
– Как сможет.
– У него сейчас дел невпроворот. Как ты думаешь, сколько он и его родные зарабатывают на войне?
– Ничего я не знаю. Он про это не говорит.
– Я слыхал, он наживается на войне. Почему бы и нет? Вся окрестная голытьба и разные простофили из самой что ни на есть глухомани, кого не отправили за океан помирать на фронте, – все сейчас надрываются на фабриках и зарабатывают прорву денег. Это им так кажется, что прорву. А твой приятель – пайщик в таких фирмах.
– Он никогда не говорит…
– А чего ради говорить? Когда он к тебе приходит, он все это выкидывает из головы. Но я узнал тебя первый, я привез тебя в эти места. Два года я думал о тебе. Я даже не думал о ней… о жене… думал только о тебе.
– Правда?
– Я все время о тебе думал. Думал – если вернусь и если меня выпустят…
– Как это?
– Ну, если я из всего выпутаюсь, прямиком еду сюда, забираю тебя, и мы куда-нибудь уедем. Даже если ты уже замужем, все равно заберу тебя и женюсь.
– Женишься на мне?
– Я вот что надумал: поеду в Канаду, в Британскую Колумбию. Там сейчас дают землю все равно что задаром. Тысячи акров. У меня есть немного денег, мы все бросим и уедем, заведем ферму, я опять научусь работать на земле…
– Лаури, ты спятил…
– Почему это я спятил?
– Не знаю, просто… я…
– Чего ты испугалась?
Клара оттолкнулась от него, встала. У нее застучали зубы; кажется, воздух – и тот сейчас разобьется вдребезги, как стеклянный.
– Не хочу я про это слушать, – сказала она. Закрыла глаза, медленно покачала головой. – Не говори мне ничего. Мне самой страшно, что я могу натворить. Разве можно менять?.. Один раз на заправочной станции я видела парня, он был похож на тебя…
– И что же?
– Из-за него я опять стала думать о тебе.
Лаури поднялся.
– Лапочка, здесь очень красиво. И этот старый дом хорош. И вид из окна… вон те деревья… все красиво. У нас будет все в точности такое же в Канаде, наше собственное.
– Нет, Лаури…
– Ты сама не знаешь, что у тебя тут, как это красиво, – сказал он. – Ты не понимаешь. Там, в Европе, я все время думал о тебе, Клара. О чем бы ни пробовал думать, главнее всего была ты. Я вспоминал, как тогда было на побережье, и в тот день у реки… и какая ты была милая, ласковая… Ни одна женщина не была со мной так ласкова, как ты, Клара. Теперь я это понимаю.
Клара прошла в кухню, остановилась у двери, услыхала за собой шаги Лаури. Беспокойно стала царапать москитную сетку, доставая ногтями застрявшие там крохотные комочки то ли грязи, то ли ржавчины. У ограды, что отделяла фруктовый сад от заброшенного пастбища, копался в земле Кречет – рыл какую-то ямку.