А гул впереди нарастал и заполнил собою мир, но гула они не боялись, а неслись ему навстречу, как к спасению.
Солнце, свет, тепло возникли мгновенно, как только они вырвались на узкую полоску высокой нескошенной травы между посадкой и линией, и тотчас же налетел, несясь по рельсам, поезд: он был не таким, какие ползали у них от шахты к шахте, он был стремительным, длинным, огромным, но легким, с алой остроконечной звездой на тендере.
– Э-э-э-э-эй! – закричали Серый и Борис, замахав руками и запрыгав от счастья и восторга.
Они успели даже увидеть машиниста, который выглядывал из окна, – усатого и носатого, в новой железнодорожной фуражке с опущенным, чтоб не слетела от ветра, ремешком, а когда пошли вагоны, они успевали увидеть в каждом из окон разных людей в их непонятной и счастливой жизни: они смотрели в окна, курили, пили чай, разговаривали, смеялись, спали на полках, разбросав во сне руки, а в последнем вагоне, в последнем окне, открыв его и высунувшись чуть не до пояса, торчал мордатый пацан и, сжимая рукой алый флажок, держал его, развевающийся, трепещущий, на ветру. Пацан, конечно, увидел Серого и Бориса, но сразу отвернулся, сделал вид, что не замечает, а смотрел только, задрав высоко голову, на свой бьющийся на ветру флажок.
Поезд уходит, покачиваясь и затихая.
Мать Бориса сидит за столом и строчит на швейной машинке. Когда машинка замолкает, в комнату через открытую форточку врывается звук гармони. Борис сидит у окна и с тоской смотрит на улицу.
Днем женщины и дети убирали двор – подметали землю, белили корявые стволы тополей, и теперь, вечером, – двор чистый и даже нарядный. Через весь двор песком написано большими неуклюжими буквами: «ДЕНЬ ШАХТЕРА!!!». Самый главный праздник.
Под тополем составлено несколько столов, на которых выпивка и закуска. Все уже хорошо выпили и хорошо закусили, а сейчас вышли из-за стола и плясали с частушками.
Гармонист, длинный и смешной, положил голову на меха, будто спал, и, счастливо улыбаясь во сне, играл. Рядом с ним сидел, терпеливо улыбаясь, его сын, лет десяти, похожий на отца как две капли. Между пляшущими носились, балуясь, пацаны.
Борис смотрел в окно и сделал еще одну попытку.
– Мам, ну можно я пойду погуляю?
Мать промолчала, украдкой глянув в окно.
Какая-то смеющаяся женщина тянула в круг Федьку, а он неуклюже упирался.
– Ну мам?
– Сиди, – отрезала мать.
Дверь без стука распахнулась, вбежала красивая и веселая тетка Ира.
– Ань! – крикнула она весело, призывно махнула рукой и притопнула ногой, продолжая пляску. – Ну-ка, пошли!
– Нет, Ир, не хочется, что-то желудок у меня болит…
– Ладно-ладно, завирай, желудок у нее болит! Когда болел – не сидела так небось! Небось машинку у Нинки нарочно взяла, чтобы не слышно было, как гармонь играет! – и засмеялась.
Мать растерялась, заморгала. Тетя Ира подбежала и потащила мать за руку из-за стола. Сзади кинулся помогать Борис, подталкивая мать в спину.
– Мам, ну пойдем, ну мам…
– Ой, брось, Ир, не пойду я, – отказывалась мать и прибавила: – Да и не одета я…
– Ну так одевайся, какого чёрта стоишь! – приказала тетка Ира и снова притопнула ногой.
…Борис уже носился вместе с остальными пацанами по двору, когда вышла одетая в красивое шелковое платье мать. Сзади ее шутливо подталкивала тетя Ира. Мать присела на край лавки. Пляшущие женщины, смеясь, что-то кричали ей.
Музыка прекратилась. Все остановились, ожидая, что же будет дальше. Сын гармониста не вытерпел, потрогал отца за плечо и попросил гармонь. Приладил ее на коленях и заиграл – закрыв глаза, положив голову на меха, как отец. И все закружились в вальсе.
Из подъезда медленно, явно волнуясь, выходят трое. Впереди Серый, а за ним его мать под руку с высоким сутуловатым мужчиной. Танцующие останавливаются. Серый подводит их ко всем, что-то говорит и оставляет. И мать Серого и тот мужчина начинают танцевать вместе со всеми.
Серый и Борис ползают на четвереньках по полю, ищут в траве что-то.
И страшные ёлки, и линия остались позади, а здесь было поле, бескрайнее, чуть холмистое и овражистое местами и потому, наверное, незасеянное, незасеваемое.
В траве на взгорках редкими каплями крови алела земляника. Борис ползал на четвереньках, двигая перед собой банку, оглянулся из-за плеча на Серого и тайком кинул две ягодки в рот.
– Борь, иди сюда! – позвал Серый.
Борис подбежал к нему с готовностью.
Серый сидел в траве, одной ладонью прикрывая макушку от зависшего в зените солнца, в другой держа горсть ягод.
– Подставляй…
Борис подставил банку, и Серый высыпал в нее ягоды. Они только-только прикрывали дно.
– Не ешь? – строго и подозрительно глядя, спросил Серый.
– Не. – Борис отвернулся.
– Гляди, знаю тебя… Лучше рядом собирай или банку отдай…
Они ползают на четвереньках по полю и собирают землянику.
Темнеет, черный террикон возвышается над поселком. Не крутится шахтное колесо.
Некоторые ушли уже домой. Веселье несколько утихло. И в этой тишине стали особенно слышны крики из Витькиного окна. Кричал Витькин отец – дядя Сережа:
– Не ходи, не ходи, слышишь! Не ходи, тебе говорю!
Хлопнула дверь, и из подъезда выскочила Томка с небольшим белым узелком в руке. Дверь снова хлопнула, и во двор выскочил дядя Сережа – маленький плешивый мужичок, а за ним его жена Клавка. Она в голос, по-дурному, ревела.
– Иди домой, иди домой, слышишь! – кричал дядя Сережа.
Дочь смотрела на него вызывающе, издевательски выставив одну ногу вперед и подперев рукой бок.
– Я сказала – поеду, значит – поеду. Дядя Сережа замолчал. Видно было, что ему очень хотелось стукнуть дочь, но никак он не мог решиться. Сзади тянула за рукав Клавка, но дядя Сережа двинул ее локтем, и она, взвизгнув, отбежала в сторону.
Во двор въехали на мотоциклах Зверь, Кот и Дохлый. Зверь остановил мотоцикл между Томкой и дядей Сережей.
– Садись, – бросил он Томке.
Но она почему-то не двигалась.
– Не надо, парень, – обратился дядя Сережа к Зверю. – У меня против тебя зла нет. Случилось – ладно. Твое дело мужицкое, а ее бабье… Не хочешь жениться – не надо. Никто про это не говорит. Но не трогайте вы… дите ведь будет… Она ведь глупая еще, ничего не понимает. И себя изуродует и дитю жизни не даст… а родит когда – поймет… Может, и ты тогда поймешь… Дите не трогайте…
Томка попыталась сесть на мотоцикл, но дядя Сережа потянул ее за руку к себе:
– Стой, не ходи!
– Зверь! – крикнула зло Томка. – Дай ему!
Зверь несильно толкнул дядю Сережу в грудь. Но тот вдруг взмахнул руками и, смешно пятясь назад, споткнулся обо что-то и упал на спину.
– Садись, – приказал Зверь Томке.
Но она опять почему-то стояла, смотрела на лежащего отца.
Дядя Сережа лежал несколько секунд так, с открытыми глазами, потом поднялся и медленно пошел на Зверя.
– Сынок… – говорил он тихо. – Ты… меня… А я… я ж воевал за тебя… За нашу Советскую Родину, за товарища Сталина, за детей наших… А ты… меня?..
Он медленно размахнулся, чтобы ударить в ответ, но Зверь опередил его резким ударом в лицо. Дядя Сережа не упал, а с поднятым кулаком, шевеля разбитыми губами, пошел на Зверя. После второго удара дядя Сережа упал и не двигался. Клавка визжала, показывая на лежащего мужа пальцем.
Все движения у стола прекратились. Еще никто ничего не понимал. Первым к Зверю пошел гармонист. Одной рукой он держал под мышкой гармонь, а вторую протянул ладонью кверху, словно собирался у него что просить. Но навстречу ему выскочил Дохлый и ударил с ходу в лицо. Гармонист откинул длинное туловище назад, как будто удивился чему, но второй удар нанес Кот, и гармонист упал. Они стали бить его ногами. Гармонист не шевелился, молчал, только гармонь вскрикивала. Двое мужчин побежали на помощь, но и их сбили и теперь топтали ногами.
Какая-то женщина согнулась, держась за голову, и тянула страшно, как на похоронах:
– Ой-ё-ё-ёй!
– В милицию, в милицию звоните! – кричала еще какая-то женщина.
– Ивана зовите! – кричала другая.
Кто-то сильно застучал в дверь квартиры, так что было слышно даже здесь, на улице. Из подъезда выскочил Иван, босой, голый, в одних длинных трусах, смешной и страшный.
– Где они?! Где они?! – закричал он, озираясь, широко расставив ноги. За ним выскочила жена – маленькая, тоненькая, как девочка. Она прижимала к груди сорочку, прикрывая свое совсем голое тело, цеплялась за его сильную руку, висла на ней и повторяла быстро одно и то же:
– Ванечка, не ходи! Ванечка, не ходи! Ванечка, не ходи!
Все произошло очень быстро. Иван подбежал с отведенным назад кулаком и ударил стоящего ближе всех Дохлого. Тот, как кукла, отлетел на несколько метров. Кот размахнулся, хотел ударить, но упал, раскинув руки, снесенный страшным ударом Ивана. Зверь пытался завести мотоцикл. Иван схватил его одной рукой за кожанку, другой изо всей силы ударил в лицо. Зверь упал вместе с мотоциклом.
Стало тихо. На земле сидела жена Ивана, трясущимися руками прижимая сорочку к лицу, не сводя глаз со своего мужа. Во двор, погромыхивая, въехала черная милицейская машина, из нее выскочили двое милиционеров.
Один подбегает к Зверю, берет его пятерней за волосы и отрывает лицо от земли.
– Всё, Зверев, всё…
Кирпичники и деревянщики молча, без крика, сходятся на насыпи. С силой швыряют камни. Лица и тех и других как никогда решительны. Это самый главный бой, самый последний, самый страшный.
Кирпичники первыми достали поджигные пистолеты и стали стрелять. Звуков выстрелов не слышно, лишь над вытянутыми руками поднимаются сизые дымки. Деревянщики отбежали, достали свои поджигные и стали стрелять в ответ.
– Сейчас, – пообещал Петька, – сейчас, сейчас. – И кинулся назад – к сараям.
Он открыл дверь своего сарая, стукнувшись об колоду коленом, и, взвыв и рассыпав высокую, сложенную на зиму поленницу дров, достал со дна ее что-то круглое, завернутое в тряпку. Он развернул тряпку и отбросил.