Не совершенно невозможно, чтобы вожди завоевания не были бы из среды этого племени: Ермак и Кольцо могли быть потомками носителей кожаных чулков.
Замечательно, что один из покорителей Амура Хабаров был, как указывает его имя, потомком храбрейшего племени хозарского царства, племени хабары. Оно когда то, стесняемое единоплеменниками подымало восстание.
«Рожденье — сон возможный…»
Op. № 27.
Рожденье — сон возможный,
Он был и навсегда
Теперь не стал тревожный
Печальный голос льда.
Тоскующие нити,
Плывущая беда,
Торжественность наитий
Влечет туда…
Там бесконечно пьяны
Сосновые леса.
Провалы и изъяны
Черта и полоса.
О содрогайся гордо,
Провал, удар, тупик.
Измена всем аккордам,
ОГНЕДЫМЯЩИЙ ПИК.
«Кто стоял под темным дубом…»
Op.№ 28.
Инструментовано на «C»
Кто стоял под темным дубом
И, склоняя лик лиловый
Извивался пряным кубом,
Оставался вечно новым,
Сотрясая толстым шлемом,
Черепашьей скорлупой,
Ты клялся всегда триремам,
СТРАЖНИК РАДОСТИ СЛЕПОЙ.
1909
Рисунок Давида Бурлюка
«Стремглав болящий колос…»
Op. № 29.
Стремглав болящий КОЛОС,
Метла и Эфиоп,
Сплетенья разных полос,
Разноголосый сноп,
Взлетающие ПЧЕЛЫ,
О милый малый пол
Дразнящие глаголы,
Коралловый аттол.
Как веер листья пальмы.
Явь, синь и кружева.
Отринули печаль мы,
Рев изумленный льва.
ЛИЛОВЫЕ АРАБЫ…
Тяжелая чалма…
Ах, верно вкусны крабы…
Пятнистая чума.
1909
«Внизу журчит источник светлый…»
Op. № 30.
Внизу журчит источник светлый,
Вверху опасная стезя,
Созвездия вздымают метлы,
Над тихой пропастью скользя.
Мы все приникли к коромыслам
Под блеском ясной синевы,
Не уклонялся от смысла
И Я, и ТЫ, и МЫ, и Вы.
1908
«Среди огней под черным небом…»
Op. № 31.
Среди огней под черным небом,
Безликой прелестью жива,
Вознесена к суровым требам
Твоя поспешно голова.
За переулком переулок,
Сожравши потрясенный мост,
Промчишься мимо медных булок,
Всегда, сияющий и прост.
А там, на синей высоте
Кружит твоя прямая стрелка,
На каждой времени версте
Торчит услужливо горелка.
1909
«Стальные, грузные чудовища…»
Op. № 32.
Стальные, грузные чудовища
ОРАНЖЕВЫЙ подъемлют крик,
Когда их слышу ржанье, нов еще
Мне жизни изможденный лик.
На колеях стальных, жестокие,
Гилиотинами колес,
Стуча, трясете, многоокие,
Немую землю — троп хаос.
Вы в города обледенелые
Врываетесь из темных нив,
Когда ЧАСЫ лукаво СПЕЛЫЕ
Свой завершат живой прилив.
1908
«Труба была зловеще прямой…»
Op. № 33.
ТРУБА БЫЛА зловеще ПРЯМОЙ
ОПАСНАЯ ЛУНА умирала,
Я шел домой,
Вспоминая весь день сначала.
С утра было скучно,
К вечеру был стыд.
Я был на площади тучной
И вдруг заплакал навзрыд.
Трубы была трагически прямой,
Зловещая луна УМЕРЛА.
Я так и не пришел домой,
Упав у темного угла.
1909
«Какой глухой слепой старик!..»
Op. № 34.
Какой глухой слепой старик!
Мы шли с ним долго косогором,
Мне надоел упорный крик,
Что называл он разговором,
Мне опротивели глаза,
В которых больше было гноя,
Чем зрения, ему стезя
Была доступна, — вел его я.
И вот пресекся жалкий день,
Но к старику нет больше злобы,
Его убить теперь мне лень,
Мне мертвой жаль его утробы.
1907
Рисунок Давида Бурлюка
«У радостных ворот…»
Op. № 35.
У радостных ворот,
Поникший утомленно,
Под тяжестью огромной
Желаний рабьих — крот,
Иль сглазили со стен
Иль перед узким входом,
Сраженный цепким годом,
Ты сам отринул плен.
1910
«Лазурь бесчувственна…»
Op. № 36.
«ЛАЗУРЬ БЕСЧУВСТВЕННА», — я убеждал старуху,
«Оставь служить скелетам сиплых трав,
Оставь давить раскормленную муху,
Вождя назойливо взлетающих орав».
С улыбкой старая листам речей внимала,
Свивая сеть запутанных морщин,
Срезая злом уснувшего металла
Неявный сноп изысканных причин.
1910
«Вечер гниенья…»
Op. № 37.
Вечер гниенья
Старость тоскливо
Забытое пенье
Лиловым стремленье
Бледное грива
Плакать страдалец
Тропы залива
Сироты палец.
1911
«Темный злоба головатый…»
Op. № 38.
Темный злоба головатый
Серо глазое пила
Утомленный родила
Звезд желательное латы.
1912
«Какой позорный черный труп…»
Op. № 39.
Какой позорный черный труп
На взмыленный дымящий круп
Ты взгромоздил неукротимо…
Железный груз забытых слов
Ты простираешь мрачно вновь
Садов благословенных мимо.
Под хладным озером небес,
Как бесконечно юркий бес,
Прельстившийся единой целью!
И темный ров и серый крест
И взгляды запыленных звезд
Ты презрел трупною свирелью.
1911
«Перед зеркалом свеча…»
Op. № 40.
Перед зеркалом свеча
С странной миной палача
У девичьего плеча
Острие влачит меча,
Вкруг ее ночная тьма,
Исступленная зима
Угловата и пряма,
Оковавшая дома.
1901
Николай Бурлюк
Сбежавшие музы
Были сумерки. Еще бессильный после долгой болезни вышел покачиваясь, в полутемную залу и стал у окна. Прислонившись лбом к холодному стеклу смотрел как постепенно угасали последние отблески зари и застывали деревья.
Кружилась голова и во рту было сладко как от варенья.
Снаружи не доносилось ни звука и лишь в комнатах потрескивала мебель.
Вдруг обернулся: — за дверью шептались. Прислушался; — ни шороха. Конечно показалось, — шум в ушах, знаете, после долгой болезни.
Задумался и присел на край стула. Зыбкий свет звезд не мог разогнать тьмы глубокой комнаты.
Что это? Сдавленный женский смех и шорох платья у двери в библиотеку.
Потом различил — «Тише! Он спит! Снимите ботинки!» — Заскрипела дверь и вошли. Слышны были только шаги и прерывистое дыхание. Минуту спустя все затихло. Пошевельнулся и кашлянул — ни звука. Встал подошел к двери и попробовал — заперта. «Не хорошо, галлюцинации — рано поднялся».
На следующий день встал около одиннадцати и, позавтракав, пошел в читальню. Всюду легла пыль и фотографии с греческих и римских памятников пожелтели, а на снимке с любимого остийского саркофага с удивлением заметил исчезновение муз. Лишь кое-где лежали — где недописанный папирус, где котурны и трагическая маска, а флейта Эвтерпы валялась разбитая на куски.
Полуночный огонь
Рокот экипажа и прохлада ночи усыпили путника. Гармония движения и покоя превратилась в музыку, к которой под самое утро присоединились фырканье лошадей и ободрительные окрики возницы.
Проснувшись, Василий увидел между коренником и пристяжной телеграфный столб смущенного кучера и понял причину шума. Отрезвленный маленьким происшествием, уже не мог спать и только вникал в последние аккорды ночной игры.
Скоро показалась деревня и когда подъехали к крыльцу солнце бросало первые лучи на верхушки сада.
Потихоньку вошел в незапертый дом. Все домашние спали. В полутемных комнатах теплый воздух ласкал и валил на постель. Не сопротивляясь сладкому позыву, пробрался в свою комнату и лег. Последним звуком донесшимся до его слуха быль кошачий крик павлинов.
Когда проснулся — вечерело. День ушел и края туч уже чуть-чуть розовели. Братья и сестры ушли в сад. Спросил у матери приезжал кто-нибудь во время его отсутствия. — «Никто, а вот письмо так есть…» Конверт узкий и длинный, незнакомый почерк. Распечатал и заглянул — сухой дубовый лист и больше ничего.
Кто мог пошутить?
Солнце из-за плесени туч едва значилось красным огнем. В саду и тихо и пустынно. Встретил дочь механика. «Как, вы, Вася с красным левкоем?» Ответил важно — «сожигаю незрелые надежды».
Всюду запылал огонь. В дом — где голубела лампа, где шаталась зыбкая свеча. У бани языки лизали стену и на фоне их источников — истопник, может-быть один из отроков.
Хотя быль август — лег на террасе.
Легши ветер нес с моря обрывки тумана и шуршал в деревьях.
Проснулся от холода — сползло одеяло, может-быть кто-то дунул. Тихий туман залил сад. Подушка и волосы влажны и холодны. Сквозь белый сумрак перекошенная луна никла в темных пятнах туч. В душе течет вода. Кто это может так поздно мыться? Крикнул: «Эй, кто там купается?» Ответа нет. Василий встал и нагой пошел к душу. Дверь открыта и на скамейке нет одежды. Вода падает полным столбом, а в нем бледная фигура чужого юноши. Зеленое лицо покрыто струями, глаза закрыты. Вода резво бежит и с шумом растекается по полу, а незнакомец недвижим и безмолвен. Вдруг сзади на по