– Часы-то куда берешь? – всполошилась тетка Ира.
– Куда надо, туда и беру, – крикнул, не оглядываясь, дядя Коля.
– «К сожаленью, день рожденья…» – фальшиво пела сыну Райка, спокойно относясь к родительской ссоре.
– Ну, погоди, приди мне, – серьезно пригрозила тетка Ира вслед мужу.
Вечер падал на землю. Мартовский сиреневый воздух становился прозрачнее, напитываясь близким ночным морозом. Край неба за садом был пунцово-розов.
Дядя Леша сидел за столом у включенной лампы и отсчитывающих секунды электронных часов. Он прочитал еще раз повестку из прокуратуры, отложил ее в сторону, взял нераспечатанный конверт, отрезал ножницами тонкую полоску сбоку, достал письмо, развернул…
…И зазвучал вдруг в полутемной и замусоренной мужицкой этой комнатке, в этом разрушающемся домишке женский голос – мягкий и спокойный, добрый и терпеливый:
«Здравствуйте, уважаемый Алексей Алексеевич!
Во первых строках своего письма сообщаю вам, что черенки яблонь сорта “папировка”, “анис алый” и “красавица сада” я от вас получила. Хоть вы и опасались, но дошли они хорошо, и я их уже привила. Алексей Алексеевич, у вас, наверно, в саду еще снег лежит, а у нас здесь все в цвету. Я это время люблю больше всего. Такая красота, что забываешь обо всем плохом.
Скоро уже распустятся розы. У меня в саду двести кустов. Если бы вы только увидели. Все говорят: “Вера, продавай”. А я не могу, нехорошо красоту продавать. Я розы срезаю и отношу на работу. Работаю я в детском саду воспитательницей в младшей группе. Уже двадцать пять лет. Уже те дети, с которыми я раньше занималась, своих детей приносят. Ну, это я вам уже писала, извините.
Алексей Алексеевич, не буду больше отрывать вас от ваших важных дел. Успехов вам. До свидания. С уважением. Вера Васильевна.
Алексей Алексеевич, если у вас появится время и желание, напишите и мне, пожалуйста, несколько строк. Я буду очень рада. Успехов вам. До свидания. С уважением. Вера Васильевна».
Дядя Леша отложил письмо и не двигался, потом вздохнул, положил голову на руки, на стол, то ли думая, то ли отдыхая. Закрыл глаза… открыл. Резко выпрямился, прогоняя оцепенение и усталость, расправил плечи, достал из пачки и сунул в рот папиросу, зажег спичку и вздрогнул вдруг, глянув в окно.
С улицы, прижавшись к стеклу, смотрело на него в упор чужое лицо, смотрело пристально, прямо и требовательно. Спичка обожгла пальцы, и дядя Леша нервно отбросил ее, не отрывая взгляда от чужого лица за оконным стеклом.
Это был ребенок, точнее – подросток, мальчик лет тринадцати, тонкошеий, большеголовый, наголо остриженный. У него были маленькие прозрачные глаза, тонкие нервные губы и резко вычерченный острый подбородок. Высокий лоб резали две удивленные детские морщины.
– Я вот сейчас выйду, ухи тебе надеру! – пригрозил дядя Леша и поднялся.
Мальчик отпрянул от окна.
– Ты чего без спросу по саду шляешься? – громко и строго спросил дядя Леша с крыльца. – А?!
Мальчик не ответил, настороженно наблюдая за каждым движением дяди Леши. И, заметив это, дядя Леша затопал ногами для устрашения, не сходя с крыльца и рискуя его сломать.
Мальчик отбежал на несколько шагов, но вновь остановился.
– Зачем пришел?.. Тебя послал кто?.. Чей ты?.. – спросил дядя Леша, вглядываясь в незнакомое лицо ребенка. – Чего молчишь?..
Мальчик не отвечал, но, сунув руку в карман пальтишка, вытащил что-то небольшое, круглое, блестящее и, не сводя с дяди Леши настороженных глаз, положил на землю.
Дядя Леша сделал шаг вперед, но мальчик, виновато и испуганно улыбнувшись, попятился, повернулся и побежал, почти сразу пропав в густом фиолетовом воздухе.
Дядя Леша подошел и поднял с земли то, что положил мальчик. Это был новый велосипедный звонок, литой, блестящий. Дядя Леша повертел его в руках и нажал на расплющенный рычажок.
И звонок зазвенел громко и пронзительно, и звон этот полетел во все стороны по саду.
Голосок у секретарши нервный, хоть она и молода совсем, и собою хороша, и жизнью наверняка довольна – ладненькая, пухленькая, в нарядном платьице и новых высоких сапожках.
– Что?! – кричала она в телефонную трубку. – Какую сводку? Сводку покрытия? Какого покрытия?! Покрытия телок? Понятно – покрытия телок…
Напротив нее сидел, в общем, молодой, но крупно плешивый и мягкий весь, расслабленный прямо-таки человек. Одет он был фасонисто: в кожаную куртку и модные брючки, но носить это аккуратно было, видимо, лень, поэтому дефицитная одежда выглядела на нем до обидного случайной. Лишь золотой перстень на его розовом пухлом мизинце блестел, как пряжка ремня у демобилизованного солдата. Сквозь полуприкрытые в мягкой дреме глаза он наблюдал за подрагивающей ножкой секретарши в сапожке. Это он сидел за рулем председательской машины, когда дядя Леша шел в колхозный поселок за стержнем для авторучки.
– Сводку покрытия телок за первый квартал? Хорошо!
За окном шумел холодный, но веселый апрельский дождь.
Дядя Леша сидел в углу на стуле в грязнющих сапогах и мокром брезентовом дождевике. Был он хмур и насуплен и этих двоих словно не замечал. У секретарши зазвонил еще один телефон.
– Ну куда я пойду? – спросила она обиженно в трубку. – Дождь не видишь какой? Ну и что зонт… А грязюка, я в новых сапогах… А очередь заняли? Ну ладно…
Она положила трубку и привычно и обещающе-ласково обратилась к председателеву шоферу:
– Ваня, подвези до столовой…
Тот приоткрыл один глаз и улыбнулся лениво и довольно.
– Бензин надо экономить, читала приказ? – спросил он.
– Ну Ва-анечка…
Дядя Леша шумно достал из кармана папиросы и закурил.
– У нас, между прочим, не курят! – повернулась к нему секретарша, но дядя Леша не слышал, гдядя перед собой.
– Слышали, что я сказала? – возвысила голос секретарша, но бесполезно, и тогда она вновь улыбнулась председателеву шоферу: – Ну, Ванюш, а, Ванюш?..
– Молодая, для здоровья ходить полезно, – сказал Ваня, положив ладошку с перстнем на пухлый животик.
Щелкнул селектор, глухой голос из динамика приказал:
– Оля, пусть зайдет Глазов…
– Заходите, – секретарша взглядом указала на дверь, но дядя Леша и без нее шел туда, оставляя следы на светлом линолеуме.
– Нахальство – второе счастье, правду говорят, – сказала секретарша, чтобы этот садовод успел ее услышать.
– Здравствуйте, Юрий Васильевич, – негромко сказал, кивнув, дядя Леша и, подойдя к столу, сунул в пепельницу папиросу.
Председатель – белесый, широкий, лет тридцати пяти, со значком депутата местного совета на лацкане пиджака, положил телефонную трубку на аппарат, кивнул.
– Садись, Алексеич, чего скажешь?
Дядя Леша присел на крайний стул у стола, стоящего перпендикулярно председательскому.
– Такое, значит, дело, Юрий Васильевич, – глядя в лаковую поверхность стола, заговорил хмуро дядя Леша, но Селиванов неожиданно перебил:
– Да, Алексеич, мне тут из прокуратуры звонили, насчет тебя справлялись. Я сказал – на лучшем счету, ветеран войны и труда… А что случилось-то?
Дядя Леша нахмурился еще больше.
– Да не, ничего… Я вот чего… Такое, значит, дело, Юрий Васильевич… Я к деду Ермоленке ходил, он говорит: не могу больше пчел водить, мне девятый десяток…
– Стой, какой Ермоленко? – не понял председатель.
– Пчеловод, пасека-то у которого… Ерофей Ерофеич…
– А-а… ну и что?
Дядя Леша помолчал секунду, собираясь.
– Так вот, как бы у него пчел колхозу купить?
– А зачем нам пчелы? – улыбнулся Селиванов.
– Сад чтоб опыляли…
– А-а… – Селиванов, наконец, понял. – Снова сад… Я ж тебя просил – весной со своим садом ко мне не подходи…
– Так а как же…
– Не знаю как.
Председатель уткнулся в свои бумаги.
– Так ему и денег не надо… Он говорит – так берите и водите…
– Да ты что, издеваешься, Алексеич! – взорвался председатель. – Я из-за твоего сада как дурак! Всех в райкоме долбают: за мясо, за молоко, за корма! А потом меня одного еще и за фрукты! Мне что, больше всех надо? Все ведь под морозы семьдесят девятого года сады вырубили, у одних нас остался. Не я был тогда председателем…
– Это точно, – процедил сквозь зубы дядя Леша. – Сунулся бы ты…
– Ты мне не грози! – приподнялся над столом Селиванов, но тут же сел, успокаивая себя. – Я что, о себе забочусь? Я о колхозе забочусь! У нас полтора миллиона убытков за прошлый год! Хорошо – цех построили, пятьсот тысяч прибыли даст…
– Так давай все сядем рукавицы шить. Колхоз у нас или фабрика?
– Ты не остри, не остри! – остановил Селиванов и достал из стола какую-то бумажку. – Мне бухгалтерия данные дала. Знаешь, сколько стоит вырастить у нас одну яблоню? На наших землях при нашем климате? Не знаешь? А я тебе скажу! Четыре тысячи четыреста двадцать два рубля…
– А ты их что, растил?! – щуря зло глаза, спросил дядя Леша. – Сажал их?.. Дерьмо коровье с землей мешал?! Я у тебя не прошу площадь увеличивать. Но чтоб за садом уход был! Бригаду надо вернуть…
– Приказываешь? – неожиданно насмешливо спросил председатель. – Бригаду твою верну после посевной. Я этих пчел возьму – мне в районе план по меду на шею повесят, понятно?
Дядя Леша поднялся, пошел к двери.
– А хочешь честно, Алексеич? – заговорил вдруг новым, неожиданным, искренне-злым голосом председатель. – Ведь сколько твой сад сил отнимает, и одни убытки… Тогда у нас порядок в колхозе будет, тогда можно спокойно работать будет, когда сада твоего не будет, это я понял.
– Руки коротки, – спокойно сказал дядя Леша. – У нас по яблокам план на пятилетку? А план – закон, слышал? Значит, и сад мой – закон. А пчел я без твоего разрешения притащу.
В бревенчатом доме, где раньше была старая столовая, а еще раньше, похоже, амбар, стоял невыносимо пронзительный вой от работающих музейного вида швейных машин. Десятка полтора колхозниц, сноровистых, охочих до всякой работы, лишь бы хорошо платили, вперегонки шили брезентовые рабочие рукавицы и бросали их каждая в свой ящик. Дядя Леша в старом пиджаке и кепке стоял, прислонившись к косяку двери, докуривал папиросу, с насмешкой на губах наблюдал за другом.