– Яша, а Пимы где?
Не отрываясь от телевизора и продолжая гыгыкать, спутник махнул в сторону Маяковки, указывая на невидимые и неведомые Пимы. Она внимательно посмотрела туда и перевела успокоенный взгляд на экран.
Разумеется, в том, что в центре Москвы стоит у витрины и смотрит на халяву телевизор пара бродяжек, ничего странного и необычного нет, эти люди в Москве встречаются теперь очень часто, они так же обычны, как и сами москвичи. Но дело-то в том, что эти двое не были бродяжками, это чувствовалось, необъяснимо ощущалось. В этом, пожалуй, и была их главная странность и необычность.
Когда сюжет кончился, он взглянул на нее насмешливо и хозяйски-грубовато заметил:
– Любишь ты, Шурка, все-таки кино смотреть.
Она кивнула в ответ виновато и стыдливо и призналась:
– Люблю…
Он поправил на плече свою музыкальную ношу, глянул с прищуром в сторону Кремля и пошел – быстро и деловито. Она испуганно глянула ему вслед, потом на экран, потом туда, где должны быть эти самые Пимы, потом снова в спину спутника и побежала за ним, смешно переваливаясь с боку на бок.
Его звали Яшка. А ее – Шура.
Яшка шел быстро, чуть подавшись вперед, сощурившись и глядя вдаль деловито и озабоченно. Шура же, то отставая, то догоняя Яшку, глазела по сторонам и, увидев что-то, на ее взгляд, чрезвычайно интересное – какую-нибудь светящуюся рекламу, витрину, негра, смешную собаку и опять рекламу с чудными непонятными словами, написанными яркими буквами, – дергала спутника за рукав и с горящими от удивления глазами показывала пальцем на удививший ее предмет и говорила:
– Яш, глянь, глянь!
Яшка привычно поворачивался на ходу, смотрел коротко и безразлично, кивал и шел, не сбавляя шага, дальше.
Теперь они шли по Арбату, где, несмотря на день будний и холодный, было людно и празднично. Яшка шел впереди, хозяйски и деловито пробивая дорогу через толпу. Глядя по сторонам и оглядываясь, Шура старалась не отставать. И здесь ей было все интересно: художники у мольбертов, продавцы платков и матрешек, танцующие кришнаиты, рок-музыканты и какой-то молодой человек, изображающий из себя неподвижный манекен.
Яшка был здесь как дома.
– Эй, художник, нарисуй портрет! – крикнул он на ходу веселому художнику.
– Плати деньги – нарисую! – дружелюбно ответил тот.
– За деньги я и сам тебе нарисую! – не оборачиваясь, закончил привычный диалог Яшка.
Он отдал честь полноватому милиционеру и приятельски хлопнул по плечу медведя – человека в плюшевой шкуре, который переминался с ноги на ногу рядом с фотографом.
– Здоров, Витек, – сказал Яшка опять же на ходу.
– Здоров, – недовольно пробурчал медведь в ответ.
Шура опасливо обежала медведя стороной и испуганно кинулась за Яшкой, которого чуть не потеряла в толпе.
– Гля-гля, еврей! – весело крикнул он ей, впервые удивившись и указывая пальцем на седого старичка, который сидел сгорбившись у забора и старательно и неумело выводил на гармони «семь сорок».
Они остановились у театра Вахтангова, где было темновато, народу поменьше и рядом никто не играл и не пел.
– Чует мое сердце, сегодня пруха будет! – весело крикнул Яшка и растянул меха аккордеона.
Шура откашлялась, вытянулась и напряглась, приготовляясь к пению. Яшка играл громко и фальшиво, притоптывая себе в такт ногой. Шура следила за ним с собачьей преданностью и, когда он ей кивнул, запела.
У нее был удивительный голос, очень высокий и необыкновенно чистый. А песня была грустная, горькая и неизвестная, ни разу не звучавшая ни по радио, ни по телевизору. И это все – голос, и песня, и сама Шура привлекали к себе внимание, и потому замедляли шаг и останавливались не только праздные зеваки, но и прохожие. И когда Шура кончила петь, вокруг было уже довольно много народа, и некоторые даже зааплодировали.
– Господа, граждане, товарищи! – задорно, как конферансье, заговорил Яшка, не давая публике остыть. – Дорогие москвичи и гости столицы! Помогите русским беженцам из солнечного Таджикистана добраться на свою историческую родину! Все мы люди-человеки, все живем в двадцатом веке, сегодня вы мне поможете, завтра я вам помогу! Не откажите! – Откуда-то из-под аккордеона он выхватил картонный молочный пакет и, протягивая его, стал обходить публику.
Деньги, хотя и небольшие, давали охотно, и все поглядывали на Шуру, будто не веря, что это она только что так пела.
Когда в коробку опустилась стодолларовая купюра, Яшка остановился. Перед ним стоял полноватый и лысоватый, в модной трехдневной щетине, великолепно одетый господин, а чуть поодаль – холеная красивая госпожа в длинной норковой шубе.
Яшкины глаза были полны внимания.
– Это правда? – негромко спросил господин.
– Пидар буду, командир! – решительно поклялся Яшка и покосился на госпожу. – Заколебали чурки, дом подожгли – еле выскочили!
– Она тебе кто? – господин взглянул на Шурку.
Она смущенно улыбалась, пошмыгивая носом и притоптывая на месте.
– Шурка? Да я и сам не знаю… Как это – золовка, что ли. Сестра жены. Нинка моя, когда жива была, привезла ее из деревни, там у нее мать умерла, ну и жила с нами. А потом и Нинка… Уважала это дело. – Яшка щелкнул пальцем себе по шее и засмеялся. – Даже больше меня. А тут эти чурки… Ну вот… А она заладила: в Пимы, в Пимы…
Шурка резко повернула голову и посмотрела на них, как собака, услыхавшая вдруг свою кличку.
– Пимы – это что? – не понял господин.
– Деревня ихняя в Архангельской области, – объяснил Яшка. – Да там никого не осталось, мертвая… Я ее в Стерлитамак повез, потом в Йошкар-Олу. В Сыктывкар хотел… У меня там кенты по зоне остались… Хотел кому-нибудь оставить, жалко все-таки… А она по хозяйству безотказная, тяжелую работу любит… Да никто не берет, все переженились, своих бы, говорят, поубивать. – Яшка засмеялся, заглядывая в неподвижные глаза господина. – Ну вот, приехали в Москву, документы на беженцев оформили, деньжат маленько дали… А я не пил давно… Ну и загудел. И документы пропил, грузину одному загнал. Сижу на Казанском без копья, а она деньги приносит. Представляешь? Я про это не подумал даже, она у нас дева, подумал – украла. Сматываемся, говорю, на Киевский, а она улыбается: «Яш, я пела». – «Как пела?» – «Так…» Дома-то я ее и не слышал, Нинка-покойница заглушала всех, у нее голосище был – выпь! – Он покосился на Шуру, и в глазах его было удивление. – Ну вот, – продолжил он, – я как хотел: сдать ее, пристроить, а сам в Югославию, там марками платят. А теперь думаю, зачем мне под пули лезть за эти марки, если тут доллары! Я уж и инструмент под это дело купил… – Он похлопал по боку аккордеон.
Господин смотрел на Яшку с нескрываемым презрением. Яшка не понимал этого, но что-то почувствовал.
– Может, на заказ что желаете? – спросил он, заглядывая господину в глаза. – Я скажу – она и спляшет для вас.
– Пусть поет, – коротко бросил господин, отворачиваясь.
– Есть, командир! – воскликнул Яша с готовностью и, сунув коробку под куртку, растянул меха аккордеона.
Они сидели друг напротив друга в купе вагона, который никуда не ехал – это был вагон-гостиница, привокзальная ночлежка для тех, кто имеет немного денег.
Стол был завален едой: копченая курица и колбаса, ананас, рыбные консервы, хлеб, пирожные, початые бутылки водки и кагора.
Шура ела пирожные с детской жадностью до сладкого и заливала кагором, отхлебывая его из стакана, как ситро.
– Ешь-ешь, я еще куплю! – подбадривал ее Яшка, ковыряясь в зубах спичкой.
Он был хмельной, потный и добрый.
– Я и так ем, – отвечала она смущенно и счастливо.
Яшка подлил ей кагора.
– Пьяная уж, Яш…
– Пей, пей, крепче спать будешь!
Яшка засмеялся, наливая в стакан водку.
– А этот-то, богач, влюбился в тебя, что ль? Третий раз приходит! Влюбился, Шур, влюбился!
Шура покраснела как маков цвет, закашлялась, замахала рукой, уткнулась в стол.
Яшка выпил водку, большим страшноватым ножом отрезал ломоть ананаса и, закусывая им, объявил:
– Покурю пойду.
Шура глянула на него встревоженно.
– Яш… – тихо начала она.
– Чего? – грубо отозвался тот.
– …хочешь – тут кури…
– Тут… Пожара опять хочешь? – глянув строго, спросил Яша.
Шура замолкла и, сидя в углу, по-собачьи, одними глазами, наблюдала за своим хозяином.
– Приду скоро… – успокоил он грубовато.
Яшка собирался пойти покурить, как на какое-то важное и небезопасное дело: он оправлял брюки и смотрелся в зеркало, прятал в карман нож с выкидным лезвием и пересчитывал деньги.
Хмельно и устало улыбнувшись, Шура прилегла на бок и смотрела на него снизу.
– Яш, а зачем ты веревочку на лоб привязал? – тихо и смущенно спросила она.
Яшка с удовольствием посмотрел на себя в зеркало и объяснил:
– Молодежно.
Яшка подошел к стоящим у бетонного забора двум молодым парням-кавказцам в кожаных куртках и высоких норковых шапках и двум покрашенным в блондинок девицам, одетым ярко, дешево и безвкусно. Яшка поздоровался с кавказцами за руку, приветствуя их на родном языке, вытащил из кармана приготовленные деньги и сунул одному. Тот пересчитал.
– Мало, Цыган, – сказал он, улыбаясь.
– Почему мало, сорок…
– Пятьдесят.
– Было же сорок.
– Инфлация, – объяснил кавказец.
Яшка покопался в кармане, протянул еще деньги. Взамен парень протянул железнодорожный ключ.
– Восьмой, – сказал он.
Яша кивнул, глядя на девушек. Они скалили зубы.
– Плати девяносто, бери два, – предложил кавказец, смеясь.
– Морда треснет – девяносто, – проворчал Яшка и, поманив пальцем девицу покрупнее, широко зашагал к темным вагонам.
Осторожно открыв дверь, он вошел в свое купе и стал раздеваться.
– Покурил? – тихо спросила Шура. Она лежала на спине и смотрела в потолок.
– Угу, – кивнул Яшка, тщательно укладывая брюки под свой матрас, чтобы сохранить стрелку.
– Яш, а она красивая, правда? – задумчиво спросила Шура.